– Арман…
– Уезжай, так будет лучше для всех.
Для него и для его жены…
Его решение было бесповоротным.
Она больше ничего для него не значила. Да и значила ли когда-нибудь?
Отчаяние и остатки чувства собственного достоинства помогли ей выйти из романтичного домика, не сказав больше ни слова и даже не обернувшись.
Она была раздавлена.
Глава 21
– Мадам? Мадам!
– М-м-м…
Вздрогнув, я открываю глаза.
Я задремала на неудобном кресле в приемном покое, и у меня затекла спина.
Медсестра с улыбкой сообщает:
– Ваша подруга только что пришла в себя, и мы перевели ее в палату психиатрического отделения на второй этаж. Можете ее навестить, если хотите.
– Который час? – спрашиваю я, еле ворочая языком.
– Четыре часа дня. С вами все хорошо?
Я неудержимо зеваю.
– Да… спасибо, что сообщили.
– Пойдемте, я вас провожу. Но сначала зайдем в отделение скорой помощи, я верну вам вещи вашей подруги. Ее одежду, – добавляет она, видя мое замешательство.
– Хорошо.
Я растерянно оглядываюсь. Люди, приехавшие раньше нас, все еще здесь. Этот приемный покой – действительно настоящее преддверие ада. Люди проводят здесь долгие часы в тоске и страхе перед неизвестностью, без еды, в твердом, как доска, кресле.
Медсестра ведет меня через главный вход, забирает мешок, похожий на мусорный, с вещами Фран, а потом мы долго идем длинными коридорами.
Сердце у меня сильно колотится. Даже не знаю, что я скажу Фран, потому что хоть я и сержусь на нее за то, что она меня так напугала, еще больше я сержусь на себя – потому что не заметила, как ей плохо.
– Она очень слаба, – говорит мне медсестра, когда мы входим в служебный лифт, – попытки суицида медикаментозными средствами серьезно нарушают работу организма, и ей придется остаться здесь еще на несколько дней. Но ее жизнь вне опасности.
– Спасибо…
– Это вы ее обнаружили?
– Да, когда пришла кормить кота, потому что она должна была уехать в командировку. Я действительно не знаю, в чем причина, не видела, как это произошло.
– Так часто бывает, – говорит она мне сочувственно, – никто так умело не скрывает свое состояние, как человек в депрессии.
Неужели я настолько слепа? У Фран не было абсолютно никаких симптомов депрессии, ни малейших, как и чего-то необычного в поведении, за исключением, может быть, того вечера, когда она выпила лишнего… Я чувствую себя полным ничтожеством. Не знаю, можно ли было это предотвратить, но я могла хотя бы сказать ей, что рядом, что она не одна.
– Не корите себя, – говорит мне медсестра, словно читает мои мысли.
Наверное, для нее в этой ситуации нет ничего нового.
– Вы сделали главное – оказались рядом в нужное время. Когда вашей подруге станет лучше, она вас поблагодарит.
– Мне не нужна благодарность, я…
Голос у меня срывается от рыданий.
– Я только хочу, чтобы она знала – она необыкновенная!
Медсестра отвечает мне улыбкой, и дверь лифта открывается.
– Вы сможете сказать ей это сами. Пойдемте, нам туда.
Мы идем еще по одному длинному коридору. В приемном покое ничем не пахло, а здесь стоит резкий запах лекарств: Бетадина, йода и дезинфицирующих средств, которые бьют в нос и вызывают тошноту.
Она останавливается перед одной из дверей, стучит и входит.
– Добрый день, мадам Бюисоннье. Здесь ваша подруга, и могу точно сказать: она счастлива, что вы вне опасности. Я вас оставляю, если что-то понадобится, зовите.
Она выходит, закрыв за собой дверь. И я остаюсь наедине с Фран.
На ней больничная рубашка из тех, у которых на спине разрез, а к левой руке тянется капельница. Мне странно видеть ее такой. Она бледна и выглядит очень хрупкой! Я все еще не могу поверить, что она такое сделала.
Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга, не произнося ни слова. Может быть, она думает, что я сильно на нее сержусь, и это правда, но у меня нет ни малейшего желания читать ей мораль.
– Ку-ку…
Лицо у нее искажается, и она начинает плакать.
– О, Марни, я так жалею, что это сделала…
Фран!
Я бросаюсь к ней и крепко прижимаю к себе.
– Все будет хорошо, я здесь. Обещаю, все будет хорошо, я тебя не брошу.
Она плачет, я тоже. Со стороны, наверное, выглядит глупо, но нам наплевать.
– Ты нашла письмо? – спрашивает она, как будто это сейчас самое главное.
– Да…
– И прочла?
Я улыбаюсь, откидывая ей со лба мокрую от слез прядь волос.
– Я попросила его перевести. У меня в школе второй язык был немецкий…
– Пакита – мое настоящее имя.
– Думаю, я поняла. Ты не любишь свое имя?
– Дело не в этом… Пакита – это маленькая девочка, которая не умела говорить «нет»; это она стала толстой, потому что не могла вовремя отодвинуть тарелку; это она просто хотела, чтобы родители ею гордились, и даже помыслить не могла чем-то их расстроить; это ее долгое время травили, это над ней издевались; ею пренебрегали, предпочитая ей ее подруг…
– О, Фран, дорогая моя…
Я смотрю ей в лицо, охватываю взглядом ее большие карие глаза и спутанные белокурые волосы – никогда еще она не выглядела так трогательно. Сейчас я готова на все что угодно, лишь бы ей стало лучше.
– А Бюисоннье – твоя настоящая фамилия?
– Это фамилия Фреда, я попросила у него разрешения оставить ее, когда мы разводились. Моя настоящая фамилия – Контрерас.
Я смотрю на нее, и меня переполняет безграничная любовь – да, именно это чувство я к ней и испытываю. Огромная любовь – как к сестре. Которой у меня никогда не было.
– Ты сама хочешь рассказать родителям или лучше мне?
Она закрывает глаза, как будто только сейчас до конца осознает, что наделала.
– Нет… Им через неделю улетать с моей сестрой в Венесуэлу, и я не хочу нарушать их планы. Они уже десять лет не были на родине.
– Никогда бы не подумала, что у тебя венесуэльские корни.
– У меня очень светлая кожа, а волосы и брови я крашу. Почти полная иллюзия натурального блонда… В детстве волосы у меня были цвета воронова крыла, и я поклялась себе, что, когда вырасту, буду похожа на моих кукол Барби. Только забыла сбросить парочку килограммов…
Я грустно улыбаюсь, потрясенная тем, что в детстве она дошла до полного отрицания себя.
– Хочешь рассказать мне что-нибудь о том, что с тобой произошло?
Она опускает голову и смотрит на наши переплетенные пальцы.
– Кто тебя так обидел, Фран?
Она прерывисто дышит, поднимает на меня свои глазища и, кажется, раздумывает, ответить или нет. Я не хочу ее торопить, я жду.
– Его… его зовут Арман. Он был любовью всей моей жизни… Для него я была Пакита, и мне нравилось, что он так меня называет – этим он примирил меня с собой… Он даже не знал, что для всех остальных я – Фран.
Я вспоминаю строчки письма: «Вы говорили, что эти отношения меня погубят, а я не стала вас слушать».
– Как он мог этого не знать?
– Мы никогда не выходили из дома, Марни… Виделись только у меня.
– Почему?
– Потому что… я была его любовницей. Четыре года.
Голос у нее срывается.
– Прости, Фран… Не обязательно говорить об этом сейчас. И вообще не обязательно. Может, ты отдохнешь?
– Нет! Нет… Я должна все объяснить, должна… Я больше не хочу ничего от тебя скрывать.
И она снова заливается слезами.
– Я нехороший человек, Марни… Правда, я нехороший человек.
– Что ты такое говоришь? Да ты один из лучших людей, которых я встречала в жизни. Ты великодушная, помогаешь другим, умеешь поддержать, ты добра к людям, умна и талантлива. Не знаю, кто тебе внушил такую чушь, но ты хороший человек, Фран. Это точно.
– Но… он четыре года изменял со мной жене, и я об этом знала. Я хотела, чтобы он бросил ее ради меня, иногда хотела, чтобы она умерла, чтобы какой-нибудь колдун наслал на нее порчу и она превратилась в козу!
В козу? Почему в козу?
Звучит очень неожиданно – у нее явно нервное перевозбуждение.
Фран поднимает на меня глаза, полные бесконечной грусти. Эта грусть так же глубока, как и ее чувство вины.
– Мне ужасно хотелось быть на ее месте, жить ее жизнью, быть такой же счастливой, как она, быть любимой и никогда не возвращаться домой в одиночестве… Но я этого не заслуживаю, я все испортила, все. Я ничтожество.
– Неправда, ты этого заслуживаешь! И ничего ты не испортила, ты просто встретила не того человека, он… Он не должен был давать тебе надежду.
Она плачет, и все ее тело сотрясается от рыданий.
– Он и не давал. Он всегда говорил, что она для него много значит, и я… я ненавидела ее за это. Вчера вечером он сказал мне, что любит жену и никогда не бросит ее ради меня…
– Очень жаль…
– Мне так больно…
Если бы это было в моей власти, как бы я хотела одним мановением руки, одной силой мысли развеять ее горе!
– Командировку ты придумала, да?
– Да… Я знала, что он поехал один в Бретань и просто хотела побыть с ним, а он наговорил мне таких ужасных вещей…
И она на одном дыхании выкладывает мне все, что произошло.
Когда рассказ о ее последних четырех годах подходит к концу, меня начинает тошнить.
– Он всегда отказывался выходить из дома, мы ото всех прятались, и после этого он обвиняет меня в том, что я подвергаю его опасности, слишком много от него жду, порчу ему жизнь. Он меня раздавил… Но я люблю его, все еще люблю. И больше не хочу терпеть эту жизнь, эту постоянную боль… Я сама во всем виновата.
Меня охватывает негодование: я возмущена, что она так себя принижает.
Ведь это он всегда получал, что хотел, а не она. Но винит во всем Фран. Ненавижу его.
– Нет, ты ни в чем не виновата. Ты оказалась здесь, потому что он обращался с тобой по-свински, не считался с тобой. Но ты восстановишься, Фран; я с тобой, и мне очень жаль, что я раньше не поняла, как ты страдаешь. Ты держалась бодро, скрывала тоску, и выходит, я была плохой подругой.