– Ай, Габи! – Она, конечно, не была тяжёлой, но в такую жару приятного мало. – Давай завтра, когда у тебя будет выходной, – предложил я. – Тебе надо ехать.
– Будем завтра вместе загорать? – Габриэлла приподнялась и теперь радостно плюхнулась мне на живот, отчего я чуть не попрощался со своим обедом. – Прости-и…
– Да, будем, – скорчившись от спазма, сдавленно просипел я. – Только больше так не делай.
– А я смогу пускать мыльные пузыри? Гедеон купил мне две баночки.
– Конечно, – выдохнул я, всё ещё страдая от боли. – Всё завтра.
– И ты никуда не уйдёшь?
– Не уйду.
– К нам может прийти Леон? Он может с нами позагорать?
– Хорошо. Приглашу Леона.
– Ура! – Габриэлла обняла меня, прижалась к груди и на мгновение затихла, словно прислушиваясь к биению сердца.
– Только есть одно условие.
– Какое? – Она посмотрела на меня во все глаза.
– Без этой летающей игрушки. От неё столько шума, как будто вертолёт стартует.
– Госпожа Габриэлла! – Сильвия с миссис Нар соревновались, кто быстрее добежит до нас. – Встаньте! Вы запачкаете новый купальник.
– Ой, – испуганно произнесла Габриэлла, поднимаясь. Она отряхнула коленки и вытащила из пучка травинку.
– Пожалуйста, не убегайте больше, – строго проговорила миссис Нар, взяла Габриэллу под руку и покрутила её, рассматривая на наличие пятен. – Чисто. Нам повезло, иначе пришлось бы срочно переодеваться. Мы ведь не хотим поехать к мадам Ли хрюшкой. Что бы она на это сказала?
– Она бы сказала, что хорошие девочки не ходят грязнушками, – виновато ответила Габи.
– Правильно, – согласилась Сильвия. – А теперь быстро в машину, а то вы так опоздаете.
Габриэлла с миссис Нар направились к водителю, который дожидался их у гаража, а Сильвия задержалась, чтобы бросить на меня неодобрительный взгляд.
– Что? – не удержался я.
– Вы почти голый, – укоризненно заметила она.
– Я в шортах.
– Господин Готье, вы не на пляже. Не стоит так ходить в Центральном районе. Что подумают соседи?
– Подумают, что я хочу понежиться на солнышке, – как ни в чём не бывало, ответил я. – И что в Октавии очень жаркое лето.
– В доме есть кондиционер.
– Я заметил.
Она недовольно поджала губы.
– Я надеюсь, вы нанесли солнцезащитный крем. Когда вам было семь лет…
– Да, знаю, я так сильно обгорел на солнце, что неделю ходил красный и мне было плохо. Спасибо, Сильвия, такое не повторится. – Я поднял книгу и показал ей полупустой тюбик от крема, лежавший на траве. – Вот, я подготовился. Обмазал всего себя. А ещё у меня кепка. И я лежу в тени. Ещё будут указания? – улыбнулся я.
Сильвия шумно выдохнула и, развернувшись на носках, проговорила:
– Ужин через два часа. Не задерживайтесь.
– Само собой. – Когда она уже почти завернула за угол дома, я позвал её: – Сильвия!
Она молниеносно повернулась, похоже только этого и ждала.
– Спасибо!
Она непонимающе посмотрела на меня, словно это последнее, что она предполагала услышать.
– Я люблю вас, Сильвия! – крикнул я, широко улыбаясь.
Она удивлённо разинула рот, хотела что-то сказать, но промолчала. И только придя в себя, неловко опустила глаза и заторопилась в дом.
– Точно солнечный удар хватил, – громко причитала она, чтобы я услышал. – А я ему говорила, что на солнце лучше не сидеть… Весь в мать. Ей тоже вечно не сиделось.
Довольный, я лёг на траву и накрыл лицо кепкой. Не знаю, сколько так пролежал, задремав, но когда проснулся, обнаружил рядом Скэриэла. Мне стоило огромных усилий не показать, как я удивлён. Очередное его внезапное появление. Пора привыкнуть. После ссоры на выпускном мы больше не виделись.
Скэриэл лежал рядом на спине, будто это обычное дело. Я приподнялся на локтях, осмотрел окна и, расслабившись, прилёг вновь. В доме было непривычно тихо: Габриэлла уехала, Сильвия с Лорой отправились в магазин, Фанни с Кэтрин, скорее всего, готовили ужин на кухне, – окна выходили на другую сторону, поэтому они не могли нас увидеть, – отец был на работе, а Гедеон… одному богу известно, где сейчас был Гедеон.
Солнце нещадно палило, но в воздухе ощущалось скорая гроза. Вдалеке виднелись тучи, которые неуклонно приближались. Поднялся лёгкий ветерок, и листья на деревьях угрожающе зашумели.
– Я звонил, но ты игнорировал звонки, – тихо проговорил Скэриэл, повернув ко мне голову.
– Неприятно, да?
– Ты делаешь это назло? – приподнявшись на локтях, спросил он и требовательно посмотрел в упор.
– Много чести, – равнодушно произнёс я.
Бросив на него быстрый взгляд, заметил, как эти слова задели его.
– Сейчас дыру просверлишь на моём лице. – Я прикрыл глаза рукой, желая спрятаться от солнца. А может, от его взгляда.
– Не будь таким, – попросил он.
– Каким?
– Как Гедеон. – Слова, будто приговор, напряжённо повисли в воздухе.
Теперь он не на шутку задел меня за живое. Прикусив губу, я даже не стал отвечать. Мы лежали в тишине, наблюдая за мирно плывущими тёмными облаками, и оба – хотя возможно, я один, – терзались противоречивыми чувствами. Скэриэл был моим другом. В последние годы – самым близким мне человеком. Но что стало с нами сейчас? Я запутался.
Поднялся ветер, и вдалеке раздался первый раскат грома, когда я проговорил:
– Когда я приехал с экзамена по тёмной материи, на моём заборе написали ругательства.
– Кто?
– Не знаю. За руку никого не ловил. Камеры видеонаблюдения показали двух чистокровных в масках и кепках. Я не стал говорить об этом отцу, а Чарли всё стёр, пока никто не увидел.
– Что они написали?
– «Отщепенец». Ты знаешь, что это означает?
– Смутно, – хмурясь, признался Скэриэл.
– Так называют чистокровных, которые поддерживают близкие отношения с полукровками. Это такое же ругательство, как «чернь» или «чистокровка».
Скэриэл долго молчал, да и я не желал первым нарушать тишину.
– Написали из-за меня? – наконец спросил он.
– Думаю, да.
– Ты из-за этого на меня злишься?
– Нет. – Я слабо помотал головой.
Скэриэл повернулся и лёг на бок, подложив руку под голову. Я повторил его позу, повернувшись к нему. Мы молча смотрели друг на друга. Лето пошло Скэриэлу на пользу: он самую малость загорел. Возможно, много времени проводил под палящим солнцем.
– Я думал о твоих словах на выпускном, – начал Скэриэл. – Прости, что часто пропадаю. Мне самому это не нравится. Мне, – он сделал паузу, – правда очень жаль, что так выходит.
Говорить о выпускном совсем не хотелось. В целом он прошёл даже хорошо, по крайней мере мы встретили утро в парке. Оливия и Оливер научили нас плести венки, после чего каждый получил по одному, – провели целую коронацию с ними. Мы обсуждали поступление в Академию, наставников, экзамены, новых преподавателей и будущих однокурсников, про которых пока ничего не знали. И все единогласно решили не обсуждать при Скэриэле возможные проблемы: примут ли его на самом деле или нет? Мы закрыли глаза на агрессию со стороны чистокровных, на недовольство Центрального района и Совета старейшин. В ту ночь всё это отошло на второй план. Было слишком весело и спокойно; мы хотели продлить этот момент как можно дольше.
– Знаешь, однажды, когда мне было лет десять, мы с мамой попали под сильный дождь. Я испугался, что весь промокну, зонтик нас не спасал, – тихо проговорил я, желая сменить тему. – Мама бросила зонт – он к этому моменту сломался из-за ветра – и, заливаясь смехом, побежала под дождём. Раскинув руки, она кружилась, звала меня, хотела, чтобы я присоединился к веселью. Она всё кричала: «Готье, иди сюда, иди ко мне».
– И что ты сделал?
– Расплакался. У меня были мокрые кроссовки и носки. Я ныл и просился домой.
Скэриэл выглядел расстроенным.
– Я очень жалею об этом, – выдохнул я.
– Почему?
– Она больше не побежит под дождём. Она больше не будет смеяться и звать меня прыгать по лужам.
Скэриэл грустно смотрел на меня. Я натянуто улыбнулся, чтобы разбавить гнетущую атмосферу, которую сам и создал.
– Расскажи про свои хорошие воспоминания о родителях.
Он молчал.
– Расскажешь?
– Их нет, – отчеканил Скэриэл.
– Совсем никаких?
– Ни одного хорошего. – В его голосе было столько боли, что я тут же вспомнил, как сравнил его с бушующим океаном.
– Мне жаль. – Ком поступил к горлу, и пришлось взять себя в руки, чтобы это произнести.
Зажмурившись, Скэриэл прошептал:
– Я был нелюбимым ребёнком.
Над головой зашелестели листья. Стало резко темнеть.
– Нежеланным, – прошептал он, так и не открыв глаза.
Вдалеке прогремел гром.
– Непризнанным.
Скэриэл неуверенно посмотрел на меня. Если честно, его истории о родителях помнились слабо. Он говорил про них так редко, что я лишний раз и не спрашивал.
– Ты практически ничего о них не рассказывал, – высказал я свои мысли. – Помню, ты рассказал, как ходил с мамой на «Щелкунчика». А ещё как познакомились твои родители, а потом это оказалось враньём.
– Я, – Скэриэл сглотнул, – рано их потерял и плохо помню.
– А Эдвард? Давно он стал твоим опекуном?
Скэриэл кивнул.
– Эдвард заменил мне всех. Он по-своему любил меня, – тихо добавил он.
– Почему «любил»?
Скэриэл натянуто улыбнулся.
– Он меня любит. Жду не дождусь, когда он вернётся из своей поездки.
– Он надолго уехал?
– Да, – торопливо ответил Скэриэл, – но я дождусь.
Мы помолчали.
– Ты любишь их? – спросил я; мурашки шли по коже, но я не понимал, это от холода или от признания Скэриэла. – Я имею в виду, любишь ли ты своих родителей?
Он задумчиво посмотрел куда-то вниз и затем ответил, не поднимая глаз:
– Я не знаю, что это такое – любить родителей.
Эти слова потрясли меня; я даже сам себе не мог объяснить, почему. Скэриэл признался в том, что мне казалось, нельзя произносить. Как можно не любить своих родителей? И тут я замер. Любил ли я Северину Бёрко, свою настоящую мать? Или Лукиана Модеста Бёрко, родного отца?