На следующий день Русин вновь пошел искать однополчан. Его внимание привлек рыжебородый военнопленный. Орудуя заостренной щепочкой, как иглой, он ловко прилаживал латку на гимнастерке. Наблюдая за ним, Русин прислонился к столбу. Неожиданно послышался раздраженный голос:
— Слушайте, вы бы отошли в сторону. Загораживаете тепло.
Русин оглянулся и встретился взглядом с неприветливыми зелеными глазами мужчины лет сорока-сорока пяти. Опираясь локтями на скомканную шинель, тот лежал, вытянув босые ноги. Еще вчера сосед-сержант издали показал Русину этого военнопленного и назвал инженер-майором, самым старшим по званию среди военнопленных.
Русин извинился, присел на корточки, назвал себя и попросил у майора разрешения побеседовать с ним.
Майор неопределенно хмыкнул, усмехнулся.
— Беседуйте, коли есть охота.
Русин рассказал историю своего пленения, поделился сведениями о линии фронта, прочерченной на карте фон Штроппа. Она тянулась от Белого до Каспийского моря. Дословно передал подслушанный разговор двух оберст-лейтенантов.
Снисходительно слушая, майор не то насмешливо, не то серьезно изредка приговаривал:
— Да ну! Ишь ты!
Собеседник, хоть и был неприветлив, Русину понравился. Было в нем что-то, внушающее доверие. И он решил поделиться мыслью, крепко запавшей после разговора с Лизуновым, — как-никак майор, старший товарищ…
— Я, товарищ майор, думаю так, народу здесь не мало, Охрана не ахти какая. Не организовать ли нам побег? А? Сколотить отряд и… Что скажете?
Не спуская глаз с Русина, майор сел, поскреб давно не бритую щеку и… разразился бранью:
— А шел бы ты, дружок, к…
Неожиданная брань майора, человека с высшим образованием, намного старше него годами, обидела Русина до глубины души. По лицу разлился румянец. Он поднялся и тихо сказал:
— За что же вы меня, товарищ майор? Я к вам, как к старшему во всех отношениях, как к отцу, а вы…
Упрек, видимо, подействовал на майора. Он потянул Русина за подол гимнастерки.
— Постойте… Не исключено — произошла ошибка. В наших условиях обижаться не приходится. Садитесь…
Русин сел, а майор, оглядываясь по сторонам, кашлянул и вполголоса сказал:
— Возможно, я ошибся, товарищ…
— Старший лейтенант Русин…
— Да, да, простите, товарищ старший лейтенант. Дело в том, что вас многие считают провокатором, подосланным комендантом лагеря… Вид у вас цветущий. Обмундирование неплохое… Бывало такое… На моей памяти троих уличили… Да и последние дни…
У Русина кровь отхлынула от лица, задрожали побелевшие губы. Он понял причину неприязни военнопленных. Попытался протестовать, но майор остановил:
— Я майор, член партии. Тут незадолго до вас появился некий Лизунов… Который день он пытается организовать партийную ячейку и под ее руководством поднять пленных на бунт, на побег. Вчера он долго беседовал с вами. Надо понимать, это была случайная встреча. Мой совет: гоните его. Не верьте ему. И еще советую: абы кому не говорите, что вы коммунист и владеете немецким языком. Первое — гарантия расстрела. А второе — шанс поддаться уговору и стать предателем.
Русин пытался прервать майора, но тот продолжал:
— Я — «старожил». Пришел первым. Под моим руководством ставили проволочные заграждения вокруг лагеря, строили вышки, ремонтировали помещения для господ «победителей», — майор горько усмехнулся… — Помните дореволюционное стихотворение: «Каменщик»? Так вот — это я! Сам для себя и для вас выстроил. Кругом, на сотню километров, равнина. Дерева не найдете. Везде полевая военная полиция. А до фронта, сами говорите, две сотни километров с «гаком». Посмотрите на людей, — многие выловлены по тылам. Друг друга не знают. Нас организовать и поднять на побег, поверьте, понадобится немало времени. Ведь мы избитые, покалеченные, с травмированной психикой, истощенные, а главное — босые и голые. Ну, куда я пойду этими ногами? — Майор вытянул ноги и попытался пошевелить пальцами – раздавленные чем-то тяжелым, бесформенные, они не шевелились.
— Тут и обувь не поможет. Да сапоги, мне кажется, только у вас, у вашего друга да у Лизунова. Наши советские сапоги фрицы стаскивают в первую очередь. Не знаю, как вас обошли…
Майор поскреб подбородок:
— Если задумаете бежать, не подбивайте многих. Идите «сам-друг», вдвоем, втроем… Но учтите, однажды восемнадцать товарищей повели на работу, они перебили охрану, завладели машиной, и… только позавчера их трупы сняли с веревок. Они висели во-о-он там! Видите перекладины на фоне печей? — Русин кивнул головой. — Так, вон там и висели…
Майор кряхтя поднялся, накинул на плечи шинель и, зябко кутаясь, снова сел.
— Так-то, друг мой, я свое сказал. Дальше — ваше дело. О том, что я коммунист, знают многие. Но у нас уговор: коммунистом, если станут выкликать, не называться. В этом наша солдатская клятва… А Лизунова гоните…
«ТОЛКОВАТЕЛЬ КОНВЕНЦИЙ»
Транзитный лагерь пополнялся. Пленные в основном были из числа оказавшихся в окружении, пробивавшихся к фронту и осевших по селам да чудом выздоровевших раненых, не успевших эвакуироваться, с госпиталями. Из их рассказов узники знали о наступлении Волховского фронта, о боях на Волге, под Моздоком.
Ежедневно из лагеря пленных брали на работы. После утренней поверки отсчитывали с правого фланга, сколько требовалось, сажали на машины и увозили в южном направлении, на железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны. К вечеру те возвращались усталые, голодные, но с карманами, набитыми то зерном, то подсолнухами, то табачными листьями, а то банками консервов, конфетами, сухарями. Все это люди ухитрялись набирать во время работы.
Несколько дней подряд пленные грузили битую вражескую технику, — покалеченные пушки, танки, бронетранспортеры, самолеты. Об этом рассказывали с восхищением и уважением к тем, кто превратил их в груду металла, годного лишь в переплавку.
Однажды на работу взяли и Старко. Русин успел– шепнуть:
— Гляди, разведай, как там насчет побега.
Старко вернулся с окровавленным лицом, в ссадинах и кровоподтеках. В тот день военнопленных заставили разгружать эшелон со снарядами и авиабомбами. Старко запротестовал, начал уговаривать товарищей отказаться от работы, а охранники избили его.
С конца сентября в течение двух недель ежедневно выводили двести военнопленных на строительство аэродрома в пяти километрах от лагеря. А человек сто увозили на железнодорожную станцию разгружать поезда с артиллерийскими боеприпасами и авиабомбами.
Затем работы прекратились. Тысяча людей с трудом размещались под навесами, томились в неизвестности. Все их занятия сводились к простаиванию в очереди за мизерным пайком — полкотелка вонючей бурды и кусок хлеба, в котором меньше всего было муки. От этого пайка люди тощали, теряли силы.
Наступала осень. Реже появлялось солнце. Дули холодные пронизывающие ветры. Над землей нависли серые, тяжелые тучи, и из них, как сквозь мельчайшее решето, моросил дождь. Ночами прихватывали морозы, на кровли навесов ложился иней.
Однажды утром на вышках вместо часовых в зеленых армейских шинелях появились рослые молодчики в высоких фуражках и в черных мундирах, поверх которых были накинуты длиннополые тулупы. У ворот стоял эсэсовец, а у бараков, где жили охранники, сновали фигуры в черном. Лагерь перешел в ведении СС.
Эсэсовцы, казалось, забыли о существовании пленных. Настолько забыли, что в течение нескольких дней не производили поверок и… не выдавали узникам пайка. В первый день военнопленные к положенному часу выстроились у окошек, откуда выдавали бурду и хлеб. Простояли до темноты и разошлись. Кто-то пустил слух, что со сменой охраны не успели подвезти продукты и на следующий день раздадут двойной рацион.
На второй день голодные люди начали ворчать, а на третий — возмущаться. Они собирались группами, обсуждали, как быть, что предпринять. Лизунов появлялся то тут, то там. Вмешивался, подзуживал:
— Бунтовать надо! Бунтовать! Вот когда коммунисты должны показать себя!
После беседы с майором Русин воздерживался от разговоров с кем-либо. Под вечер третьего голодного дня к Русину пришел майор. Кряхтя сел и, испытующе глядя на Русина, сказал:
— Мы думаем так: если завтра с утра не будет дан сигнал поверки, построиться и вызвать коменданта. А если объявят поверку, предъявим требования. Что скажете?
— Как все, так и я, — ответил Русин, — вам виднее.
…Всю ночь под навесами копошились продрогшие, голодные люди, а как только забрезжил день и миновала пора сигнала на поверку, от навеса к навесу понеслось: «Становись! Стройся!»
На плацу выстроились обитатели лагеря, — все, кроме больных. Минут десять стояли молча, а затем две тысячи голосов слились в одно:
— Ко-мен-дан-та! Ко-мен-дан-та!
Из зданий, занимаемых охраной, выбегали вооруженные эсэсовцы. Худощавый, высокий мужчина, затянутый в черный мундир, спустился с крыльца комендантского домика и, как на параде, гусиным шагом направился к воротам лагеря. Равняясь на ходу, за ним шли двадцать эсэсовцев с автоматами на изготовку. Едва комендант вступил на плац, раздались выкрики:
— Есть хотим!.. Три дня без пищи!
Комендант приподнял руку, легонько помахал ею. Остановившись в нескольких шагах от строя, коверкая русские слова, он сказал:
— Я комендант, оберштурмфюрер СС Гросс. Говорить должен один. Кто будет говорить?
Шеренги умолкли. Гросс презрительно фыркнул:
— Кто хочет говорить? В чем дело? Почему построение без сигнала? Бунтовать задумали?
Из строя вышел майор. Тяжело ступая босыми покалеченными ногами по липкой, холодной земле, подошел на несколько шагов к Гроссу, назвался и отчетливо, громко, как рапортуя, начал излагать причины построения: — Женевская и Гаагская конвенции о правилах ведения сухопутной войны предусматривают человеческое отношение к военнопленным. Врагу предоставляется право пользоваться в качестве военнопленного милосердием и хорошим обращением, а между тем в лагере люди живут под открытым небом, завшивели, покрылись паршей, мерзнут, болеют, голодают, вот уже четверт