Общее число «бичей» назвать трудно, но в 1989 году зарегистрировано их было 168,6 тысячи. Среди этих лиц 48,2 тыс., или 28,6 %, молодежи в возрасте 18–29 лет (88-й год — 81,9 тыс.). Каждый пятый из них ранее совершил преступление.[135]
Много это или мало? В США в том же 1989 году насчитали 5 млн бродяг постоянных и временных. У нас тут так же, как с пьянством: непривычное и нетипичное вызывает интерес общества, даже неопасная проблема кажется крайне тяжелой.
Да и были бичи очень разными… Был привокзальный планктон… В книге «Орден костяного человечка» я его описал, и достаточно близко к реальности, выдумывать просто не было необходимости.
«Пять часов предстояло Володе проторчать на вокзале в Красноярске — поезд на Абакан отходил только в восемь часов вечера. Вид его опять не вызывал доверия у милиционеров, и они провожали Володю нехорошими, какими-то уж очень профессиональными взглядами.
Володя присел на каменной ступеньке подъема на виадук, сделал еще один глоток, и к нему тут же подсел кто-то благоухающий так, что Володя чуть не отодвинулся. Что говорит сосед, он тоже как-то не очень понял. Хорошо, что дожди все пролились еще западнее Омска, и было здесь тепло и очень сухо.
— Па-апрашу документики!
Три мальчика в форме, стальные взгляды из-под фуражек, служебное рвение на лицах. Но интеллектуал — он и после недельного запоя интеллектуал, и речь его, обращенная к властям, будет убедительна и логична.
— Пожалуйста… А что случилось?
— Проверка паспортного режима… Па-апрашу!
— Вот…
Володя протянул парню в форме удостоверение сотрудника Института археологии, командировочное и с интересом наблюдал, как у него меняется выражение лица. Сосед Володи по ступеньке пытался эдак бочком свалить куда-то в сторону, его попытки пресекли другие люди в форме.
— Что, тоже археолог?
— Наверное, он из другого отдела: мы не знакомы.
Какое-то время милиционер внимательно разглядывал
Володю и, наконец, попросил паспорт. Володя пожал плечами, дал ему паспорт с пропиской в Санкт-Петербурге. В паспорте был и билет.
— А! Так вы от нас скоро убываете?
— Ну да… Я профессор Петербургского университета, нахожусь в командировке, еду на раскопки.
— Вы и правда профессор?
— Могу дать и это удостоверение.
— Не надо. Что же вы с такой шушерой общаетесь?
— Да я с кем угодно могу… Хотите?
Володя протянул парню недопитую бутылку. Милиционер опять долго изучал Володю.
— Пройдите в зал ожидания!
— Там душно…
— Тогда сядьте вон там и не отсвечивайте!
Володя перебрался на перрон, где стояли какие-то сомнительного вида скамейки. Одна из них была в тени, и он допил все из бутылки и попытался дописать стихи.
Почти сразу опять замелькали какие-то ароматные личности, стали влезать в разговор:
— Эй, ты Федю Косого знаешь?
— Чужой, тебе торба нужна? Совсем новая.
А одна личность с ободранной мордой пыталась даже подчинить себе Володю:
— Ты, новенький… А ну давай звездуй за водкой, живо!
Володя не ответил и, кажется, правильно сделал — от него постепенно отвяли. Хуже другое — его опять клонило в сон, а спать Володя побоялся: он совсем не был уверен, что, проснувшись, найдет свой рюкзак на прежнем месте.
Вдруг шелупонь разбежалась. Володя это понял, потому что вокруг стало как-то свободнее, и ветер вместо привычного уже смрада принес совсем другие, вполне симпатичные запахи — нагретых земли и металла, свежей листвы, городской пыли, мазута, угольного дымка. Опять тот же милиционер.
— Вы что, для них медом намазаны?!
— Ну и при чем я тут, секи, начальник?! Они сами ко мне зачем-то лезут.
— Сами виноваты… Ведете себя, как бич, они и лезут.
— Я скоро уеду, начальник…
— Ага! А это что?!
На скамейке после бегущих осталась какая-то бутылка; на самом донце бутылки плескались остатки жидкости такого свекольно-химического, нездорового цвета.
— Они что, вас угощают?!
— Чужое шьешь, начальник. Я сам себе спиртное покупаю, я человек обеспеченный.
— Гм… И насколько обеспеченный?
— Хотите, вам взятку дам?
— Пошел вон!
— С удовольствием…
Судя по выражению лица, милиционер дорого заплатил бы за маленькое счастье — треснуть Володю по башке. Если бы не документы — точно треснул бы. Володя решил его больше не раздражать и свалил на другой угол вокзала. Хорошо, поезд подавали уже скоро».[136]
Другой случай… Однажды, после пьянки в Институте археологии, мы сдавали бутылки. Перед нами стояли два натуральных бича — оборванные, дикие, небритые. И вот один бич говорит другому:
— Вот когда перечитывал Тургенева, обратил внимание-
Очередь была длинная, пока стояли — познакомились. Один — кандидат химических наук. Другой — доктор физико-математических. Ушли из семей. Бросили престижную работу. Один стал дворником, получил комнатку. В этой комнатке живут вдвоем, читают книжки…
Как видно, встречались и такие.
Если всерьез говорить о неблагополучии в СССР, только один показатель заставляет бить в колокола: это непрерывный рост числа самоубийств — с 17,1 на 100 000 населения в 1965-м до 29,7 в 1984 году.[137] СССР и современная Россия — страны с очень высоким количеством самоубийств, чуть ли не первые в мире.
Самоубийства — очень серьезный признак личного неблагополучия. Вероятно, это было вызвано трудностями в самореализации, невозможностью заработать на жилье, решить какие-то личные проблемы. И инфантильностью. «Я такой несчастный, бедный, неприкаянный, да еще жена от меня ушла! Пусть чувствует, стерва…»
Вообще же общество в СССР было очень, очень неоднородным! Существовали национальные и общественные группы, где самоубийц практически не было.
Страна общения
Когда люди не очень устают, а жизнь нетрудная, чем им заняться? Правильно, надо общаться. В «годы застоя» общались намного больше, чем сейчас. Старики, правда, рассказывали, что в 1920-е общались еще больше. В патриархальной жизни общение, поддержание отношений — важнейшая часть жизни. При Сталине стало строже, уединеннее — и работали больше, и стали бояться друг друга.
В послевоенные же годы патриархальности становилось все меньше: урбанизация перемалывала старую деревню, патриархальные горожане и интеллигенты становились «просто» специалистами. С 1950-го по 1980-е меньше стала готовность вникать в жизнь и проблемы других людей, желание остановиться на улице, показать незнакомцу дорогу…
В обществе это воспринималось болезненно, как утрата душевности народа и солидарности людей.
Вообще же и в 1970-е, и в 1980-е годы собирались часто, часами спорили… обо всем на свете, много ели и пили. Дефицит дефицитом, а холодильники были полны и стол заставлен вкусностями. Водка плохая? Отличная была водка, ее можно было поджечь в стакане, и она горела тревожным мерцающим пламенем.
Круг людей, часто видевших друг друга и всегда готовых помочь, был велик: десятки и сотни людей.
Много общались и в профессиональной среде. Совершенно исчезнувшая примета времени: профессиональные песни, гимны экспедиций, лабораторий и учреждений. Сочиняли их сами для себя и охотно пели на довольно частых сборищах. Профессиональный фольклор есть и сейчас, но он заметно беднее. Если в экспедициях и поют «профессиональные» песни, то все это песни одновременно и «исторические» — сочиненные десятилетиями раньше. Что-то неизбежно забывается, переиначивается, утрачивается, а нового почти что и нет. Жаль…
Активное общение так же типично для эпохи лет «застоя», как постоянное чтение книг, как интерес ко всему, что называется таким неопределенным словом: «культура». Как внимание и интерес к природе.
Если все время занят, все время мчишься куда-то, если «заработать на жизнь» занимает практически все время, физически не хватает времени и на общение, и на то, чтобы заметить, как встает серпик луны над домами. Нет времени посмотреть, как лед проносит мимо Петропавловской крепости, как утка играет с утятами или как растут новые побеги у орешника. Если и увидишь этот бледный городской серпик, скрывающийся за стрелкой Васильевского, он играет в жизни далеко не первое место… А в «годы застоя» — играл. Впечатления, переживания, ощущения, которые стали глубоко не главными сейчас, были как раз главными в жизни — тогда.
Много ли врали в «застой»?
Все современники оценивали «эпоху застоя» как лживую. Считалось, что все официальные лица врут, врут и врут. И вообще везде сплошные лживые лозунги…
Не буду спорить, лживых лозунгов было много, врали и официальные власти, и выступающие по телевизору. Но все же «застой» был временем, когда вранья сделалось заметно меньше прежнего.
Эпоха Сталина — это просто вал несусветного официозного вранья. Эпоха Хрущева — это обещание построить коммунизм к 1980 году, рассуждения о преступности как «пережитках капитализма» и о «наследии царизма» (это году так в 1960-м). «Боролись» и с «религиозным дурманом», и с «культом тлетворного Запада»… Не говоря о постоянном хватании за некий абсолютный инструмент мгновенного решения всех проблем — типа целины и кукурузы.
При Брежневе вранье почти полностью сводилось к произнесению обязательных, почти ритуальных формул. Делаешь свое дело? И делай. Нужно тебе для карьеры вступить в КПСС? Вступай, а потом дремли на собраниях, можешь и не выступать.
Врали — но масштаб вранья становился меньше с каждым годом. Ваш покорный слуга по окончании школы не более чем раза два, наверное, ходил на первомайские и ноябрьские демонстрации — в студенчестве. Не любил я их, вот и не ходил. С 26 лет само пребывание в комсомоле стало формальностью: надо состоять в сей организации до 28, но я же работаю во Дворце пионеров… Там всего два комсомольца, своей отдельной организации нет…