В Кельне растерялись: как уберечься от ожога, оказавшись между двух огней?
— У нас есть суд! Беспристрастный, нелицеприятный суд! — подсказал один из дотошных крючкотворов-чиновников.
Судья чувствовал себя неважно. Ему было безразлично, будут ли девять большевистских солдат расстреляны немедленно или их доконают эсэсовцы в лагерях, но приговором он должен показать, на чьей стороне его симпатии.
Оттягивая решительный момент, он объявил перерыв, а наутро предоставил подсудимым последнее слово.
К изумлению присутствующих в зале, Русин начал говорить на немецком языке, как настоящий берлинец. Он обрушился на беззакония, творимые в отношении советских военнопленных, на ужасы, происходящие в шталагах.
…Приговор был короткий: «Военнопленных Русина, Старко, Нечаева, Иберидзе, Вальца, Авдеева, Булатни-ка, Перерву и Здобина, как не виновных в побеге, — эту формулировку требовал Брандт, — оправдать и водворить в шталаг».
Через два дня после окончания суда, вне связи со статьей «Доколь?», был издан приказ: «Эсэсовцев молодых возрастов, по состоянию здоровья способных нести строевую службу, занятых в тыловых учреждениях, в том числе в шталагах, откомандировать во вновь формируемую дивизию, а их должности в местах превентивного заключения, в концентрационных лагерях и шталагах, заменить капо».
Восточный фронт требовал пополнения…
ТЕОРИЯ «ВЫЖАТОГО ЛИМОНА»
Во время подбора кандидатуры на должность коменданта шталага №91, отдавая дань тевтонской страсти к громким названиям, лагерь наименовали «Шталаг нахт унд небель эрлас», остановились на Гвидо Оскаре фон Шерфе, оберштурмбаннфюрере СС.
…О том, что из себя представляют шталаги, фон Шерф знал, как правовед, возмущался произволом, царящим в них, и, согласившись на назначение, сказал:
— Мой шталаг будет образцовым. Заранее ручаюсь: если хотя бы один военнопленный, присланный ко мне, в результате окончания войны попадет домой, как работник он окажется непригодным.
Когда шталаг был подготовлен к приему первой партии военнопленных, фон Шерф созвал совещание помощников и офицерского состава.
В кабинете фон Шерфа на письменном столе стояла хрустальная ваза с апельсинами и лимонами. Врачи советовали фон Шерфу: «Побольше цитрусов! Побольше витамина Це!»
— В шталаге должны царить дисциплина, порядок и законность в большом и малом, — говорил фон Шерф.— В зоне не будет выстрелов и злобного крика. Что такое крик? — фон Шерф оглядел присутствующих и сам ответил: — Кричать — значит не уметь владеть собой. Кричать на человека, судьба и жизнь которого зависит от тебя, это унижать самого себя, показывать слабость перед тем, на кого кричишь. Кричать самой природой разрешено унтер-офицеру на рекрута-новобранца. А уже командир взвода должен го-во-рить… Пусть громко, но — говорить. Командир роты — тоже говорит, но значительно тише. Полковой командир вообще не имеет дела с солдатами, он «распекает» батальонных. — Костяшкой согнутого пальца фон Шерф постучал по столу. — Следуя выше по иерархической лестнице, — фельдмаршал «изволит давать указания», а господь бог, если существует, наверное, возлежа на мягких облаках в лазурном эфире, даже в беседе с грешником чуть заметно шевелит губами, выдыхает слова… Чем выше ранг и интеллект, тем спокойнее голос.
— Поверьте, — говорил фон Шерф, — услышав тихий, внушительный голос эсэсовца, пленные затрепещут от страха перед ним. Мой идеал—способ разговора Атоса со своим слугой Гримо. Итак: без крика! Если вы намереваетесь воздействовать на пленного за нарушение — запишите его номер. Ручаюсь, при вечернем рапорте наглец получит законное возмездие по моему назначению.
Дальше фон Шерф повел разговор о выстрелах на территории шталага. На право помощников застрелить пленного, если тот заслужил, он, Шерф, не покушается, но надеется, что никто не станет огульно применять оружие. Расстрел за попытку к побегу и за открытый бунт разумеются сами собой.
Выдерживая паузу, фон Шерф обвел присутствующих взглядом. В руке у него блеснул нож. Он проговорил: «Внимание!», взял с вазы лимон, разрезал на дольки, а затем выбрал плод покрупнее, зажал в кулаке и, помахивая им, начал наглядно объяснять: пленные это энное количество мускульной силы и энергии. Администрация шталага призвана использовать их на благо нации, и чем полнее, тем лучше.
— Пленный — это лимон. Вот он у меня в кулаке! — сказал фон Шерф, разжимая кулак и подбрасывая золотистый плод. — А это, — фон Шерф приподнял блюдце с ломтиками лимона, — тоже лимон. Из жалких кусочков, лежащих на блюдце, даже усовершенствованной давилкой не выдавить много сока. Зато из этого лимона…
Фон Шерф кончиком ножа проколол кожуру лимона, лежащего на ладони, обеими руками сжал его. В стакан потекла мутная жидкость.
— Видите, — торжественно сказал фон Шерф. — Из неразрезанного лимона я выдавил не менее тридцати граммов живительного сока, и если через некоторое время вновь примусь за этот же лимон, — наберется еще столько же.
В подтверждение фон Шерф сжал лимон. В стакан звонко шлепнулись капли сока и несколько косточек. Фон Шерф небрежно положил лимон на стол.
— Я вижу, вы поняли, — самодовольно улыбнулся фон Шерф. — Из тысячи «лимонов» мы умело выжмем все соки, и они пойдут на пользу империи. А кожура… кожуру ожидает участь кожуры.
Фон Шерф, брезгливо морщась, отшвырнул выжатый лимон в корзину, вытер пальцы носовым платком и продолжал:
— Ни криков, ни выстрелов. Законность во всем. Я правовед и нарушать законность не позволю.
…В шталаге «Нахт унд небель эрлас» на пленных не кричали, их не избивали дубинками, не расстреливали из прихоти или за мелкие нарушения. Люди работали на каменоломнях по двенадцать часов в сутки, без отдыха, при выполнении нормы получали питание до восьмисот калорий.
И между тем в шталаге «Нахт унд небель эрлас» умирало больше, чем в шталагах, где царил произвол. Узники уже через месяц-два по прибытии в распоряжение фон Шерфа начинали походить на обтянутые кожей скелеты…
В три тридцать раздавался сигнал подъема. Военнопленные выстраивались на плацу перед блоками, — их было шесть, по 200—250 человек в каждом. Поверка длилась от двух до четырех часов. Затем следовал развод на работу и трехкилометровый марш до каменоломен.
Вечером производилось построение «на рапорт». Военнопленных выстраивали в каре, в центр выносили деревянные козлы и пучок длинных вымоченных хлыстов. Старшие блок-надзиратели и надсмотрщики подходили к фон Шерфу, перечисляли, кто не выполнил норму, называли проштрафившихся и характер нарушения, сообщали фамилии перевыполнивших дневное задание.
Перечисленных в рапортах выводили. Заслуживающих поощрения строили направо, провинившихся — налево. Первых фон Шерф хвалил и награждал талоном на дополнительный паек, в который входило немного еды и пять сигарет, а затем начинал назначать наказания стоящим слева: от пяти до двадцати пяти ударов розгой.
Военнопленному, без крика и стонов вытерпевшему порку, последние два удара прощались, — это соответствовало инструкции.
За два года существования шталага в нем было только семнадцать расстрелов — пять за подстрекательство к бунту, восемь за попытку к побегу, четыре за оскорбление действием старших чинов охраны.
Распорядок дня в шталаге разработал фон Шерф.
До фон Шерфа доходили сведения о том, как его заместители проводят утренние поверки, но он снисходительно улыбался: у кого из нас не бывает причуд.
У штурмбаннфюрера Боркмана и капитана Виктора существовали разные методы поверки. Боркман не блистал изобретательностью: военнопленные выстраивались в пять шеренг у блока. Громко отсчитывая, Боркман шел от фланга к флангу и, пересчитав людей первой шеренги, командовал: «Присесть!»
Пленные приседали на корточки. Боркман пересчитывал людей второй шеренги и ей подавал команду. Усадив так всех двести—двести пятьдесят человек, он «забывал» скомандовать: «встать, вольно!», — шел от блока к блоку и-повторял то же самое.
Пошевелившихся, попытавшихся опереться руками о землю или сесть на пятки, блок-надзиратели записывали ; «на рапорт», как за неподчинение команде.
Иногда, потехе ради, Боркман считал по-французски, по-английски, а то и по-русски, сбивался и начинал снова.
Виктор придерживался другого метода. Он командовал: «На поверку, смирно!», вынимал из кармана свежий номер «Фелькише беобахтер» или «Дас шварце кор» и заунывным голосом читал передовую статью.
После каждого абзаца Виктор всматривался в фигуры узников и, стоило ему заметить, что кто-либо из двухсот человек зевнул, переступил с ноги на ногу или пошевелился, прерывал чтение, сворачивал газету, подзывал блок-надзирателя и нараспев говорил: «Шар-фюрер!.. Вы плохо смотрите за господами русскими. Они не выспались, им трудно стоять и слушать… Уложите их…»
Шарфюрер командовал: «Ложись!»
Шеренга за шеренгой ложились на мокрую землю. Виктор шел дальше, читал перед заключенными другого блока, и опять по плацу неслось:
— Ложись!..
После объявления приговора Русина, Старко, Иберидзе, Нечаева, Вальца, Перерву, Здобина, Булатника и Авдеева привезли в тюрьму и посадили в общую камеру.
Начальник тюрьмы запросил соответствующую инстанцию, как быть с военнопленными большевиками. На пятые сутки пришел ответ: «Перечисленных в прилагаемом списке отправить в распоряжение коменданта шталага №91, господина оберштурмбаннфюрера СС фон Шерфа!»
В ШТАЛАГЕ №91
В шталаг беглецы прибыли после «рапорта». Фон Шерф удивился:
— Пленные? Девять пленных?
За последние три месяца в шталаг никого не присылали. Узнав, что двадцать кадровых эсэсовцев, в том числе Боркман, завтра же должны быть откомандированы в Кюстрин на формирование, а их места займут пятнадцать капо, сопровождавших пленных, фон Шерф расстроился…
«Вон она, судьба, — думал он, — как капризная фрау, играет людьми и событиями. То, что прекратился приток пленных, понятно: третий год войны протекает не так, как намечалось. Вообще ситуация сильно изменилась. Использование капо, бывших уголовных преступников, лишенных морали, идеалов и чуждых политике, вместо эсэсовцев, плохое предзнаменование. Капо хороши там, где царят произвол и беззаконие, а у фон Шерфа, слава богу, все делается по инструкции».