произошла революция, и архиепископ сам угодил в тюрьму. Узнав об этом, отецИаков тут же прибыл в губернский центр и стал без всякого указа служить вкафедральном соборе, воспользовавшись тем, что почти все духовенство было подарестом. Когда в город входили войска Красной армии, отец Иаков, взойдя наступени соборной паперти, кричал проезжавшим мимо собора эскадронам краснойкавалерии:
— Братья и сестры!Зрите! Вот архангелы революции на конях во имя Господа сокрушают колесницыгонителя фараона-царя. Да будут благословенны эти красные орлы, воспарившие надмраком царизма. Ура!
Вскоре Иаков уехал вМоскву делегатом на съезд обновленцев и вернулся оттуда уже епископом. Он гордоразъезжал по городу в открытой коляске вместе с женой-епископшей, вызывая гневнарода. Люди плевали ему вслед.
Как-то секретарьобновленческой консистории сказал Иакову:
— А вы, владыко, знаете,что народ вам вслед плюет?
На это Иаков,рассмеявшись, ответил:
— Христос тоже терпелоплевание и заушение.
В народе обновленческогоепископа прозвали Яшка-галифе — за то, что тот любил прогуливаться по городу,одетый в начищенные до блеска хромовые сапоги и офицерские брюки галифе.
Вызывающее поведениеЯшки-галифе оттолкнуло остатки его и так немногочисленной паствы, и онвознамерился прибрать к своим рукам Преображенский храм.
Анна с Акулиной стоялина клиросе храма. Шло чтение часов перед началом литургии, и тут и храм вбежалцерковный сторож Иван Матвеевич и закричал, перебивая чтение псалмов:
— Православные!Яшка-галифе, антихристов слуга, идет в храм!
Из алтаря выглянулстаренький отец Иаков и, боязливо перекрестившись, вновь скрылся в алтаре. Деньбыл будничный, народу в храме стояло немного, в основном женщины. Анна сАкулиной переглянулись и, не сговариваясь, пошли торопливым шагом к выходу изхрама. За ними потянулись и другие прихожанки. Когда они вышли на церковнуюпаперть, по ее ступенькам уже поднимался Яшка-галифе в муаровой рясе, с большойсеребряной панагией на груди.
Он шел нарочитомедленной, важной поступью. Позади него вышагивали две девицы, а за нимиобновленческий протодиакон и секретарь консистории. Яков поднялся на амвон и,указывая на толпу прихожанок, сказал своим спутникам:
— А вы говорили мне, чтовстречи архиерея не будет. О! Несмысленные и косные сердцем! Вы лгали на нашблагочестивый православный народ. Вот он, встречает своего архипастыря. Зрите,маловеры!
При этих словах Яшка,широко улыбаясь, шагнул навстречу женщинам, сгрудившимся у входа. Те, однако,сомкнулись еще тесней, решительно не собираясь пропускать лжеепископа в храм.Яков приостановился, а затем поднял сразу обе руки, осенил толпу архиерейскимблагословением.
— Пойдемте,православные, в храм и помолимся Богу о умирении многострадальной землиРусской.
Из толпы выделиласьАнна.
— Извольте немедленнопокинуть приделы нашего прихода! — сказала она, обращаясь к Иакову.
Лицо у епископапокрылось багровыми пятнами:
— Противящийся архиереюпротивится Церкви и Богу. Покайся, женщина, дабы не подвергнуться тебецерковному прещению.
— Вы для нас неархипастырь, а самозванец, — сама удивляясь собственной смелости, выпалилаАнна.
— Ах ты, сука! —вскричал Иаков и толкнул Анну в грудь.
Девушка упала бы, еслибы не стоящая позади нее толпа. К Якову с криком кинулась Акулина:
— Ирод проклятый, да тыеще драться!
Ей попыталисьперегородить дорогу две женщины, сопровождавшие Якова. Завязалась потасовка.Акулина ухитрилась схватить Якова за руку и потянула его со ступенек паперти.Яков выдернул руку и откинул полу рясы, из-под которой сверкнули начищенныехромовые сапоги. Лжеепископ запустил руку в карман галифе, выудил револьвер идва раза пальнул в воздух. Женщины в страхе рассыпались по сторонам. ОколоИакова образовалось пустое пространство. К собору уже бежали двое военных. Онирасстегивали на ходу кобуры с пистолетами. Как только они подбежали к Иакову,он указал на Анну:
— Вот она,контрреволюционная зараза. Богомерзкая тварь...
Глава 13. Боль памяти
Вагон скрипел,раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям.Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости.Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала,убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала наколенях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась крикомребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась, ималыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясьзаснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий своюмать. Голос безнадежной тоски.
Это было в самом началеэтапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидалисьрешения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесноприжавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение былорассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели небыло, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожимместом. Воняло в камере невыносимо. И когда их наконец вывели из тюрьмы, Аннаиспытывала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящегогорода.
Арестантов построили вколонну по четыре человека в ряд и под усиленной охраной повели полутемнымиглухими улицами. Отдельно от женщин вели мужчин, их было больше. Анна заметилакаких-то людей, тенью следовавших за колонной. Они пугливо жались к домам ипрятались в переулках, но от колонны не отставали. Послышались гудки паровозов,колонна выходила на железнодорожные пути. Видимо, ее старались провести такимобразом, чтобы миновать здание вокзала. По путям вышли к платформе, гдеконвоиры выстраивали всех арестантов вдоль железнодорожных путей. Тени,преследовавшие арестантов, стали хоть и робко, но постепенно приближаться кплатформе. Несколько чекистов отделились от конвоиров, устремились к ним.Раздались грубые окрики вперемежку с самой отборной матерной руганью:
— Не положено.
— А ну отойди, а тострельну.
— Куда прешь? Запрещеноздесь ходить.
— Я тебе сейчас.
Тени шарахались в испугеот конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитаниекакой-то женщины:
— Родименькие, Христаради, там у меня доченька, дайте попрощаться.
— Позвольте передатьмужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, — вторил ей другой голос.
На соседнем пути стоялтоварный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина иумудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.
— Сыночек, сыночек, —стала она жалобно кого-то звать.
Заметивший ее конвоиругрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:
— А ну, пошла отсель.
Женщина не уходила.Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскиватьнесчастную. Она закричала уже в голос:
— Сынок, родимый, гдеты?
— Мама, мама! — раздалсяиз колонны отчаянный крик.
На голос ринулиськонвоиры и послышались удары.
Пять лет, проведенные вСоловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным инеправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как толькопроснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время,несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памятиживет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.
Пришла мать кричащегомалыша и успокоила его.
Анна молилась: «Господи!Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорееприбыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть всезабудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина,и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».
Анна проснулась глубокойночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, ипоезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесногоперестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другойпоезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по троев продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдольвагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешныешаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в светематовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытойпотертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во снеи что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На видей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила просебя Анна, — скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, тольколежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на однойполке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщинапосмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место урешетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поездтронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны,молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.
Женщина зашевелилась иповернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.
— Простите, вы незнаете, куда нас везут? — робко спросила Анна.
— Знаю, — безразличнымтоном ответила женщина, не поворачивая головы.
Вновь наступиломолчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась истала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловкочиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:
— Из церковников?
— Да, — живо ответилаАнна, — мы были послушницами.
— Ну, теперь монастырьвам обеспечен. Сколько впаяли?
— Пять исправительных ипять ссылки.
— Это по-божески, —усмехнулась женщина, — мне вначале три, а потом еще семь добавили.
— За что?! — удивилась