чив охраной и всеми видами положенного довольствия, доставим в порт, откуда вы будете репатриированы» — тогда все понятно. Но что им предлагают? Уйти в леса и горы? Включиться в незаконную войну против государства, пленившего их? Бесцельно рисковать жизнью неизвестно во имя чего?
Иронически улыбаясь, капитан проговорил по-русски:
— Нет, сэр, нет. Мы свое сделали. А если фортуна изменила нашему оружию, не наша вина. Все в руках всевышнего.
Бойцы с недоверием слушали: как же это так? Людям, можно сказать, на блюде готовенькую свободу преподносят, из плена освобождают, предлагают вернуться в ряды сражающихся, а они…
— Да ну их, — обиженно проговорил Нечаев. — Вы, товарищ старший лейтенант, зря мечете бисер перед свиньями. В сарае стоит машина… Пора ехать…
Русин и сам решил кончить комедию.
— Значит, — сказал он, — отказываетесь от свободы?
— От такой, как предлагаете вы, отказываемся, сэр.
— Ну что ж, вольному — воля… Живите!.. Когда возвратятся эсэсовцы, извинитесь перед ними за беспокойство и за машину, которую мы забираем…
— Машина — ваш приз, — не поняв насмешки, серьезно сказал Сауд…
…Больше всех был удручен и сконфужен Старко. Всю дорогу Нечаев подтрунивал над ним и просил повторить, как «плакали» «доходящие бедолаги». Русин ехал молча. Перед тем как покинуть территорию лагеря, он заглянул в бараки. Металлические койки, покрытые чистыми простынями и одеялами, тумбочки, зеркала, столики — все это было так не похоже на обстановку в шталагах, где томятся советские военнопленные, что напрашивались самые мрачные выводы. Зря послушал он Старко…
О том, как отряд «русского Вольдемара» освобождал из лагеря американцев военнопленных, вскоре знали во всех подразделениях «маки». Недели через две к Русину пришли три партизана. Один из них, широкоплечий, с плоским лицом, обезображенным огромным шрамом от ожога, крепко пожал руку Русину и попросил рассказать о встрече с капитаном Саудом.
— Мы, — сказал он, — из тех американцев, которые, как и вы, сражаются. Нас двадцать четыре летчика со сбитых бомбардировщиков. Нам не верится: неужели Гарри Сауд встретил вас так, как передает людская молва?
— Удивительно, но, увы, истинная правда, — сказал Русин.
Американцы поднялись:
— Сэр, это не только удивительно. На наш взгляд, это невероятно, и если бы не ваша безукоризненная репутация, мы сказали бы: «Это, должно быть, неверно». Мы искренне извиняемся перед вами и вашими товарищами. Гарри Сауд не из лучших американцев…
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
Пашон, как тень, следовал за Русиным и, чем мог, проявлял свою любовь и преданность. Когда Пашону задавали вопрос, почему он, не владея русским языком, продолжает быть в отряде советских бойцов, он доставал сильно потертый номер подпольной «Юманите» и советовал прочесть статью, обведенную красным карандашом:
«Историческое сражение под Москвой, на Волге и Курско-Орловская битва в далекой России создали и
. укрепили активное движение Сопротивления Франции. Кто посмеет сказать, что это не так? Кто рискнет уверять, что не самоотверженный героизм советских людей напомнил французам о том, что они французы? У нас замирала умственная и духовная жизнь. Французами овладевала трагическая растерянность кролика, оказавшегося в клетке питона. Мы впадали в роковой транс, а залпы орудий в заснеженных степях на Востоке пробудили нас и помогли нам стать самими собой».
У «маки» вошло в привычку при встрече с русскими товарищами вместо приветствия поздравлять с очередной победой Красной Армии.
Бойцы отряда не чувствовали французской зимы. Они не заметили и прихода весны.
— Эх, хлопцы, — говорил кубанец, греясь на солнышке, — как послушаешь, что говорят о нашей Родине, такую гордость начинаешь испытывать, что и сказать нельзя… От-де, знай наших! И хочется такое сделать, чтоб долго помнили русских из отряда Вольдемара…
В разгар весны Жардан созвал начальников отрядов и объявил приказ о состоявшемся объединении разрозненных отрядов многочисленных патриотических организаций в единую армию французских внутренних вооруженных сил — Форс Франсез де Линтерер. После краткой беседы Жардан отпустил подчиненных, а Русина попросил остаться:
— Для вашего отряда, мой друг, есть серьезное задание, — сказал Жардан. — Тяжелые бои на советском фронте, подобие войны в Италии, борьба с партизанами в Югославии, Чехословакии, Польше, Голландии и во Франции сильно волнуют германское командование. Оно предпочитает за счет ослабления позиций в Европе иметь на Востоке все новые и новые дивизии. Но… ресурсы уже не те… Промышленность задыхается без сырья и рабочих рук. «Выравнивая» положение, фашисты усиленно вывозят иностранных граждан в рабство и забирают, где только есть, запасы руды, угля, металла.
Железнодорожные пути Франции работают с напряжением и едва успевают обеспечивать перевозку грузов, прибывающих морем из Италии и идущих из-за Пиренеев. И все — в Германию, а оттуда на Восток, против Востока. Командование Форс Франсез де Линтерер решило до предела дезорганизовать железные дороги и важные магистрали Франции. Жардан подошел к карте.
— Завтра вы выйдете сюда, — карандашом подчеркнул кружочек, — возьмете под свой контроль эти дороги, — карандаш пробежал вдоль нескольких коричневых и красных линий, — а эти, — он перечеркнул три дороги, — выведете из строя, да так, чтобы движение прекратилось не на одну неделю. Поняли? Вижу, что поняли. — Жардан вынул из полевой сумки конверт, протянул Русину. — Найдете господина Дора. Это один из авторитетных руководителей «Национальной компании железных дорог». Он обязан помочь… Не бойтесь Дора. Он француз. Желаю вам удачи…
…На организацию встречи с Дора времени ушло больше, чем на перебазирование отряда. Только на восьмой день Дора смог прибыть в условленное место, в домик лесничего. Он приехал в стареньком лимузине, работающем на древесных чурках, и не один, а с секретарем-стенографисткой.
Русин предпочитал беседу с глазу на глаз, но седовласый деятель антигитлеровского подполья настаивал на том, чтоб их беседа стенографировалась «для истории».
Ознакомившись с письмом Жардана, Дора в отчаянии схватился за голову:
— Так ведь это ужас… это… это… варварство, — чуть слышно выдавил он из себя. — Взорвать этаких красавцев? Взорвать то, чем гордятся французы и над чем трудились светлые умы?
Он прошелся из угла в угол и, почесывая подбородок, остановился перед Русиным.
— А нельзя ли обойтись без этого? Ведь можно взорвать полотно, стрелки… Мало ли других ответственных узлов…
— Нет, — тоном, исключающим дальнейшие пререкания, ответил Русин. — Дороги должны быть выведены из строя на продолжительное время. Я имею приказ. Господин Жардан сказал, что вы окажете помощь. Ну, а если нет — мы обойдемся без нее.
— А-а… А как это мыслится?
Косясь на стенографистку, Русин кратко изложил составленный им план. Дора с удивлением слушал. На его памяти «боши» второй раз ввергли мир и дорогую ему Францию в кошмар войны. Почти тридцать лет назад Дора, тогда уже немолодой человек, на северо-востоке Франции принимал участие в Сопротивлении. Но в те дни от него ждали сведений о передвижении вражеских войск. А сегодня требуют стать разрушителем. Говорят, что это нужно Франции. Но ведь командир отряда не француз. Откуда он знает, что надо республике и без чего она может обойтись? Почему этот интеллигентный, представительный русский так самоотверженно идет на опасность ради чужой ему Франции? И откуда в нем столько огня? Откуда такая сила убеждения?
Дора чувствовал, что вопреки незыблемым законам логики он начинает увлекаться сумасбродным планом сероглазого энтузиаста. Еще немного, и он, Дора, согласится…
— Послушайте, — нерешительно перебил он, — ведь это может унести десятки жизней… Вашу жизнь, черт возьми, а вы так молоды…
Русину внезапно вспомнился латинский афоризм: «Жизнь ради одного лишь существования теряет смысл».
— О-о! — изумился Дора. — Мой молодой друг знаком с языком Горация и Овидия? Тогда… Тогда…
— Что?
— Ничего, — ответил Дора. — Я хотел сказать: на станции Манд к вашему приходу будет стоять маневровый локомотив. Вашим друзьям укажут дорогу к станции, где составы, идущие на север, набирают воду, и уступят место тормозного на хвостовом вагоне. Завтра вы получите предусмотренное четвертым пунктом, а насчет третьего — простите, — Дора с сожалением развел руками, — по третьему вопросу ни-че-го не могу сделать… Может быть, изменим вариант?
— Нет, — поднялся Русин. — .Мы выполним его сами.
Дора двумя пальцами бережно тронул пуговицу на тужурке Русина:
— В стенограмме записано все. И если я возражал, то жалел вас и ваших друзей. Ведь у вас, наверное, есть мать, сестры, невеста…
…Станция Манд значилась только в подробных железнодорожных справочниках. Наспех построенная по требованию оккупационнных властей, она служила для убыстрения продвижения грузов по одноколейной магистрали, идущей из-за Пиренеев. Пассажирские поезда на ней не останавливались.
Несколько человек обслуживающего персонала, начальник станции и военный комендант, однорукий лейтенант, знали одно — по требованию узловых станций нужно беспрепятственно пропускать составы с юга.
За последнюю неделю в связи с диверсиями неуловимых франтирёров и «маки» количество поездов, проходящих через Манд, заметно возросло.
Самым идеальным при пропуске «литерного» и комендант и начальник станции считали положение, когда пристанционные пути оказывались свободными и можно было, стоя на платформе, взглядом встретить локомотив у входного семафора и проводить до поворота, в полукилометре от станции, где мигнет глазок хвостового фонаря.
…Получив распоряжение в пятнадцать часов обеспечить безостановочный проход воинского эшелона с юга на север, начальник станции Манд беспокойно посмотрел на четвертый путь. С утра там стояла «летучка» — локомотив и платформа с материалами и инструментами ремонтеров. Битые два часа соседняя станция Ланголь отказывалась принять «летучку» из-за отсутствия места.