— Котелок у вас варит, вот и ступайте свешайте, что я сказал.
Здесь, среди своих, стармех держится иначе, чем в ходовой рубке. Жаргонные словечки, фамильярный тон, привычный матерок, распахнутый ворот клетчатой ковбойки, отутюженные рыжие брюки на щегольском ремешке — все напоминает в нем уличного мальчишку.
— Виктор Семенович, — застенчиво говорит четвертый механик Эдик Алдарис, — я проверил всю схему. Как будто в порядке.
В каютах и кубриках правого борта вот уже сутки не продохнуть от жары. А на левом борту прохладно. Четвертый механик отвечает за отопительные системы.
— Что схемы, — стармех надевает рабочую куртку, натягивает перчатки. — Надо полазить. Пойдемте…
Машинная команда издавна считалась судовой аристократией. И на первом же собрании стармех с улыбочкой заявил:
— Трапы в машине крутые, в мазуте — можно поскользнуться, разбить голову. Так что посторонним в машине делать нечего.
Вроде бы и резонно, машина — не клуб. Но в его тоне команда сразу уловила крепкий душок цеховщины. И ответ не замедлил последовать.
— С палубы во время траления легко смайнаться по слипу, — сказал тралмастер. — Можно и под кутком с рыбой очутиться. Короче, всем, кроме добытчиков, на рабочую палубу вход запрещен.
Одна из заповедей цеховой морали — не выносить сор из избы. И все мелкие проступки, если они не стали всеобщим достоянием, стармех стремится разрешить собственными средствами. А перед начальством — выгородить машинную команду, даже если она и виновата.
Стармеха есть за что уважать. Он много повидал, много знает. Не боится уронить авторитет, вымазавшись в мазуте вместе с мотористами или сидя с ними за одним столом. Если человек знает дело, он может многое ему простить. К уставу и прочим «казенностям» относится иронически.
Но, как это на первый взгляд ни странно, его снисходительность часто оскорбляет гордость людей. «Все мы немножко лошади, и каждый по-своему лошадь» — это его любимое присловье. Кто, мол, без греха? Стармех часто покрывает промахи не оттого, что верит в своих людей, ждет от них большего а потому, что отстаивает честь мундира. И все эти сложные чувства хорошо умещаются в кличке «Пан».
Но командиры между собой называют стармеха иначе. Удивительное дело кличка. Если она меткая, то распространяется, как вирусный грипп, по воздуху.
Это случилось вскоре после войны. В румынский порт пришел наш торговый пароход. Пока шла разгрузка, часть команды сошла на берег. Среди них был и юнга — мальчишка лет пятнадцати.
Побродили по улицам. Познакомились с девушками. Зашли в кабачок. Самолюбивый мальчишка ни в чем не хотел отставать от взрослых, удержать его не было никакой возможности.
Трудно сказать, как это произошло, — может быть, его захотели проучить, а может, просто потеряли, — но когда он пришел в себя, то увидел, что лежит на кушетке в незнакомой комнате. Сквозь желтые шторы пробивалось солнце. В дальнем углу, рядом с высоким зеркалом, свесив смуглую руку, спала на кровати черноволосая девушка.
И тут ему стало страшно — если сейчас уже утро, то, значит, он остался один в чужом городе, не зная языка… Судно с утра должно было выйти в море.
Он заплакал.
Девушка проснулась и быстро поняла в чем дело.
— Не плакат, малцык, не плакат.
Она вышла из комнаты, переоделась и вывела его за руку на улицу, повторяя одну и ту же фразу:
— Не плакат, малцык, не плакат!..
Так они прошли через весь город. Яркая, улыбающаяся девушка. И держащий ее за руку заплаканный юнга. По дороге попадались ее знакомые, она что-то им говорила, они улыбались.
Через полчаса они оказались в порту. И тут он выпустил ее руку и бросился бежать — судно стояло у пирса.
— До свиданя, малцык!
Девушка помахала рукой, повернулась и пошла в город.
С тех пор прошло лет пятнадцать. Юнга окончил мореходку. Женился. И вот он старший механик на океанском траулере. Но самолюбие осталось прежнее, мальчишеское. И кличка «Малцык» неведомыми путями приплыла за ним через моря и океаны.
Собственно говоря с самолюбия началась для стармеха самостоятельная жизнь. Вырос он без матери. Время было тяжелое, военное. Его отец, крупный московский инженер, почти не бывал дома, и мальчишка отбился от рук. Не знаю, что там между ними произошло, но только отец определил его в ремесленное училище. А сын, оскорбленный этим, сбежал в море.
«Что ж, море так море, — решил отец, узнав о его побеге, — лишь бы стал человеком».
Отец не просчитался. Но заносчивость осталась. На первых порах сидящий в стармехе шайтан в чем-то и помогал — не позволял уронить себя, заставил поступить в училище, окончить его с отличием, стать первоклассным боксером. Но теперь, когда он стал вторым человеком на судне после капитана, заносчивость портит его отношения с командой, мешает ему учиться у товарищей.
О чем бы ни зашел разговор — о фруктовых консервах или литературе, медицине или международной политике, сказать «не знаю» — для него самый трудный подвиг.
На румбе уже вторые сутки курс 254. Вест-зюйд-вест. Мы пересекаем океан.
Он ведет себя смирно, приручает, заманивает. И мы привыкаем к нему.
За бортом на длинных веревках, привязанных к иллюминаторам, скачут по волнам тельняшки — океан стирает матросское бельишко.
Наш «репортер» Миша Зеленин увлекся проявкой фотопленки, и его тельняшка пропрыгала часов шесть. Теперь, чертыхаясь, он под хохот матросов разглядывает бело-синюю ветошь — двойную вязаную ткань разрезало, как ножом.
Рядом с бортом из воды появляется острая черная плоскость. Вторая, третья… Они обгоняют корабль, вспарывая волны, как перископы подводных лодок. И вдруг в воздух взмывает блестящая черная торпеда. Дельфины… Они сопровождают нас минут десять и пропадают так же внезапно, как появились.
Я захожу в радиорубку послушать последние известия. Но там никого нет. Из каюты третьего штурмана долетают звуки аккордеона и хриплый голос выводит:
Знаешь ли глубь океанскую,
целые мили до дна.
Буду бродить, словно по небу
бледная бродит луна.
Это Володя Шагин. Он кивает мне и продолжает песню:
Все по пути растеряю
последней дорогой морской.
Даже твою фотографию
вырвет акула с рукой.
Буду лежать неподвижно
грудой холодных костей.
Вот и морская романтика
будущей жизни моей.
Володя поет задумчиво, серьезно. На столике — фотография жены. За иллюминатором плотная, как стекло, бирюзовая волна. Серьезен и начальник радиостанции Прокофьич. Отставив мизинец с длинным ногтем, он склонил красивую русоволосую голову, словно прислушиваясь не то к звуку аккордеона, не то к самому себе…
Вдали от берега, от дома бывает и грустно. Но много ли написано песен о море, где грусть не подменялась бы душещипательной слезливостью, а мужество бодрячеством?
Сердца — ведь это же высоты,
Которых нам нельзя сдавать…
После обеда команду взбудоражили две новости — на луну запущена ракета, на судне обнаружен черный котенок. Только и разговоров о том, когда ракета достигнет луны и что будет с котенком.
Все эти дни кокши прятали котенка у себя в каюте. Сегодня, воспользовавшись их оплошностью, он выбежал в коридор на сладкий камбузный запах. И тут же напоролся на старпома.
— Убрать немедленно!
Женщины наряжают к старпому делегацию. Он долго читает им мораль.
— Обеззараживают ракеты, чтобы не погубить какие-то там микробы на луне, а вы хотите утопить живого котенка! — не выдержав, взрывается рыбообработчица Аусма. Этот аргумент оказывается решающим. Ученые спасли жизнь и нашему котенку.
Вечером начальник радиостанции врубает на полную мощь динамики, электрики — прожекторы. Объявляются танцы на рабочей палубе.
Их открывают туром вальса рыбообработчицы в платьях и робах, официантка Шурочка на каблучках и в модных штанах, кокши в белых поварских куртках. Самыми мужественными кавалерами оказываются доктор, инспектор и второй механик Слава Караваев. Остальные, рассевшись, словно в театре, на спардеке, на лебедках, на бухтах канатов, предпочитают роль зрителей: чтобы танцевать на палубе, нужна особая сноровка.
И все же девушки в бальных платьях, что в ожидании приглашения жмутся по стенам душных залов, могут позавидовать нашим. Не каждой приходится в жизни потанцевать на трясущемся от гула машин полу, то проваливающемся, то бросающемся под ноги, в таком зале, как океан, где по стенам развешаны крупные звезды, а с потолка, яркая даже при свете прожекторов, сияет луна, к которой летит наша ракета.
И они танцуют.
После танцев в столовой крутят кино. Но наша вахта недаром зовется «Прощай молодость». Пора заступать.
— То ли дело на логгерах, — как всегда, начинает Шагин. — За месяц те три-четыре картины, которые возьмешь на берегу, так осточертеют, что и глядеть неохота. Тогда вызывают по радио соседей, и начинается торговля… Я был мастак придумывать названия для фильмов. Как бабахну: «Даем «Убийство из-за угла», «Дама в тигровой шляпе», «Швейк-матрос». Прием, прием…» Тут со всех сторон предлагают меняться. Выберешь, договоришься. Капитан велит подбежать, а боцман в это время готовит кассеты к отправке. Заворачивает их в полиэтиленовый мешок, забондаривает в бочку и на длинном конце майнает за борт. Мы вылавливаем их бочку, они нашу… Как-то раз вытягиваем бочку, выбило дно, а оттуда сиганет — ну черт чертом. Глядим — кошка. На шее плакат: «Накорми и передай другому». Наверное, старпом тоже велел убрать кошку, вот они ее и подкинули… Через неделю мы таким же путем переправили кошку дальше. Говорят, она путешествовала по Атлантике с логгера на логгер чуть ли не целый год. А привезли ее мурманчане…
— Мурманчане вообще народ дошлый, — соглашается Ильин. — Раз получили мы от них картины. Стали смотреть — что такое? Самые интересные места — песни, драки, поцелуи, убийства — вырезаны… Наши тоже не стали теряться, и к концу рейса был у нас свой фильм. Шел он всего час, но я больше ничего похожего не видел. Там были собраны лучшие кадры из дюжины картин… А насчет животных я так скажу — с ними веселее. Почти на всех логгерах, особенно колхозных, возят собак… У нашего капитана была овчарка; станут тянуть конец, она вцепится зубами и тоже тянет… И подъем играла. Утром капитан выпустит ее в рубку, она — к микрофону и лает… У иного старпома голос похуже.