Днем мы с Подгорным поехали в Залесье на охоту. Там еще продолжили наш разговор. А ночью поездом Подгорный уехал в Москву, так как летной погоды не было действительно.
Началось еще более тревожное время. Надо было определяться, с кем еще провести беседу, продумать выступления, если в этом будет необходимость, и принять дополнительные меры предосторожности. Вопросы повседневной работы занимали много времени и несколько отвлекали от назойливой мысли о том, как же быть дальше, что делается в Москве, почему идет затяжка с реализацией намеченных «планов».
Я решил проехать по Киевской и Черкасской областям, посмотреть, как идут дела. Но моя командировка была прервана: 29 сентября вечером мне позвонил в Черкассы Н. В. Подгорный и сказал, что я должен срочно вылететь в Крым, чтобы встретить Хрущева, который отправляется туда отдыхать. Просил после встречи и разговоров с ним позвонить ему или Брежневу в Москву. Срочно прямо из Черкасс я вылетел в Симферополь для встречи с Хрущевым.
1 октября в Симферопольском порту встретил Н. С. Хрущева. Он прилетел на отдых. При встрече на аэродроме он полушутя сказал, вернее, спросил меня: «А вы почему здесь? Я-то на отдыхе, а вы должны работать». Я ответил: «Моя обязанность вас, Никита Сергеевич, встретить. Ведь вы прибыли на территорию республики, и, может быть, у вас возникнут какие-то вопросы ко мне, и я понадоблюсь вам». Он ответил: «Вопросов, пожалуй, не будет, но вы понадобитесь». Он пригласил меня к себе в машину, и мы поехали к нему на дачу. По дороге задавал некоторые вопросы, касающиеся республики. По приезде на дачу пригласил меня с ним пообедать. За обедом был разговор на разные темы, много говорил и проявлял заботу о сельском хозяйстве, о работе промышленности, о культурно-бытовых условиях народа.
Крепко ругал работников идеологического фронта, называл их «начетчиками, оторванными от реальности и жизни». Здесь он не преминул сказать довольно нелестные слова и высказывания в адрес Суслова, назвав его «человеком в футляре».
Чувствовалось, что у Хрущева была большая потребность высказаться, а может быть, найти какую-то поддержку, по крайней мере сочувствие. «Я не могу сидеть, как другие, не находя себе работы», — сказал он. При этом назвал фамилии Микояна и других «краснобаев и кривляк», упомянул и фамилию Брежнева. О Подгорном сказал, что забрал его в Москву как хорошего подготовленного работника, но пока особой отдачи от него не видит, «ожидал большего». Продолжая разговор, он сказал: «Президиум наш — это общество стариков. Надо что-то думать. В его составе много людей, которые любят поговорить, но работать — нет». Тут он снова очень нелестно отозвался о Л. И. Брежневе, назвал его «пустым человеком». Хрущев вел много разговоров о предстоящем Пленуме ЦК КПСС, заявляя при этом: «Вот соберем пленум, там поставим каждого на свое место, укажем, как кому и где надо работать».
(Брежнев, очевидно, предчувствовал, что если допустить вопрос до пленума, то ему первому «укажут место». Поэтому он смертельно боялся предстоящего пленума, и у него было только два выхода: форсировать «дело» с Хрущевым или же отдать все ему. Последнего мы больше всего опасались, и по этой причине всячески настаивали на скорейшей развязке «дела».)
Говорил о том, что ему с этим составом президиума нелегко работать. «Во-первых, — говорил он, — его надо значительно омолодить и обновить. Вот и мне уже перевалило за семьдесят лет, далеко не та бодрость и энергия, надо думать о достойной замене. Вот почему я стою за то, чтобы на руководящую работу выдвигать молодых, подготовленных людей сорока — сорока пяти лет. Надо готовить смену, ведь мы не вечные, пройдет года два, и многим из нас надо уходить на покой. К сожалению, в составе президиума имеются люди, которые много и довольно охотно говорят, но работать не очень любят, больше занимаются пустозвонством».
Хрущев высказывал большую озабоченность о сложностях во внешней политике, о взаимоотношениях с социалистическими странами, в особенности с Китаем. Он каждый раз в разговоре подчеркивал, что на все происходящее надо смотреть реально, и что нам еще предстоит острая классовая борьба, и что все разговоры о мире, мирном сосуществовании и разоружении — это только форма нашей работы, чтобы не допустить войны, но если мы будем слабы, то нас «сотрут в порошок». «Дураку должно быть ясно, — говорил он, — что империализм своих позиций без боя не сдаст. Вот почему приходится тратить немалые средства на создание новой военной техники, на оснащение новейшим оружием нашей армии. Всякая дипломатия хороша и имеет какой-то успех, когда она подкрепляется экономической и военной мощью».
Перед отъездом с дачи Хрущев предложил мне, если у меня есть желание, завтра поехать в горы на охоту. При этом сказал: «Я поеду пораньше, ведь я в отпуске, а вы подъезжайте к обеду».
2 октября. Когда я приехал на место охоты, то застал Н. С. Хрущева за пристрелкой ружей и карабина. Настроение у него было хорошее. Он много шутил и подсмеивался над моей стрельбой, он действительно очень хороший и даже отличный стрелок. После обеда уехали на охоту, он на муфлонов, а я на кабанов. Условились, что завтра поедем охотиться на фазанов. Когда я возвратился около 22.00 на базу с трофеем — убил кабана, то Хрущева уже не было. Мне сказали, что охота у него была удачная, он убил двух муфлонов и сразу же, где-то в 20.00, уехал в Белогорск на место фазаньей охоты. При этом передал, что, если у меня есть желание, я могу туда приехать завтра. При всей сложившейся ситуации по «делу» у меня могли закрасться любые догадки, домыслы, предположения. Откровенно говоря, я немало переволновался. И все же ночью поехал на место предстоящей охоты. В пути, а он длился почти три часа, я многое передумал. Остаток ночи почти не спал.
Утром 3 октября за мной пришли, пригласили к Н. С. Хрущеву завтракать. После завтрака пошли на фазанью охоту, она была удачной. За обедом вдруг Хрущев заявил, что погода в Крыму портится, да и тут никого нет, скука. В Пицунде отдыхает Микоян, он решил завтра туда лететь. Я пытался уговорить его остаться в Крыму. Но он решительно все отклонил и распорядился наутро назначить вылет на Кавказ. За ужином у нас был тоже разговор на те же темы.
4 октября. Утром я проводил Хрущева в Пицунду. По возвращении в Киев я имел разговор с Подгорным и Брежневым, доложил им о моем разговоре с Н. С. Хрущевым, о его высказываниях и настроениях. Сообщил им, что Хрущев улетел в Пицунду. У меня после встречи и длительных разговоров с Хрущевым остался очень тяжелый осадок в том отношении, правильно ли мы делаем, что затеваем «дело». Ведь это же прямой политический заговор! Он переплетен с интригами и явными замыслами борьбы за власть. Но все это так далеко зашло с этим «делом», теперь уже нет у меня возможности перестроить свои позиции…
5–7 октября у меня вновь состоялись разговоры с Брежневым и Подгорным. Они мне звонили, интересовались вопросами по ходу «дела» в республике и, в свою очередь, меня проинформировали по ряду вопросов. В частности, было сказано, что в других республиках, областях и краях дела складываются хорошо. Я ответил: «Тем лучше. Нам будет легче».
Брежнев при разговоре со мной передал мне привет от Полянского и Устинова, при этом еще раз сказал, что все идет хорошо. Для меня это было больше, чем понятно. Сообщил, что был разговор с А. А. Гречко по поводу «роли» армии во всех «мероприятиях по делу» — он воспринял все с большим испугом и, по существу, ушел от прямого ответа. Р. Малиновский заявил определенно, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не будет.
Руководство КГБ не только было «сориентировано», но В. Е. Семичастный принимал самое активное участие во всех «мероприятиях» и обеспечивал всю безопасность. За свою «активность», как это у нас принято, он тоже поплатился, но об этом будет сказано позже и более подробно. Так было условлено, что я должен был чаще звонить Хрущеву, информировать его о состоянии дел в республике. В этом замысле было заложено два вопроса: показать, что все обстоит спокойно, и проследить за его реакцией, настроением, высказываниями.
8 октября я позвонил Н. С. Хрущеву в Пицунду. Обстоятельно доложил о состоянии дел в республике по промышленности и сельскому хозяйству. Доложил также о ходе строительства Северо-Крымского оросительного канала — он особенно этим вопросом интересовался. Хрущев задал несколько вопросов, в том числе как идет уборка сахарной свеклы и о работе сахарных заводов. Я доложил, что копка корней идет по разработанному графику, из 175 сахарных заводов работают 170, ежедневно вырабатываем 36 тысяч тонн сахара, уже отгрузили 1200 вагонов сахара, главным образом в Москву. Разговор был спокойный, не было никаких срывов, чувствовалось, что он ни о чем не догадывается, даже несколько успокоился. Переговорил я и с помощниками Хрущева — Шуйским Г. М. и Шевченко A. С. У них тоже настроение было нормальное. Никаких признаков подозрения или поток тревоги замечено не было. Шла обыденная, будничная, напряженная работа, все было сосредоточено на вопросах сельского хозяйства.
Я позвонил в Москву Брежневу, проинформировал его об окончательных результатах переговоров с членами, кандидатами и членами ревизионной комиссии ЦК КПСС, вкратце изложил высказанное ими мнение. Сказал также о том, что я звонил в Пицунду Н. С. Хрущеву, докладывал ему о ходе дел в республике. Ничего особого со стороны Н.С. не заметил. Разговор он вел спокойно, интересовался, сколько Украина сдала хлеба, я ответил, что уже сдано 720 млн пудов. В разговоре с Брежневым я заметил какую-то неуверенность в его высказывании по «делу», и меня это встревожило. Я позвонил Н. В. Подгорному, высказал свое беспокойство. Я знал, что Подгорный занимает более определенную и решительную позицию. Подгорный меня несколько успокоил, сообщив мне, что: «Все идет нормально, правда, под нажимом, потому что Леня расхолодился. Но отступлений нет, Полянский и Шелепин активно «работают» с другими республиками и членами ЦК по Российской Федерации, уже собран материал для доклада на Пленуме ЦК».