Алексей нагнулся, глянул на цену.
— Ого!
— За такую красоту недорого, — проговорила Ксения.
— А хочешь, я его тебе подарю? — загоревшись, спросил Алексей, и Ксения поняла, что он не шутит.
— Да на что мне, не выдумывай, — испугалась она, решив, что Алексей и в самом деле купит сейчас этот ковер.
— На стенку повесишь. Куплю, честно говорю. На нашу свадьбу. Хорош будет подарок?
Лучше бы он не говорил этого, грустно стало Ксении: к свадьбе или к злой разлуке, к горюшку приведет их любовь? Она вязнет и вязнет в грехе. И уж без интереса, с замкнутым лицом шла Ксения рядом с Алексеем по крикливой, неожиданно ставшей ей чуждой улице.
Алексей заметил в ней перемену и поморщился.
— Ну, что с тобой сделалось такое?
— Ничего, — сказала Ксения. — Поедем домой, а?
— Поезжай. — Алексей рассердился.
Он подошел к тележке с газированной водой, бросил девушке-продавщице пятачок и залпом выпил стакан. Ксения одиноко стояла в стороне.
— Рассердился? — спросила она, когда он, хмурясь, снова подошел к ней.
— Какая ты настоящая, не пойму, — сказал он, — то человек как человек — глядеть на тебя радостно, а то вспомнишь своего бога — и нет моей Ксении, даже лицо у тебя другое становится: чужое какое-то, старое… Как у дурочки, прости на грубом слове.
Ксения вскинула на него испуганные, жалкие глаза и ничего не сказала, повернулась, пошла обратно. Но решимости у нее хватило ненадолго. Она остановилась и заплакала. Ксения чувствовала, что не нужно ей плакать, что люди видят ее слезы, что нельзя показывать Алексею, как она любит его, но ничего не могла поделать с собой и плакала, размазывая по лицу слезы.
Алексей обхватил ее за плечи, повел куда-то. Она, всхлипывая, говорила: «Уйди, видеть тебя не хочу», — но покорно шла за ним.
Они вошли в полутемное парадное.
— Прости меня. — Алексей прижал к груди ее голову. — Будет реветь-то.
— Думаешь, я на тебя осерчала? Больно нужно! Поищи себе умную, а я какая уж есть.
— Ну ладно, ладно, — сказал он и поцеловал ее мокрые глаза.
— Ничего-то ты не понимаешь, — присмирев, проговорила Ксения. — Чувствует мое сердце — быть беде.
— Никакой беды не будет. Пожениться нам надо, вот и все, — сказал Алексей.
Кто-то хлопнул наверху дверью, Ксения рванулась от Алексея, но он крепко держал ее за плечи. По лестнице, перепрыгивая через ступеньки, бежал мальчишка с портфелем.
— Пусти, — проговорила Ксения.
Алексей усмехнулся, поцеловал ее.
Мальчишка пробежал мимо, сказал: «Детям до четырнадцати лет смотреть воспрещается» — и выскочил на улицу.
Алексей засмеялся, улыбнулась и Ксения.
— Ну вот и помирились, — сказал он, — а сейчас пошли в кино.
— Ах, господи! — почти в отчаянии воскликнула Ксения. — Я ему говорю, а он… Зачем ты меня терзаешь?
— Как это я тебя терзаю? — снова хмурясь, спросил Алексей.
— Не будет у нас любви без бога, Леша. Я только и думаю, чтобы ты нашел веру. Покайся, Алешенька.
— Как? Прямо здесь, что ли? Вроде место-то неподходящее.
— Нельзя, не смейся. Ведь я так мало прошу у тебя! Приходи на собрание к нам, послушай, с чистой душой приходи, не со злом… С радостью тебя встретят: у нас люди добрые, ласковые. Не понравится — уйдешь. Но я знаю, тебе понравится. Хочешь, библию дам почитать, хочешь?
— Хорошо, — подумав, сказал Алексей, — и библию прочитаю, и на собрание схожу. Хорошо…
— Я знала, ты согласишься, — радостно прошептала Ксения.
— А теперь в кино пошли. — Алексей подтолкнул ее к выходу, но Ксения, побледнев, отпрянула назад. — Только так, — твердо сказал он, — пойду к вам на собрание, а ты со мной в кино. По справедливости. Не пойдешь в кино — не пойду на собрание. Выбирай.
Она смятенно смотрела на Алексея, боясь сказать и «да» и «нет».
— Ну что ж, идем? — спросил он.
И Ксения решила: она должна принять этот грех, господь простит. Она не станет смотреть, она закроет глаза и будет молиться, но пойти она должна — другого выхода нет. И чем больше думала так Ксения, тем спокойнее становилось ей.
Кинотеатр был новый, с широким входом, с высокими колоннами, которые, казалось, еще пахли краской. Длинная шумная очередь тянулась к кассе. Пока Алексей стоял за билетами, Ксения боязливо поджидала его в садике за кинотеатром. Садик был чистенький, новый, на клумбах пестрели цветы, ярко, не по-осеннему зеленела трава, в песке возились ребятишки. Ксении нравилось здесь, в этом тихом, уютном уголке, заботливо устроенном чьими-то добрыми руками рядом с шумной, суетливой улицей. Вдали в проеме между домами виднелась река. По ней, блестя голубыми бортами, плыл катер. На том берегу паслись коровы, бесшумно полз трактор.
Пришел Алексей, до начала сеанса было еще полчаса. Они стояли у входа в кинотеатр, ели, прислонясь к колонне, пирожки с рисом. Напротив строился дом. Подъемный кран тащил вверх кирпичи, на стреле его трепыхался красный флажок. Клали уже четвертый этаж. Ксения видела, как там прямо по краю стены ходили люди; парень, свесившись вниз, что-то кричал, махал рукой.
И вот они сидят в огромном зрительном зале. Еще не потух свет, а Ксения уже зажмурилась и ежится, как от холода. Алексей толкает ее в бок, что-то, смеясь, говорит, но она только ниже и ниже наклоняет голову, не слыша ни его слов, ни шума голосов. А потом на мгновение стало тихо, и будто с неба полилась музыка. Ксения вздрогнула, приоткрыла глаза, увидела перед собой в темноте дымный, дрожащий свет и снова зажмурилась. А когда раздался чей-то громкий, грозный, как показалось Ксении, голос, она охнула и рванулась, чтобы убежать отсюда. Но Алексей больно схватил ее за руку, снова усадил. И Ксения притихла, она положила руки на спинку переднего кресла и уткнулась в них головой. А музыка все играла, голос все говорил. Наконец она все же приоткрыла глаза и не испугалась, а удивилась: перед ней мчался тот самый поезд, который они с Алексеем видели несколько часов назад! Мелькали платформы, цистерны, ветер летел из-под колес. На мгновение Ксении почудилось, что она тоже куда-то мчится вместе с этим поездом, и она снова зажмурилась, но страха у нее уже не было.
Когда она опять подняла голову, то увидела перед собой усталое лицо человека, который шел по дороге, держа за руку мальчика. Столько скорби, столько непреклонной воли было в этом лице, что Ксения почувствовала, как сжалось ее сердце. Этот человек был счастлив, у него был дом, была семья, но пришла война и все отняла у него: и детей, и жену, и дом. Страшные муки он вынес, но все вытерпел: и немецкий плен, и горе свое, и одиночество, и хотя согнулись его плечи, но не согнулась душа.
Ксения многого не понимала из того, что видела но она любила и страдала вместе с этим человеком. За что ему такие муки, ведь он никому не сделал зла, зачем же его травят собаками, зачем бьют, зачем так жестоко измываются? Она не могла сдержать слез и плакала, дрожа от жалости и сострадания к этому человеку.
Уже кончился сеанс, зажгли свет, а она все сидела, смотрела на белый экран и плакала, не стыдясь своих слез, не видя никого вокруг.
— Ну ладно, — смущенно говорил Алексей, — пойдем. Ну перестань, люди смотрят.
Потрясенная, оглушенная ехала Ксения домой. Целую жизнь прожила она в этот день. Ей и хотелось поскорее остаться одной, успокоиться и страшно было возвращаться домой, оказаться наедине со своими мыслями. Перед глазами стояло окрашенное пожарами небо, стада на дорогах, отец, молящийся в избе. «Все люди — братья», — слышала она его голос и плакала уже от смятения, растерянности, смутной вины перед человеком, которого видела в кино.
Снова установились теплые дни, по краям жнивья заголубели васильки, вдоль дорог забелели ромашки и поповники, в огороде ярко пылали подсолнухи. На пустыре у самой фермы среди одуванчиков и пузатых хлопушек вдруг высыпала луговая гвоздика.
Никогда Ксении не было так покойно, так хорошо, как в эти дни. Она чувствовала, что радость, поселившаяся в ее сердце, уже никогда не покинет ее, верила, что бог благословит ее любовь, откроет глаза Алексею. Об этом Ксения молилась все время: даже идя на работу, она останавливалась посреди тропинки и, сложив на груди руки, твердила, доверчиво глядя в ясное, доброе небо: «Сделай так, господи, сделай так!»
По вечерам Афанасий Сергеевич тщательно вытирал в сенях стол, клал библию и, откашлявшись, начинал протяжно читать. Очки с мутными, засаленными стеклами висели на кончике его носа. Он часто снимал их, дышал на стекла, протирал о рукав пиджака и снова читал. Прасковья Григорьевна не отрываясь смотрела ему в рот; лицо у нее было испуганно-изумленное, как у ребенка, который слушает страшную, захватывающую и не очень понятную сказку. Ксения обычно сидела с закрытыми глазами. Она не все понимала из того, что читал отец, но добросовестно старалась проникнуть в божественную мудрость святого писания. За окном свистел ветер, скулил в своей конуре Дармоед, мигала засиженная мухами электрическая лампочка.
Ксения слушала отца, а сама представляла, что рядом сидит Алексей, тоже слушает.
Где бы она ни была, что бы ни делала, она всегда думала об Алексее, в мыслях разговаривала с ним одним и ждала, ждала новой встречи. Он и она — никого больше не было в мире.
Но встречаться им становилось все труднее: Алексей не хотел прятаться, а она боялась показаться людям. Нельзя, чтобы узнали об их любви раньше, чем Алексей поверит в бога.
Отец ворчал, когда она поздно возвращалась домой, выспрашивал, где была. И хотя Ксения знала, что он еще ничего не подозревает, ей мучительно стыдно было смотреть ему в глаза и врать что-то. Как умела, она успокаивала его.
— Ты смотри, — Афанасий Сергеевич на всякий случай грозился пальцем, — соблюдай свое назначение…
И Ксения дала себе слово не встречаться пока с Алексеем, ну хотя бы до тех пор, как он прочтет библию, которую она как-то тайком привезла ему из города.
Но не выдерживала и снова гуляла с ним в лесу.