Анна.
— Было бы за что,расстреляли.
Женщина затушилапапиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.
— Я Самойлова Вера. Вамфамилия ни о чем не говорит?
— Простите, нет, — сискренним сожалением призналась Анна.
— Ну да, я и забыла, васмирские дела не интересуют. Самойлов — член ЦИК партии эсеров, мой муж. Его кстенке, а меня на три года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот ипрокатили в Москву для пересмотра дела.
— Простите, Вера, а чтотакое слон?
— Соловецкий лагерьособого назначения, вот что такое СЛОН.
— Так нас на Соловкивезут? — как-то обрадованно прошептала Анна. — Там же святые мощи преподобныхЗосимы и Савватия.
— Из нас там будут мощиделать, — зло усмехнулась Самойлова.
— А вы там были?
Женщина отвернулась,давая понять, что не желает более разговаривать.
Утром Анна поведалаподруге про Соловки. Акулина не придала значения тому, что их везут взнаменитый монастырь:
— Пусть везут кудахотят.
В Кемском пересыльномпункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой свновь прибывшими арестантами.
— Разберись по четыре, —истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колоннуженщин. — Партия, слушай мою команду: «Напрааа-во!.. Налее-во! Круу-угом!» Тычто это... старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.
— У меня, гражданинначальник, нога распухла.
— Ты сейчас у меня всяраспухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напраа-аво! Запомните,здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие ла-ге-ряо-со-бо-го на-зна-че-ния О...Г...П...У. Партия, слушай мою команду: «В путиследования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг другане толкать, идти стройными рядами». Конвой, зарядить оружие!
Послышалось лязганьезатворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:
— Партия, предупреждаю:шаг вправо, шаг влево — применяем оружие без предупреждения. На месте шагом...марш!
Сотни пар ног сталиотбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, проходя вдоль рядов,потом скомандовал:
— Партия, вперед законвоиром шагом... марш!
Прошли с километр илиболее, а затем последовала другая команда:
— Партия, бегом марш.
Обессиленные женщины струдом побежали. Ряды расстроились. Последовала команда:
— Партия, стой! Выровнятьсяв рядах. Я вас научу советскую власть уважать.
Конвоиры ходили вдольрядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой досталсяболезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли изло выкрикнула:
— Звери! Палачипроклятые!
— Ах ты, контранедобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?
К нему подскочили другиеохранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.
— Дайте я ее пристрелюза попытку к бегству, — суетился вокруг них один из конвоиров, передергиваязатвор винтовки.
— Не надо, — урезонилего старший конвоир, — у меня эта сука на карантине сама повесится.
Когда партия прибыла вкарантинные бараки и, пройдя еще многие унижения и издевательства, осталась наночь в бараке, Самойлова сказала Анне:
— Мне теперь кирдык.Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненносамолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну даладно, что ни получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас, девчонки, отходнуюотпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.
— Как это живьемхоронить, — укоризненно покачала головой Акулина, — вон чего придумали.
— Считайте, что япокойница, — усмехнулась недобро Самойлова, — просто захотелось молитвупослушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?
— Мы вам что-нибудьдругое споем, — предложила Анна, — сейчас пост Великий идет, мы из постовойслужбы.
Анна запела партиюсопрано, а Акулина стала вторить ей альтом:
— «Да исправится молитвамоя, яко кадило пред тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя».
Пока они пели,прекратились ругань и свары уголовниц. Барак притих.
Самойлова сидела состранной улыбкой на лице, и слезы непрерывно струились из глаз бывшего членатеррористической организации эсеров. Она не плакала на допросах в лубянскихподвалах. Не плакала, когда ей сообщили о расстреле мужа. А сейчас она плакалаи не замечала этого. Когда девушки закончили петь прокимен, она обняла их ипоцеловала каждую.
— Мне понравились словао том, что молитва должна исправиться. Мы молились не тем богам, вот наступиларасплата.
Анна не стала поправлятьСамойлову, которая неправильно поняла славянский глагол «да исправится». Насамом деле он означал не исправление, а то, что молитва должна направиться кБогу. «Может быть, понятие бывшей эсерки намного глубже самого правильногоперевода», — подумала Анна. На следующий день Самойлову куда-то увели, и большеее девушки не видели.
Воспоминания Анныпрервал военный патруль, проверяющий проездные документы. Пожилой хмурыйвоенный долго рассматривал справки и направления НКВД в ссылку, а возвращая, вдругглубоко вздохнул. Даже что-то наподобие дружеской улыбки промелькнуло на еголице.
— Ты, девонька, какприбудешь в Ташкент, не забудь отметиться в УНКВД, чтоб неприятностей у тебе небыло. Ну, бывай, сердешная.
От этих добрых слов Аннестало тепло на душе, и мрачные воспоминания надолго оставили ее.
Глава 14. Почему так,Господи?
Прибыв в Ташкент, Анна сходилав управление НКВД и зарегистрировалась. Затем отправилась на поискиправославного храма. Расспросы привели на русское кладбище, где находиласьстаринная часовня «Всех скорбящих радость». Анна долго молилась перед образомБожией Матери. Вечером, на богослужение, в часовню набилось много народа.Вокруг часовни тоже стояло много людей и молилось. Как узнала потом Анна,часовня была единственным действующим православным храмом, а в Ташкенте быломного ссыльных и особенно духовенства. «Ну вот, — подумала с облегчением Анна,— здесь можно жить и молиться. Если б была рядом Акулина... Господи, Ты забралу меня родную сестру, чтобы спасти мою душу, но для чего Ты, Господи, отнял уменя сестру духовную?»
Анна не помнила прибытияна Соловки. С парохода ее сняли в бредовом состоянии, с высокой температурой иотправили умирать в барак больничного лазарета. Фельдшер равнодушно глянул наженщину и хмыкнул:
— До утра не дотянет.
Но Анна дотянула. Ачерез два дня жар стал униматься, но она все еще была слаба. На ее возвращениес того света пришла подивиться и начальница санитарной службы Соловецкого лагеряФельдман, она поговорила с Анной и, узнав, что та работала не один годмедсестрой, предложила ей остаться при лазарете. Это равнялось чуду. Если бАнна не заболела, а потом не была оставлена работать при лазарете, вряд ли бывыжила на каторжной работе кирпичного завода. На «кирпичики», как ласковоназывали глиняный ад, посылали почти всех вновь прибывших. Акулину уже черездва месяца ежедневной двенадцатичасовой работы на кирпичном заводе трудно былоузнать. Она осунулась и сгорбилась, как старуха. На впалых щеках уже былинеразличимы ее оспенные рябины. Голос потух, и в редкие часы, когда они были сАнной вместе, Акулина молчала, перебирая дрожащими руками свои полуистлевшиевязаные четки. Анна плакала, прижимая к подруге свое мокрое лицо.
— Акулинушка, милая, чтос тобой сделали?
Акулина пробовалаулыбнуться на причитания подруги, но улыбка скорее походила на гримасу. Словноона морщилась от чего-то неприятного. На острове началась эпидемия сыпноготифа. Акулина угодила в тифозный барак одна из первых. Они встретились днемвозле лазарета. Анна обрадовалась:
— Акулинушка, милая,тебя освободили от «кирпичиков»?
— Бог меня освободил отних, — на этот раз улыбка у Акулины получилась.
Она молча задраларукава, показывая сыпь на руках. Анна заметила тифозную сыпь и на шее подруги изарыдала в голос. Она отвела Акулину в тифозный барак, и сама осталась тамухаживать за умирающими. Каждый день из барака выносили к общей могиле подесять-пятнадцать трупов, но их места тут же занимали вновь прибывшие.Удивительно, но саму Анну тиф так и не коснулся, словно она была заговорена.Работы у санитарок было много, но каждую улученную минуту Анна стараласьпроводить возле Акулины. Та лежала все время молча, а перед тем, как впасть вокончательное беспамятство, заговорила:
— Аня, давай с тобойпрощаться.
Акулина впервые назвалаАнну на «ты». Раньше, сколько Анна ни уговаривала обращаться к ней на «ты» какк близкой подруге, Акулина не соглашалась. Теперь это обращение на «ты» скорееужаснуло, чем обрадовало. Анна вдруг отчетливо осознала, что говорит с Акулинойв последний раз и чуда, на которое она продолжала надеяться, не произойдет. Всевнутри нее протестовало против такого исхода.
— Ты поправишься,Акулина, ты обязательно поправишься. Ты должна верить в это.
— Погодь, Аня. Не идисупротив воли Божией. Коли время пришло умирать... Мне же легче. Я тебе вотчего хотела сказать. Грешница я. Великая грешница. Монахиней не хотела бытьникогда. Да и сейчас не хочу. Я хотела детишек иметь. Все думала, нашелся быхоть какой муженек. Пусть что ни на есть неприглядненький. Это ничто...нарожала бы я много детишек, и все они возле меня. Мал-мала меньше. Такиехорошенькие. Такие слав...
Последние слова Акулинапроизносила, прикрыв глаза, словно в бреду, и замолчала на полуслове. Анна потряслабезжизненное тело подруги, а затем, приподняв ее за плечи, крепко обхватиларуками, прижала к себе и стала раскачиваться из стороны в сторону, порывистовосклицая в такт своему раскачиванию:
— Почему так, Господи?..Ну почему так?..
Глава 15. Война
Про такие раны на фронтеговорят «несерьезная», неделька в госпитале и на передовую. Так майор СтепанАфанасьевич Коновалов и думал. Пуля прошла предплечье, даже не задев кости. Ужечерез три дня на перевязке он весело сказал медсестре:
— Ты вот что, сестричка,доложи доктору по всей форме, пусть документы на выписку оформляет. Мне здесь