— Поверить Вам мой позор?! — возразила я, словно в смущении. — Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, поверить мой позор Вам, мужчине! О… — закрылась я рукой, рухнув в кресло, — о никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
— Мне, брату? — воскликнул Фельтон.
Я продолжала недоверчиво смотреть на него.
Затем отрицательно покачала головой.
Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
— Ну хорошо, я доверюсь моему брату, я решусь… — наконец сказала я.
И тут дьявол не замедлил принести другого брата, дорогого.
Он неслышно появился из недр коридора, подошел к двери, сказал несколько слов часовому. Услышав его голос, Фельтон отскочил в сторону, увеличив между нами расстояние в несколько раз.
Дверь распахнулась, и Винтер, подбоченясь, встал на пороге, с видом театрала на премьере рассматривая нас.
— Вы что-то давно здесь, Джон, — заметил он. — Уж не рассказывает ли Вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что Ваш разговор продолжался столько времени.
Бедняжка Фельтон посерел, словно пепел, и впал в ступор.
Было ясно, что сейчас он либо замкнется в гордом молчании, которое дорогой брат совершенно правильно истолкует, либо выложит всю нашу беседу до последнего слова, что тоже совершенно излишне.
— А, — улыбнулась я дорогому брату, — Вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из Ваших рук! Спросите же Вашего достойного тюремщика, о какой милости я сейчас умоляла его.
— Вы просили о милости? — растерянно спросил сбитый с толку Винтер.
— Да, милорд, — облегченно подтвердил мои слова порозовевший Фельтон.
— О какой же это милости? — шагнул в камеру дорогой брат.
— Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через минуту в окошко двери! — доложил лейтенант.
— А разве здесь кто-нибудь спрятан? — Винтер наклонился и посмотрел под кроватью, затем под креслом, в котором я сидела. — Кто-нибудь, кого эта милая особа хочет зарезать?
— Здесь нахожусь я, — холодно сообщила я в ответ, еще плотнее вдавливая веревку в кресло.
— Я предоставил Вам на выбор Америку или Тайберн, — заметил, подходя ко мне, Винтер. — Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
Упоминание о веревке снова согнало с лица Фельтона розовый цвет. Наверное, он вспомнил о моем рукоделии.
— Вы правы, — ответила я дорогому брату, — я уже думала об этом. И еще подумаю.
Фельтон вздрогнул.
Тысяча чертей, какой чувствительный солдат!
Винтер заметил дрожь лейтенанта.
— Не верь этому, Джон! — обернулся он к Фельтону. — Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
— Ты слышишь? — вскинула я руки к небу, точнее к потолку.
Дорогой брат решил, что за время заключения я настолько подвинулась головой, что теперь беседую с Всевышним запросто, на короткой ноге.
Фельтон понял, что восклицание адресуется ему. Он печально повесил голову, снова не в силах разобраться, кто из нас с дорогим братом больше врет, и послушно пошел с Винтером к двери.
Винтер заботливо держал его под руку и смотрел на меня через плечо, пока они не переступили порог.
Дорогой брат стал куда более сообразительным, видимо, жажда мести способна совершенствовать характер даже такого человека! И все равно это ему не поможет.
Сейчас он поведает доверчивому Фельтону жуткую историю о моих преступлениях и этим навредит себе так, как не смог бы сделать, распахнув настежь двери моей темницы.
Потому что Фельтон снова придет ко мне, придет узнать мое изложение событий.
Я встала с кресла, взяла с него веревку и аккуратно смотала ее в большой лохматый клубок.
Не прошло и часа, как Фельтон вернулся. Он о чем-то тихо переговорил с часовым и вошел, оставив дверь полуоткрытой.
Лицо его выражало сильную тревогу, он сделал знак, чтобы я молчала.
— Чего Вы от меня хотите? — спросила я, словно не понимая всей этой таинственности.
— Послушайте, — прошептал Фельтон, — я удалил часового, чтобы мой приход к Вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу, Винтер сейчас рассказал мне ужасающую историю.
А я что говорила!..
— Или Вы демон, или мой благодетель, мой отец — чудовище! — Фельтон наконец понял, что выбор неизбежен.
Вообще-то на его месте я бы тоже запуталась, дели я мир только на черное и белое. Грустная правда в том, что я немного демон, а его благодетель почти чудовище и разницы между нами никакой, как ни выбирай.
— Я Вас знаю всего четыре дня, — продолжал Фельтон, — а его я люблю уже два года. Мне простительно поэтому колебаться в выборе между Вами. Не пугайтесь моих слов, мне необходимо убедиться, что Вы говорите правду. Сегодня после полуночи я приду к Вам, и Вы меня убедите.
Не так все просто, мой лейтенант! Вы опять решили, что правда подается на блюдечке и я кинусь Вас убеждать. Нет, Джон Фельтон, ты сам должен решить, какое вранье тебе больше подходит.
— Нет, Фельтон, нет, брат мой! — подняла я руку ладонью вперед. — Ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она Вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и молчание трупа убедит Вас гораздо лучше слов узницы…
— Замолчите, сударыня! — забушевал Фельтон. — Не говорите мне этого! Я пришел, чтобы Вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для Вас свято, что не посягнете на свою жизнь!
— Я не хочу обещать. Никто так не уважает клятвы, как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
А я обещала найти человека, который воспрепятствует Бекингэму выйти с эскадрой к берегам Франции, вот в чем беда…
— Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова! И если Вы после того, как увидитесь со мной, будете по-прежнему упорствовать в Вашем намерении, тогда делать нечего… Вы вольны поступать, как Вам угодно, и я сам вручу Вам оружие, которое Вы просили.
С видом непомерного одолжения я сказала:
— Что ж, ради Вас, я потерплю.
— Поклянитесь!
— Клянусь нашим Богом! Довольны Вы?
— Хорошо, до наступления ночи.
Фельтон быстро покинул комнату и запер дверь. В решетчатое окошечко двери было видно, как он встал в коридоре, держа оружие часового. Когда тот вернулся и сменил его, Фельтон с каким-то непонятным восторгом перекрестился и поспешил прочь.
Оставалось проводить его подходящей по случаю напыщенной фразой. Чтобы часовой, в случае чего, мог сказать, что я ругалась вслед лейтенанту.
— Мой Бог? — легко произнесла я, глядя сквозь решетку на его удаляющийся затылок. — Безумный фанатик! Сейчас мой Бог — это я и тот, кто поможет мне отомстить за себя.
Красиво звучит, не правда ли?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯУРОКИ ОТКРОВЕННОГО ВРАНЬЯ
Что мне не нравилось в моем заключении — так это то, что камеру убирали чрезвычайно редко.
Большая часть мусора, валявшегося на полу, давно прилипла к подолу моих платьев. Женщина, которую посулил мне для услуг дорогой брат, видимо, посчитала, что условия работы и условия оплаты явно противоречат друг другу.
Кто видел мою камеру и меня в ней, с ней бы полностью согласился. Чистые платья из сундука кардинала подходили к концу — приходилось переодеваться после каждого посещения тюремщиков, потому что иначе было нельзя.
Даже Фельтон не поверил бы в чистоту души пленницы, если бы юбки у нее выглядели так, словно она регулярно метет подолом лондонские панели в поисках клиентов.
Да, выбирать платья приходилось с умом, не обращая внимания на практичность. Преступница, демон и падшая женщина еще могует щеголять в темно-красном или фиолетовом наряде, но ангелу положен белый, на крайний случай голубой — таковы правила игры, не я их придумывала.
Сегодня, в расчете на ночное объяснение, на мне было как раз такое, нежно-голубое платье с белыми кружевами и белыми нижними юбками. Только жемчуг украшал его, белый чистый круглый жемчуг…
…Словом, идеальный костюм для сбора грязи в камере. Уже испачканные платья я положила на второе кресло, чтобы дорогому брату негде было сидеть.
А брать в руки щетку я не стала специально! Пусть Винтер не думает, что заставит меня привыкать к жизни, которая царит в каком-нибудь мерзком Ботани-бее или Тайберне. Пока нет определения суда, я знатная английская дама, как бы его это не раздражало. И если даже суд признает мой английский брак недействительным, то я, как это ни смешно, останусь знатной французской дамой, до манер и изысканности которой дорогому брату, как болоту до океана.
Но как бы то ни было, до подписания приказа осталось два дня. А до прихода Фельтона несколько часов.
Замковый колокол пробил девять.
Пришел с вечерним визитом дорогой брат и буквально носом пропахал стены и потолок моей комнаты.
С видом знатока он исследовал окно и прутья решетки (не иначе, как думал, что я на досуге подгрызаю прутья, обеспечивая себе путь к свободе). Не поленился и заглянул в камин. Тайного сообщника, к разочарованию дорогого брата, там не оказалось, следов, что я пыталась улизнуть через трубу, тоже не было. Оставив камин, он переключился на пол. Все попытки деверя обнаружить в полу подкоп не удались, и он окончательно расстроился.
Днем я сплела из батистовой веревки миленький коврик. Положив его на скамеечку и поставив сверху ноги, я из кресла молча наблюдала за обыском.
— Нет-нет, — разочарованно сообщил дорогой брат. — Этой ночью Вам еще не удастся убежать.
Мне было искренне его жаль, он так старался. Хотела ему сказать, чтобы он посадил меня на хлеб и воду, глядишь, я и протиснусь в каминную трубу, но не стала. Еще за чистую монету примет.
Через час после того, как ушел дорогой брат, Фельтон пришел проконтролировать смену караула. Теперь по шагам, раздающимся в коридоре, я могла безошибочно определять, кто там находится.