— Ну что ж… Смотрите, — проговорил Машенин.
Потом я понял причины его сомнений. В инструкции об использовании ретрансляционной установки ни слова не было сказано о языке.
Ни в одной инструкции не было сказано, конечно, и о каких-либо праздниках в честь первой трески.
Есть окунь!
Судно застыло посредине ровного круга. Но декорации вокруг беспрестанно меняются. Небо то раскинется синим куполом с висящими на неимоверной высоте снежными перьями облаков, то занавесится синими клубящимися задниками и многослойными кулисами, то садится клочковатым молоком на самые спицы мачт. Океан, перекошенный, брызжущий пеной, то утомленно и ровно задышит, то с тигриной игривостью зашлепает лапами по бортам.
Чтобы не потерять то место над грунтом, где была рыба, бросают буй. Ночью на нем горит ныряющий на волнах фонарь, а на случай тумана буй окован металлическими листами, отражающими лучи радара.
На заветное место, обозначенное буем, сбегаются и другие. И тогда в океане образуется «улица». Многоэтажные дома-корабли ходят навстречу друг другу параллельными курсами, один за одним. Вымечут трал и тянут его часа три-четыре. Подымут улов на борт, развернутся на сто восемьдесят градусов и снова шарят по дну три-четыре часа. И так, пока рыба не уйдет или ее не вычерпают.
Буя с фонарем и отражателем у нас нет — не оказалось на складе, когда мы выходили из порта. Но нам он пока не нужен. Пристроившись к одному из мурманчан, мы отыскали чужой буй и тралим от него вот уже третьи сутки.
Привычное деление времени на день и ночь сменилось круговоротом вахт. Просыпаться приходится и в восемь утра, и в полдень, и в два часа ночи, и после обеда. Сон, разбитый на непривычно короткие отрезки, не снимает усталости. Только коснешься головой подушки, как тебя уже трясут за плечо. Сполоснешь лицо под краном, наскоро поешь в столовой — и снова перед тобой море и картушка, море и палуба, рыба и трюм.
На выметку трала теперь выходят только добытчики. Но команда даже сквозь сон слышит, что делается на палубе. Прогрохотали чугунные громы и ровно заныли лебедки, — значит, травят ваера… Койка, взлетая вместе с судном на гребень волны, не падает больше вперед, а, словно люлька качелей, соскальзывает назад, — значит, трал на грунте… Взревели лебедки, и снова грохочут по палубе чугунные громы, — значит, трал с добычей или без нее на слипе… И сменный рыбмастер выходит на палубу встречать улов. А за ним, не утерпев, тянутся все, кто не спит.
Не знаю, приходилось ли вам зимой в воскресенье ехать в первом поезде московского метро. Если приходилось, то вы наверняка обратили внимание на странных людей в брезентовых халатах поверх полушубков, в валенках, ушанках, с деревянными чемоданчиками в руках и ломиками-пешнями за спиной. Это любители подледного лова.
Каждое воскресенье в течение всей зимы они поднимаются в четыре часа утра, едут за сто — сто пятьдесят километров на поездах и грузовиках; запыхавшись, торопятся по снежной дороге, чтобы к рассвету поспеть на лед. Привыкшие к насмешкам, когда их просят объяснить свое поведение, они что-то мямлят об отдыхе на природе и даже о выгоде. Но какая тут, к бесу, выгода, когда один проезд стоит дороже всего улова, какой там отдых, если вместо воскресной прогулки до изнеможения рубишь лед, коченеешь на двадцатиградусном морозе, бледнеешь и чернеешь от волнения, часами глядя в одну точку?!
Рыбная ловля — это страсть. Проникновение в иной, малоизвестный человеку мир, из которого, в случае удачи, выныривает живое трепещущее существо, — вот содержание этой страсти.
Как всякая подлинная страсть, она кажется неприличной глупостью благоразумным людям. «На одном конце червяк, на другом конце…» Но кто такие, собственно говоря, эти благоразумные? Не те ли особи рода человеческого, в которых крепче всего сидит инстинкт, повелевающий подавлять в себе любое непосредственное чувство, ибо оно мешает из всего извлекать медяки собственной пользы, — инстинкт, выработанный веками цивилизации, построенной на принципе: «Все против одного, и один против всех». Понимать и уважать подлинную страсть, даже если ты сам на нее не способен, может лишь человек, свободный от страха за свою шкуру, за кусок хлеба. А те, на другом конце, не они ли вдруг обнаруживали, без всякой корысти для себя, что земля вращается вокруг своей оси; рискуя не увидеть больше дневного света, спускались в неизведанные пещеры, чтобы познакомиться со стоянками доисторического человека; замечали, что снег бывает не только белым, как его до них изображали на картинах, но еще и розовым, и синим, и зеленым…
Океан — это тот самый мир, где зародилась земная жизнь. И каждый подъем трала со дна, сколько бы раз вы при этом ни присутствовали, — всегда ожидание чуда.
Когда доски, раскачиваясь на тросах, медленно подходят к блокам и добытчики с цепями в руках ждут момента, чтобы приковать их к корме, остальные шарят глазами вдоль бегущей за судном пенной дорожки… Разорвав тугую синь океана, на поверхность, словно большое красное животное, выплывает куток.
— Есть окунь!
Пока на палубе гадают, сколько его, на слип, дробно стуча хвостами, вползают застрявшие в крыльях трала первые окуни. Розовые, точно облитые кровью, они топорщат жабры, угрожающе расставляют длинные иглы плавников, дергаются, пытаясь освободить из ячеи непомерно огромные головы. Глаза у них выпучены и надуты воздухом, из разинутых пастей выглядывают белые пузыри внутренностей.
Морской окунь никогда не поднимается на поверхность, и от быстрой перемены давления его распирает. Даже выскользнув снова в воду, он не может больше уйти и плывет на боку за судном, все так же тараща и выпучив глаза.
Медленно опускается люк, ведущий в рыбцех. Куток, раскачиваясь, поднимается над палубой; в момент, когда он оказывается над люком, его расстегивают, и окунь красным потоком с царапающим плеском сливается в преисподнюю, на разделочный стол, за которым с ножами стоят обработчики.
Добытчики стоят шеренгой и деревянными скребками сгоняют в люк расплескавшиеся по палубе остатки рыбы. То один, то другой вдруг нагибается и, выхватив из-под рыбы морскую звезду, отбрасывает ее в сторону, к лебедкам. Маленькими пятипалыми звездочками, прозрачными, тонкими, усыпаны все крылья трала. Но большие — с тарелку величиной — попадаются редко. За ними идет охота.
Осторожно, чтобы не повредить шкуру, очищают звезду от буроватых внутренностей, затем промывают — в умывальниках уже третий день стоит терпкий сладковатый запах — и высушивают под лампами в кубриках, на палубе возле трубы. Готовят подарки знакомым на берегу.
Встречаются и уникальные образцы звезд — шести- и даже восьмипалые, в виде шляпы или зонта. Эти ценятся дороже. Из них изготавливают, правда, не очень удобные, но зато шикарные пепельницы.
Вместе со звездами в трале приходят какие-то странные существа — не то животные, не то растения. По два бутона из сжатых щупальцев-лепестков на бело-розовом стебле, вокруг которого обвивается скользкий червеобразный отросток. Что это — никто не знает.
Ночью в трале попадаются крабы. Высвободившись из-под огромной тяжести рыбьих тел, они боком расползаются по палубе. Большие — до полуметра в диаметре — океанские крабы мало похожи на черноморских. Броня на грушевидном туловище и на ногах утыкана торчащими вперед загнутыми шипами, каждая из шести лап кончается острым, как птичий клюв, когтем. Над глазами, точно орудийный ствол на башне танка, торчит прямой таран с двузубой вилкой на конце.
Краб — это главный приз. Его варят в соленой воде и засушивают на картонке, а если в трале обломались ноги или клешни — съедают.
И окунь, и странные растения-животные, и звезды, и крабы — все это красного цвета, словно каждый трал вырывает из океана огромный кусок мяса.
Рыба — в цеху, трал — опять за кормой, палуба, умытая из брандспойтов, блестит на солнце, будто и не было тут этой кроваво-красной бешеной пляски.
Океан все так же равномерно катит свои волны. И его мятую синюю скатерть все так же утюжат серые коробки траулеров.
Сейчас они ходят от буя не улицей, а веером — стадо окуня рассеялось по большой площади, но плотность его невелика, — за три часа траления мы поднимаем полторы тонны, а то и тонну. Для здешних мест немного.
Чтобы выполнить план, нам нужно добывать по десять тонн свежака в сутки, а мы не набираем и восьми. Вчера на промысловом совещании суда, работающие на Большой Ньюфаундлендской банке, сообщили уловы по четыре-пять тонн. И ночью калининградский траулер ушел к ним.
— Отсутствие промысловой выдержки! — морщится капитан. До Большой Ньюфаундлендской банки миль двести с гаком. Потеряешь сутки лова, а придешь — и там рыба рассеялась.
Петр Геннадиевич решает по-иному. Мы делаем четыре-пять тралений за сутки. Мурманчане — шесть-семь. Они на большой скорости травят ваера, быстрей сливают рыбу, быстрей выметывают трал.
Капитан вызывает тралмастера, тот выходит из его каюты распаренный.
Добытчикам теперь не до звезд. От досок к грузовым лебедкам — бегом, от траловой лебедки к слипу с вытяжными концами на спине — бегом. Быстрей! Быстрей! Быстрей!
Едва куток коснется поверхности океана, капитан дает полный ход, и волна сама стягивает по слипу крылья и грунттропы.
Скорость требует точности, быстрой ориентировки, автоматичности каждого движения. Но откуда взяться слаженности, когда операций восемнадцать, а команда только начинает тралить? Стоит кому-нибудь замешкаться — и все летит насмарку.
При каждой заминке Доброхвалов, еще не успев сообразить, в чем дело, начинает кричать и, оттолкнув неловкого матроса, делает сам. Нервы напряжены, крик, как зараза, распространяется по палубе. Больше всех достается Алику Адамову — он тугодум, ориентируется медленнее других, крики мешают ему сообразить, что к чему, чего от него хотят.
Иван Жито, если случилась заминка, повременит мгновение-другое. Потом командует — громко, но коротко. Не спешит он и прийти на помощь замешкавшемуся матросу — пусть сам соображает. Когда трал выметан, Иван дает своим матросам передохнуть, а потом, выяснив, в чем дело, по нескольку раз репетирует на месте злополучную операцию.