Я забыл Галатею. Вы с ней
Тёзки, вы тёски моей. Не то!
Я, Галатея, тебя… Я в жизни
Не был сильнее – не знаю, что!
Галатея, все эти годы…
Этими изуродованными руками…
Получались одни уроды…
Я искал камень…
Свой камень!
– Галатея!
– Я улетаю!
– Я лечу.
– Я теперь не сумею.
– Я лечу.
– Я пускал их стаю.
– Улетаю.
– Нет, Галатея!
– Галатея…
– Я не слышу тебя отсюда.
Небо вроде ночного сада,
Только больно уж он велик,
Больно степи внизу протяжны,
Больно важные снизу тяжбы,
Больно только пока не в крик.
Я не слышу тебя отсюда.
Небо вроде ночного сада.
Я не слышу, но слушать буду.
Буду или уже не надо?
Я не слышу тебя отсюда.
Я ее слышу, но слушать буду.
Чудо длится, покуда чудо.
Небо вроде ночного сада.
«Даже Вам, из города Ростова…»
Даже Вам, из города Ростова,
Не скажу чего-нибудь простого.
Упиваясь низменным и выспренним,
Оставаясь званым, да не избранным.
Сложности повсюду, как бы сложности
И дела как бы великой важности.
И губам не достает возможности.
И словам не достает протяжности.
Ярость – неотхлынувшая, темная —
Все еще кидает на скоромное.
Робость – у чужого муравейника —
Превращает паладина в пленника.
Важности повсюду, как бы важности
И дела как бы великой сложности.
И словам не достает протяжности.
И губам не достает возможности.
Колодец
Колодец, где стоячая вода
Артачится в глухом вихревороте,
Куда не пробомбитесь вы, когда
Не вы начнете то, что вы начнете.
Колодец, где настояна полынь
На неизменном запахе железа,
Куда свалиться разве что с луны,
Куда забраться разве только если.
Что спьяну, – где такие лишаи,
Что ни испить, ни с толком утопиться,
Где гасят на ночь песенки свои
И свет с ладошки лижут у сестрицы,
Колодец, где такие лешаки
Стоят у поворотного устройства,
Что ни с ума, ни с жиру, ни с тоски
Немочно раскачаться на геройство,
Где гадины, дохлятина и гнусь
Заполонили полые объемы.
Колодец, чье названье не берусь
И прошептать, настолько незнакомо
Покажется исконное словцо.
Где осень отсыпается (откуда
Здесь быть лесам?), где каждое лицо
Двоится, как расколотое блюдо,
То пряча, то выпячивая не-
Красоту, не-святость, не-невинность,
Колодец, где я столькое на дне
Похоронил, что сдохну, а не сдвинусь, —
Колодец это лодка: можно плыть,
Не поспешая, в деревянном срубе,
Где стены от усталости теплы,
А зимы – выносимы, – пусть не в шубе,
Зато в толпе, – колодец, где никто
Наверх не рвется (в черную воронку
Невиданного неба), а зато
Заводит – кто собачку, кто ребенка,
Кто девочку – чтоб лечь наискосок,
Кто мальчика – в пятнашки или в шашки.
Кто домик из отодранных досок,
Кто парус из подхваченной бумажки.
Кто обезьянник, кто молитвослов.
Кто спички отсыревшие, кто порох,
Оставшийся от прежних драчунов, —
Но лишь затем, чтобы полыхать в спорах…
Я многое похоронил на дне —
И уронил – за все десятилетья.
Среди костей, колечек и монет,
Одетых одинаковою медью,
Подернутых песком небытия,
Подложенным под выцветшую жижу
Как бы воды – среды, откуда я,
Бросая все, но к воздуху не ближе,
Теряя все, но темен и тяжел,
Обремененный каждою потерей.
Как первою, – откуда я пошел,
Что не уйду – хоть в пустоту – не веря…
Колодец это лодка для двоих,
Мизинцем остановленное время,
Где гасят на ночь песенки свои
И вниз летят, на нежных нотах рея,
Колодец это место для бесед
С самим собой не хуже ваших гротов,
Арена для сраженья против всех
И дыба для сведенья старых счетов.
Колодец это правило двора
Соединяться с прочими дворами
Забитыми парадными… Вчера
Здесь был я, бил и выл под каблуками —
И сверху замигавшее окно
Не то, чтобы погасло, – затемнилось, —
И ничего ужасного со мной
И в этот раз, как прежде, не случилось.
Колодец это место не тесней
И не мрачней любого из возможных;
Я многое похоронил на дне,
И уронил, и спрятал так надежно,
Что днем с огнем теперь не отыскать
В одетом одинаковою медью, —
Хоть запусти в трясину батискаф, —
Мое неразличимое наследье…
Монеты, кольца, кости и – слова —
Нет проигрышей в этой лотерее;
Скользни сюда – вода стоит мертва,
Как пальцем остановленное время;
Вода цветет – я знаю этот цвет,
Люблю его: единственно правдивый
Цвет стертых слов, костей, колец, монет;
Вода мертва, а мы и в мертвой живы.
Как нищенство, все жалко и общо,
Как христианство, неосуществимо;
Скользни сюда – куда ж тебе еще, —
Где все неразличимы и в любви мы…
Не надо наклоняться надо мной,
Лицо в лицо, из вышнего квадрата:
Там точно так же сыро и темно,
И точно та же тяжкая неправда,
И если притяженье с двух сторон,
Из глаз в глаза, в узлы затянет петли,
То не взлечу, как белое перо,
А упадешь немедля, как ни медли.
И если вышлешь белую ладью
И я во тьме бадью твою поймаю,
То не взлечу с тобою, а собью, —
И здесь, на дне, бесследно потеряю.
Не надо наклоняться – ни ко мне,
Ни надо мной – из верхнего просвета:
Колодец это ложе из камней,
И насмерть заколоченное лето,
И никогда не будет здесь весны.
Колодец это место, где водица
Идет из глубины, из глубины…
Но ни испить, ни с толком утопиться.
Из цикла«Этюды черни»1985
«Бывали, бывали…»
Бывали, бывали
Мы в этой харчевне!
Тут было не лучше,
А только дешевле.
Пятнадцатилетье
Промчалось – а все же
Тут стало не хуже,
А только дороже.
А блюда роскошны!
А вина шикарны!
Забыть невозможно,
Как нынче гуляем!
А дамы? Все те же,
Вот только пошире…
А может, тогда мы
Совсем не платили?
А речи? Кипели!
А свечи? Дрожали!
Не то обхитрили,
Не то убежали…
Но только зашли мы —
Не смотрим, а видим:
Нас ждут не дождутся,
Отсюда не выйдем.
Курить уж не курят,
Плясать уж не пляшут,
Но пальчиком манят
И ручкою машут.
И те же уроды
Все ту же присягу:
– Отсюда ни шагу…
– Пожалуйте шпагу…
И главный над нами
Уже громоздится:
– Прошу расплатиться…
– За все расплатиться…
И дамы в платочек,
А мы за манишку:
– Ну, это уж слишком! —
И только сердчишко.
И груда пирожных.
– Миндальных, миндальных!
Забыть невозможно,
Как нынче гуляем.
1982
«Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе…»
Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.
Начинаем в пивной, и за мной, в неземное и наземь.
На, возьми, на, зажми, нам черед воевать с нелюдьми.
Никому ничего ни за что, а не то все изгадим и сглазим.
Ночь легла, так бела, словно ты захотел темноты.
Ночь постыдно пустынна, невинна, как сон убиенных —
От звонка до звонка. Не река, а рука старика.
Не в нее окуная, иная напишет, стеная, на стенах.
Не за то избивал слабаков женихов Одиссей,
Не за то убивал наповал или мял и пытал заскорузло —
А за годы в трудах, за походы во прах и на страх, —
Не за лоно законное и судоходное русло.
Но не тем, что меж тем на замки всех систем норовят.
Хоть не им, неживым, утонув, дотянуть до рассвета.
Но не вам, пластунам по ворованным ветхим коврам,
Хоть и вас в тот же час, невзирая на вечное вето.
Я начну, где шагну в глубину оголенной груди,
Кислоту пустоты каблуком напролом направляя.
Я начну, как вздохну в беззаботных небес вышину,
Не стирая с запястья ненастья беззубого лая.
Не за то белый свет двадцать лет меня бил и крушил,
Не за то ворожил не убить, так забыть, и простить,
и отплакать,
Не за то я старел, и седел, и на тризне у жизни сидел,
Чтоб не трогать ваш деготь лобзаньем за самую мякоть.
Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.
На, возьми, на, зажми, с нелюдьми, но не сдержите слова.
Расходись кто куда, навсегда, без суда и стыда.
Пошумели изрядно, и ладно, досадно, что так бестолково.
1982
Реквием Рабиновичу
…
Меня дразнили в школе Зямой
За малый рост и рыхлый таз.
…
Но я был в мальчиках упрямый.
…
Переходил из класса в класс
И спал в одной постели с мамой.
…
Тогда стояли холода,
И редко из водопровода
Текла кошерная вода.
…
Мне было двадцать с чем-то года,
И говорили: ерунда.
…
Но я был в юношах упорный.
…
Из института приходил
То фиолетовый, то черный,
И никогда не выходил,
Пока не тукнут, из уборной.
…
Потом я чуточку подрос
И спал в одной постели с Симой.
…
Они тогда уже всерьез
Работали над Хиросимой,
А нас списали в Наркомпрос.
…
Тогда стояли под Москвой
Какие-то Гудерианы.
…
Я возвращался чуть живой
И спал с женой как деревянный.
…
И, вроде, за дверьми конвой.
…
Но я был в бронщиках настырный.