Он мог бы здесь, пока родит земля,
Картофель поедать и трюфеля —
И не платить за них до самой смерти.
Но, Петя, он не хочет быть рабом.
Он, дав и взяв и задницей, и лбом,
Теперь вольноотпущенник. Изгнанник.
Но, как мне говорил один сармат,
Давным-давно посажен в каземат, —
Не воинов страшись, а ванек-встанек.
Я, как известно, мастер эпиграмм.
Ты – драм и антиримских обличений.
Хороший повод выпить по сто грамм.
Тебе не дам, поскольку ты был гений,
А стал вольноотпущенником. Тот,
Кто больше выпьет, раньше и помрет.
И все же выпьем, Петя. Но не граппу,
Которую лакаешь ты, дав драпу
Из рабского сословия. Винца!
Мне предоставь уютную лагуну,
Хотя бы веницейскую. Я суну,
Но выну, не докончив до конца.
Здесь, в нашей бабьей, грязненькой таверне,
На нашей рабьей, разненькой вечерне,
Где водку жрут и курят анашу,
Опасливо взирая на соседа, —
Уж больно сладкой выдалась беседа, —
Я выпью и запястьем закушу.
Стихи разных лет
Рождественская сказка
Решили три карманника
Отметить Новый Год.
По маленькой, по маленькой —
Большой душа неймет.
Все стали осторожные
И бедные. Красть нечего.
На кофе и пирожное
Работаешь до вечера.
Устанешь весь, намаешься —
Ах, ведьма, мать ее!
Когда работа маленькая —
Малое питье.
Навстречу три грабителя.
Их ремесло противное.
Прохожего обидели
На восемь с мелкой гривною.
Им нынче выпить хочется
До финиша победного.
Под солнцем и под кодексом
Мы ходим, люди медные.
Навстречу шкуры старые,
И тоже, значит, троица,
Хоть ведомо, что парами
Бойчей работа спорится.
Но грабить: перекачивать
В карман мужские денежки,
Скакать худыми клячами
Им тоже стало лень уже.
Однако скучно посуху,
Когда двенадцать пробило.
И ведьма вместо посоха
Фонарь себе сподобила.
С кем встрече их горячечной
Сегодня ночью сбыться?..
Увы! уж замаячили
(И тоже – три) убивцы.
Все трое – компетентные…
Грабители и воры
Вмиг стали импотентами,
Их омрачились взоры,
И девушки встревожились
Тотчас же не на шутку:
Душа и кожа тоже есть,
Хоть мы и проститутки!
И жизнь похерить жалко нам.
Спаси нас, Петербургская!
А та
Убивцев,
Жаркая,
Представиться науськивала.
Представились… Потеха-то!
Преставились… Вот участь!
Милиция приехала,
А ведьма улетучилась…
Решили два сапожника
Отметить то же самое.
Но счастье невозможное
Вдруг обернулось драмою.
Один другого – лапою!
Сапожною! Штуковина!
Соседи очень плакали
Под музыку Бетховена…
Чем только, люди скверные,
Душа у нас жива?
Мы шепчем сокровенные
И бранные слова.
А Ведьма Петербургская
Забыться не дает,
Кружа ночами,
Узкими,
Как лестничный пролет.
1966
«Некрасов был бы нынче горек…»
Некрасов был бы нынче горек
Обычной горечью тройной —
Как литератор,
Алкоголик
И как жилец с чужой женой.
Калеча крошечные плечи
В пылу издательских затей,
Он был бы даже не замечен
Никем,
Коль не считать властей.
И ту, что не снести в пивную
И не оставить там в залог,
Он сам бы вывел на Сенную
И повелел:
– Убей, дружок!
1966
«Ломали соседнее зданье…»
Ломали соседнее зданье
всю ночь – и ходила стена
кругами, как буря в стакане,
и, вроде бы, не было сна.
И маленькая уродка
с огромной, как стол, головой
моталась по комнате кротко —
то ль дочерью, то ли женой.
Гремели шаги в коридоре
и дверь на петле, как в петле,
и я просыпался от горя
в табачной зашторенной мгле.
И этот, когда мы уселись,
почти долгожданный, завел
молчанье. Ну, скажем, пришелец.
И с тем же ушел, с чем пришел.
Но дверь оставалась открыта,
как рана. И в новом году
такого же точно визита
едва ль не с надеждою жду.
1977
«В такие дни, как нынешние ночи…»
В такие дни, как нынешние ночи,
под шум машин по нижним этажам,
бежишь, бежишь, едва волочишь ноги.
Все кажется, кому-то задолжал,
на чем-то непростительном попался,
от сигареты занялся пожар.
Кусаешь локти, и ломаешь пальцы,
и духов заклинаешь из земли.
Ты отступал, но чаще отступался,
чем оступался. Так что не скули.
1976
Девятый день
Есть мысли тайные – и общие вдвойне,
и не сулящие покоя.
Что мы живем в такой, ну, уж, в такой стране
и что случится с нами, уж, такое-растакое…
Но этим мыслям стыдно доверять,
и жребий наш еще не брошен,
и в пионерские поедем лагеря
с диагнозом таким, ну уж, таким хорошим.
По улице, не хоженой лет пять,
пройдешь и удивишься: миновали.
И прочности такой не сможешь не признать,
присущей плоти, кирпичу, и дереву, и стали. —
И разве что названья сигарет,
да водочных ларьков самоуправство,
ну уж, настолько в духе – мидесятых лет,
что жаль, ну жаль на них подуманного: «Здравствуй».
Расстанная преследует меня
своим звучаньем. Не было печали!
Как будто я кричал: «Полцарства за коня!» —
И дроги похоронные прислали.
Как будто капитан-официант
мне подал киселю и не отметил в счете.
И западный шпион-негоциант
спросил не без восторга: что вы пьете?
Кого хоронят? Мой девятый день.
Но вы же с нами? До сорокового.
Еще недели две, ну три, и зацветет сирень.
Так вы вернетесь? Я исчезну снова.
Я оживаю – но до петухов.
И эти ночи царские все реже.
Выходит вы из этих, из духов?
Я вроде них. Я с ними знался прежде.
Есть мысли общие – и тайные затем.
Страшись, страна, такого самосуда.
От мыслей не дрожат поджилки у трирем,
и в горках не звенит стеклянная посуда.
По улице Неживших Мертвецов
тихонею пройдешь и телепатом,
читая в лицах, хороня лицо…
И женщина твоя разъедется шпагатом…
Есть мысль о подлости – и эта мысль подла.
Есть мысль о дерзости – и эта мысль подлее.
И вечная, увечная зола
там, где горят они, друг друга не жалея.
Задумался – машина может смять,
кирпич упасть, взорваться сигарета.
Но если ненасильственная смерть
естественна – естественна и эта…
1977
Пасхальное восстание
Один затаил обиду
за то, что прижат к ногтю,
другой превратился в гниду,
а третий давно тю-тю,
четвертый, служа актером,
пошел поднимать Сибирь,
а пятый напичкал вздором
журнальную кривь и ширь.
Их девочки вышли замуж,
иные за целый взвод.
Одна раздобыла замшу
и ринулась в перевод.
Их жены всегда брюхаты,
ревнивы и холодны,
и кудри у них пархаты,
и руки у них влажны.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
………………………………………
Над ними не грех поплакать.
Каждый из них герой.
Один любил покалякать.
Треснуть любил второй.
Один сочинял «на рыбу»,
другой стругал палиндром,
у третьего – все нарывы
прошли на тридцать втором.
Четвертый ловил женщин
самодельным силком,
пятый любил вещи
приворовать тайком.
Были меж них тезки,
драки были меж них,
отзвук последней схлестки
в сердце моем затих.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
………………………………………
Над ними не грех посмеяться.
Каждый из них герой.
Один не сумел подняться.
Пасть не сумел второй.
Третий завел сына.
Четвертый завел дочь.
Пятый завел овчину
и в ней коротал ночь.
Над ними не грех посмеяться
и не поплакать грех.
Никто не сумел подняться.
Пасть – ни один из всех.
Не кровоточили раны,
замазанные тоской.
Не было Гефсимана.
Дьявол махнул рукой.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
На смерть В. В. Набокова
Меня не любят вещи и животные
и редко любят люди. И они
умны. И если есть, и если любит
меня Господь – то лишь из-за своей
известной безотказности. Как девка,
которая не хочет пропустить
ни одного из принципа… А может,
такие девки – лучшие? Бог – добр?..
Что красота и ненависть совместны,
до вас не знали. Что любить не значит
прощать. Что лучше изменить родному
языцу, чем себе. Один Персей,
зеркальный щит подставивший Горгоне,
вам равен. Где ваш меч? Держите мяч!
Набоков умер. Это ль не прискорбней
локальной термоядерной войны?
А впрочем, и Набокова не жалко.