(1887–1914)Себастьян во сне
В белый месяц
Окунула мать свое дитя, положила
В тень орешника, дряхлой бузины,
Напоила маком, жалобой синицы;
Осторожно,
Тихо наклонялся бородатый
Над ребенком; и домашнее хозяйство
В этом доме было в запустенье —
Лишь любовь и осенние мечтанья.
Темный день был в году, печальное детство.
Шел к воде, к серебряным рыбам;
Тень и ласка,
Он бросался вороным под копыта.
Серой ночью
Восходила его звезда.
Или осенью, на кладбище святого Петра,
Цеплялся за маленькую руку матери,
И нежный мертвец из темноты гроба
Поднимал на него холодные веки.
А сам он был маленькой пташкой в лысых
сучьях,
Далеким колокольчиком вечернего ноября,
Молчаньем отцов, – когда в сновиденье,
Шаг за шагом,
Спускался по зыбкой лестнице превращений.
Мир души. Одинокий зимний вечер.
Темные фигуры пастухов у колодца.
Дитя под соломенной крышей; о, как тихо
В черной лихорадке исчезал облик
Святки.
Или, поднимаясь на черную гору,
Цеплялся за жесткую руку отца.
И в зыбких расщелинах скал его легенды
Синий скользил человек с пурпурною раною в сердце.
О, как тихо
В темной душе воздвигался крест
Радость: ибо в черных углах таял снег,
Голубая лужица весело росла под старою бузиной,
В тенистом сплетении орешника:
Тихо представал перед отроком розовый ангел.
Друзья; ибо в холодных комнатах звучала
вечерняя соната,
В бурых потолочных балках
Из серебряной куколки
Выбиралась голубая бабочка.
О, близость смерти. Из каменной стены
Желтая голова – и ни слова ребенку:
Месяца не стало в этом марте.
Розовый пасхальный перезвон в могильном
сплетении ночи
И серебряные голоса звезд
Изгоняют черное безумие из головы спящего.
О, как тихо спуститься к голубой реке,
Думая о забытом, ибо в зеленых ветках
О своей гибели
Непостижимо кричит синица.
Или, идя вдоль разрушенной городской стены,
Цеплялся за костлявую руку старца,
Который нес розовое дитя и кутался в черный
плащ.
В тени орешника появлялся дух зла.
На ощупь зеленые ступени лета. О, как тихо
Сад исчезал в коричневой тишине осени,
Печаль и благоухание старой бузины
Ибо в тени Себастьяна умер серебряный голос ангела.
Георг Гейм(1887–1914)Ревность
Вся улица – мазок широкой кистью.
Дома как бесконечная стена,
И солнце как луна… И белизна
Безвестных лиц, взметнувшихся, как листья, —
Да нет: листы бумаги без помет. —
Но платья, облегающие платья!
Мелькающие там и сям объятья
Одежды с плотью – шорох, силуэт…
Но ревность у него в мозгу засела:
Уродливая баба в сапогах
Со шпорами… И колет прямо в пах,
И загоняет взмыленное тело.
Проклятье большим городам
Увенчанные мертвой головою
И черным стягом белые врата
Бесшумно растворяются. Зарею,
Зари убогим светом залита,
Видна за ними жуткая картина:
Дождь, нечистоты, духота и слизь,
Порывы ветра и пары бензина
В чаду бесшумной молнии слились.
И, дряблые, чудовищных объемов,
Нагие груди города лежат
В мучнистых пятнах – аж до окоема —
И дышат ржавью неба, и дрожат.
И – брошенные на ночь балаганы —
В лучах луны лишь явственней черны,
Железные застыли истуканы,
В бессмысленный побег устремлены.
(По улице в проплешинах рассвета
Враскачку баба, тронутая тлом,
Бредет под улюлюканье кларнета —
На нем играет бесноватый гном.
За ней, как цепь, волочится орава
Охваченных молчанием мужчин,
А гном играет пьяно и кроваво —
Хромой седобородый бабуин.
Вниз по реке, в чертогах и в тенетах,
В вертепах тьмы и в сумраке пещер,
На свалке улиц, в ямах и болотах,
Где ночь как день, а день, как полночь, сер, —
Блестит, как золотой поток, разврат.
Дитя, сося, вонзает зубки в грудь.
Старик, визжа, залез в девичий зад,
Сжигаемый желанием вспорхнуть —
Как бабочка над кустиком. Над розой.
Бьет кровь из лона. Близится содом.
Убито девство непотребной позой,
Старушечьим кровавым языком.
В бреду любви, в пыталище застенка,
Подобно тем, кого созвал Гермес,
Они трясутся, с губ слетает пенка —
И пенье дорастает до небес, —
И краскою стыда их заливает.
А те взмывают ввысь, за трупом труп.
Под звуки флейты. Боль их убивает
Стервятников одним движеньем губ.)
По рынку растекается жара.
И полдень извивается в пыли.
И нищие у каждого шатра
Убогими цветами расцвели.
Они стучат жестянками пустыми.
На голове – ожогов пузыри.
И в пурпуре роскошества над ними
Сидят на тронах нищие цари.
Пред ними стол, заваленный мошнами —
На подаянье щедр базарный мир, —
Венец на голове горит, как пламя,
Которым озарен пасхальный мир.
(Но с крыш над ними проступают лики
Чудовищных богов, как чащи роз.
На арфах зноя злобные владыки
Играют дня неистовый хаос.)
Их головы увенчаны вулканом,
Который брызжет золотом святых.
И небо необъятным океаном
Шумит над ними или возле них.
С их плеч стекает гнилостное лето
И убивает мир в его огнях.
И солнце, как протухшая комета,
В последних корчах рушится во мрак.
Трепещут реки, словно бы руками
Невидимыми вздыблены они.
Спешат домой челны под парусами,
От злых ветров узнав про злые дни.
Вода горит, как пламя, у причала. —
И пламенем на пламени цветут
Посередине черного канала,
Тень черную бросая там и тут.
Где зданья, закопченные в середке,
Как мумии, клонятся над водой
И месяц танца желтого ошметки
Швыряет им в колодец тьмы седой.
Суда горят, как фосфор, цветом синим,
А белые ночные паруса,
Орлам подобно, рыщут по пустыням,
Какими стали нынче небеса
Над ветхими мостами. Рябь речная,
Как труп непогребенный, зацвела,
Понтон, чреватый гибелью, качая, —
И каторжанам не исчесть числа.
В ночи жестокий грохот похорон.
Прогнулся мост под дрогами. И гроб
Зловоньем разложенья зачумлен.
Струящимся, как пакостный потоп.
Лик мертвого зацвел аквамарином,
Весь утопая в розах. Волоса
Трепещут на ветру. Ручьем невинным
Из уст стекает смертная роса.
Мертвец поет эпиталаму. Флером
Одетый и задушенный венком.
Рубин, с небес упавшим метеором,
Сжег сонную артерию огнем.
Он сладок в саване, как леденец.
Гниль смерти – изумительная сласть.
Так сладко может пахнуть лишь мертвец,
Так скалится лишь мертвенная пасть.
А те, за гробом, стынут и трясутся
В дикарской пляске. Хохот их растет,
Как белый дуб, и вопли их несутся
Стремительно под самый небосвод.
По небу тучи шмыгают бессонно,
А тени их шныряют по земле.
И каждая – зубчатую корону
Светила Страха носит на челе.
Проклятье вам! Но сладость ваша жжет,
Как будто распускаются уста,
Когда на башни вечер упадет
И резкой тенью ляжет у моста.
Тогда колоколами над землей
Рассыплются увядшие цветы,
И виселицы в муке золотой
Воздвигнутся, как новые кресты.
И мертвые, звучанье отвергая,
Качнутся всею трупной чернотой, —
Мышей летучих вспугнутые стаи,
Разбужены вечерней духотой.
И вот закат грядет издалека
И город станет скопищем огней —
И солнце будет мордою быка
И нашей кровью красною на ней.
За ресницами длинными
За ресницами длинными —
Темные воды глаз.
Дай мне нырнуть туда,
Дай мне пойти ко дну.
Шахтер спускается —
Светит печальный свет —
Туда, где сквозит руда
В темной стене теней.
Взгляни, спускаюсь,
Ища забвенья
От ада и смрада дня
В темное лоно.
Поле пшеницы
Делает ветер пьяным,
Но прорастает сорняк
И в синеву небес.
Руку мне дай,
Прорастем друг в друга,
Каждого ветра добычей,
Птичьей летучей парой,
Летом услышим
Грохот грозы органный,
Осенью в синих
Будем купаться днях.
Встанем порою
Над темной водой колодца,
Станем следить тишину:
Нашу искать любовь.
Или уйдем
Из тени златых лесов
Навстречу заре вечерней,
Озарившей твое чело.
Печаль небожителей,
Не надо о вечном счастье.
Кувшин поднеси ко рту,
Темного сна испей.
Когда-нибудь до конца
Дойди, где в янтарных пятнах
Море пустилось в путь
К гавани сентября.
В доме цветов уснуть,
Разделить их жажду.
Пусть, по склонам скользя,
Ветер поет и дрожит.
Но на плечо тебе
Из бесконечной лазури
С тополя пал уже
Бурый осклизлый лист.