Изредка кравшие, чаще попадавшиеся,
Боявшиеся солнечного затмения.
Это были птицы невеликого полёта,
Тайные бабники, открытые пройдохи.
Время от времени им перепадали крохи
Из государственного товарооборота.
В юности тонконоги, к старости – толстосумы,
Прилежно употребляли предохранительные средства.
Иногда им перепадали думы
Из древнего философского наследства.
Иногда им казалось, что они скачут
Во широком поле, закованы в латы,
Или уезжали в африканские деревни
Лечить людоедов от цинги и свинки.
Или покупали некрасивые иконы,
Вешали в угол, и всё ходили, всё смотрели,
И всё говорили: «Не допусти» и «Господи, как ты можешь
Это допустить» и «Уж тут ничего не поделать».
Или мечтали о грядущей России,
Великой, богатой и даже доброй;
Это, верно, бес кидался им в ребро,
Ну а рёбра,
Как всегда в таких случаях, трещали.
Двадцать первое августа
Советские войска в седьмом часу утра
Победоносно взяли город Прагу.
Пока я спал, как гётевский сурок,
Пока я дрых на одиноком ложе,
Пока свой фестивальный трипперок
Залечивал посланец молодёжи,
Пока решался экстренный вопрос
Быть иль не быть всемирной телесети,
Страна пошла, как поезд, под откос,
И плакали разбуженные дети.
Мир без вранья – как мир без воронья.
Нет, человек не зверь – тот понимает,
Что жизнь есть, что свобода, что дороже
Ему, его потомкам и теням
Погибших в схватке.
Зверь дерётся насмерть,
Мы разучились. Город без потерь.
Страна без слёз. Народ без сожаленья.
Убийцы и убитые – друзья,
Поскольку кровь не пролита.
Всё ясно.
И лишь один, священник или враль,
Рассказывает:
Был в Ерусалиме
Подобный случай. Бог наслал чуму
Или холеру – точно мы не знаем —
Все полегли пришельцы…
Я боюсь
На улицу, покуда не стемнеет.
Смотреть в глаза – и глаз не отводить.
Чтобы немощи
Нас оставили
Руку помощи
Каин Авелю
Руку братскую
Руку честную
Работящую
Повсеместную
Руку гордую
Руку крепкую
Руку твёрдую
Руку цепкую
Руку гладящую
Руку бьющую
Руку помощи
Вездесущую
Ах надежды
Они растаяли
Прага Прага
Твердит Цветаева
Сила слабости
Слабость силы
Не подладили
Под-косили
Не ограбили
Не распяли
Не под-ранили
Подравняли
Подутюжили
На парад
На ужин кушали
Пражский Град
Кушать город
Почти проклятие
Горчит свобода
Жжёт демократия
Вино с ядом
Рябчик кусается
Всё как надо
Как полагается
И как кварталы
Ни потроши
Кроме фискалов
Ни души
Когда, как комендантский час,
Сгустилась ночь и город стих,
«Надежда оставляет нас», —
Сказал один из них.
Как бьют в набат, гремел отбой,
Стреляли в воздух, выли псы,
Качал советский рядовой
Истории часы.
Радиостанции с ума
Сходили, мир сошел на нет.
– Но есть надежда, что тюрьма
Откроется чуть свет.
– Я в бывшем государстве был
Учёный-германист.
А вы? – А я уже забыл.
– А вы? – Морской министр.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Другой махнул ему: Скорей!
Есть водка! Прямо из канистр!
– В Чехословакии морей
Нет!!!
– Нет, – сказал министр.
– По чашке кофе? Жизнь не так
Ухудшилась пока.
Не разберёшь, кто друг, кто враг,
Во тьме наверняка.
Прожектор вспыхнул и погас,
А Мнячко был еврей.
– Надежда оставляет нас.
– Нет, просто нет морей.
Тюрьма откроется чуть свет,
И суд их будет быстр.
В Чехословакии газет
Нет…
– Нет, – сказал министр.
Кто будет зол, кто будет рад,
А кто задумает мятеж.
В Чехословакии солдат…
Не больше, чем надежд.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Я друг и брат, кричал, а ну
Я шею вам сверну!
«Опять в плену», – сказал министр,
И германист: в плену.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл советский рядовой,
Он объяснял, что брат и друг,
Но был глухонемой.
Он объяснял, что он опять
Пришёл страну спасать.
Кричал: держись, такая мать!
Но был глухонемой.
…Но как учитель был неплох,
Недаром ел свой хлеб:
Кто не заткнул ушей – оглох,
Кто не закрыл глаза – ослеп.
Он выпил водки, кашу съел,
Примкнул навек свой штык.
И всем, кто рот раскрыть посмел,
Он прострелил язык.
Эпиграммы
Ширали поймал в жару
Молодое кенгуру,
Отпустил на холодюгу
Постаревшую б…гу.
Сексуальные игрища
Затевает Беляк.
У него, как у тигрища,
Полосатый елдак.
Делия! мужа сего принимай по ночам осторожно,
А лишь начнет говорить – на… зануду гони.
Когда Охапкин Алигьери
Увидел кровь и гной на хере,
Подумал он: теперь талантом
Едва ли я сравняюсь с Дантом.
Не Брюсова, не Белого
Тебе я пожелаю —
А члена, одубелого,
Как Партия родная!
Все расскажет на допросе
Левинтон о Леви-Строссе.
Хо-ре-я от а-на-пе-ста
Не от-ли-чит о-на, —
Если выйдешь ты на Невский,
Ошалеют бугаи!
Лучше Софьи Ковалевской
Числа знаешь ты свои!
Очень известный поэт остается, увы, неизвестным.
Людям известно: поэт, но не известны стихи.
Вроде бы их издают и, наверное, даже читают,
Но никому не дано вспомнить хотя бы строку.
Вот бежит куйбышевец,
А навстречу – …Бышовец.
Строка бежит по-прежнему легко,
И вроде стать отцом опять готовится,
И дует контрабандное «Клико»,
И вот с пера срывается пословица:
Поэт в России – маятник Фуко,
Не остановят, сам не остановится.
Плевелы провеяв,
Мы впадаем в сплин:
Всё же Ерофеев
Был и есть один.
Кто же сей, однако,
Шмыг из кадиллака,
С грудою трофеев,
Весь адреналин,
Знатный сукин сын?
Жаль, не из евреев.
Литинститут – кошмарная напасть,
И нечего зазря иронизировать, —
Нельзя ни воцариться, ни украсть.
Что ж остается? Лишь приватизировать.
Это кто же плясал нон-стопом
По Америкам, Европам,
То с притопом, то с прихлопом,
То с беззвучным шептуном?
Кто, бессмертием обутый,
Возвратился к нам, – а тут и
Знать не знают о таком?
Гамзатов никакой не мусульманин —
Уж больно православно остаканен,
Переведен уж больно талмудически,
А в делом воплощает тип нордический,
Хотя сейчас, должно быть, дружит с Буддою,
В согласье с современною причудою,
И уповает на реинкарнацию,
А не на – блин, Лужков – репатриацию.
Одно прозренье было – с Карнаваловым,
И ожидалось встречных кар навалом им,
Но беспощадный прототип чудовища
Презрением окоротил Войновича,
И вот в Москве, постпутчево немирной,
Чертоги поднялись нобелиата,
И пасквилянт решил вопрос квартирный —
На Круг Второй пошла Иванькиада.
Воспевший пятый пункт и простатит,
Растрогав необрезанные души,
Пером феноменально плодовит.
Но чем он околачивает груши?
Валера был когда-то – ого-го,
Услышал я в беседе с нежной дамою,
Но десять лет не может ничего…
О прозе я сказал ей то же самое.
Заступником солдатских матерей
В их противостоянии с Генштабом
Стал незамужний питерский еврей.
В каком-то смысле он пошел по бабам.
Встречали на ура его,
Потом сообразили:
Кураев? На хера его!
Вот всё о Михаиле.
Стихи! Поэмы! Наконец, изопы,
Но однородно качество, увы.