Трал штука дорогая — тысячи три-четыре. И перерасход сетей больно бьет по карману не только тралмастеров, но и штурманов — ведь, в конце концов, они выбирают место лова и должны следить за грунтом.
Но и старпом вроде бы не виноват — за время траления самописец навигационного эхолота вычертил прямую, как по линейке, линию грунта. Черт его знает, что там на дне…
Недавно калининградцы вышли за рыбой в новый квадрат. Два дня ловили хорошо, а на третий — порвали тралы. Перебрались в соседний квадрат — та же история, хоть заговоры читай. И только когда в одном из тралов подняли на борт два старинных якоря с деревянными штоками, какие применяли в прошлом веке, дело как-то разъяснилось. Очевидно, лет сто пятьдесят тому назад на Большой Ньюфаундлендской банке целую флотилию парусников постигла какая-то катастрофа. А для того, чтобы обнаружить затянутые грунтом, полусгнившие корабли, у наших эхолотов не хватает чувствительности.
— Поглядите-ка сюда! — восклицает акустик.
В руках у него свиток исчерченной бумаги с «ладара». Примерно в середине траления линия грунта вздымается острым пятиметровым зубцом.
— Вот вам и пэтэ!
В голосе акустика слышится неподобающее случаю торжество. Наконец-то «ладар» наглядно доказал свои преимущества перед навигационной «молотилкой».
Капитан со старпомом молча разглядывают свиток глянцевой немецкой бумаги.
— А это что? — старпом показывает почти такой же зубец, над которым мы прошли во время предыдущего траления.
— Здесь-то не зацепили?!
Олег с объективностью, предполагающей в собеседнике желание выяснить истину, принимается объяснять, что новая аппаратура предупреждает об опасности, которой не замечает старая, а не автоматически сигнализирует о предстоящем зацепе. Эхолот вообще не обозначает всех особенностей каждого выступа, ибо дает проекцию грунта одной линией и в одной плоскости, а эти особенности и оказываются иногда решающими.
Но Корев уже обрел привычную уверенность в себе. Медленно свернув бумагу, он возвращает ее акустику:
— На каждый чих не наздравствуешься…
Читая роман или глядя на сцену, где очередному слесарю (фрезеровщику, карусельщику)! — новатору противостоит очередной директор (мастер, начальник) — консерватор, «недопонимающий» преимущества новой техники, я каждый раз ловил себя на мысли: «Да полноте, есть ли у нас такие руководители, которые бы этого не понимали? Скорей всего здесь дело не в их личных качествах, а в такой организации, при которой тот, кто первым внедряет новую технику, первым остается в накладе». Еще больше укрепило меня в этих мыслях знакомство с «паевой» системой оплаты труда на рыбацких судах…
И вот, пожалуйте — Корев. Спросите его — он руками и ногами за новую технику. Искренне восхищается космическими ракетами, любит поговорить об атомных подлодках, пароходах на подводных крыльях. Имей он уважение и к «ладару», была бы и ему только выгода. Но преимущества «ладара» еще не доказаны, это истина еще только рождающаяся. Для Корева же истина только потому истина, что она несомненна и неизменна.
Однако само время наше, стремительный и скачкообразный прогресс науки, невиданные скорости и масштабы общественного развития прямо-таки взывают к диалектике. В самом деле, когда еще жизнь одного поколения вмещала в себя столько событий и перемен, когда прежде истины, казавшиеся незыблемыми, «вечными», с такой быстротой и в таком количестве превращались в предрассудки?!
Лет сто назад диалектика как метод мышления была достоянием философов, в быту же можно было запастись с юности набором взглядов и убеждений и неплохо прожить с ними до седых волос. Не то теперь. Не видя всеобщей взаимосвязи, явлений, не умея в каждом из них разглядеть оборотную сторону, не пересматривая постоянно своих прежних представлений, и рядовой человек, практик не может уже разумно рассчитать свою жизнь.
Без диалектики стало нынче невозможно ориентироваться, а тем более предвидеть. Какое там, успевай только реагировать. И вот тогда-то в ход идут «консервы» — давно приготовленные, залежалые убеждения и привычки.
«Все подвергай сомнению» — вторую половину диалектической формулы, которой Маркс определил силу духа, — это ведь и бесстрашие мысли, — Корев вычеркнул, приняв за слабость. Практика все чаще задавала Кореву задачи, которые были для него неожиданны и ставили в тупик. Не желая в этом сознаваться, Корев изменил и своему принципу беспощадности в отношении к собственной персоне, изменил самому себе.
Если б до Корева дошло, что его бывший стармех Слава Караваев и акустик Олег Краминов воюют не с ним, а за него. Пока еще есть время…
Схватившись за голову и дурашливо вытаращив глаза, Иван бежит от слипа к лебедке.
— Мать честная, самолет поймали!
В трале поблескивает темное серое сигарообразное тело. И впрямь фюзеляж самолета — вон и хвостовое оперение… А может, торпеда?
— Осторожней, братцы, не то — хана рулю!
Сигара изгибается. Рывок. Слышно, как трещат капроновые сети. Да она живая!..
Пока добычу медленно волокут по слипу, матросы пытаются отгадать, что это за штука.
— Касатка!
— Бутылконос!
— Кашалот!
— Какой тебе кашалот! Не видишь — пять жаберных щелей?.. Это рыба!
— Хороша рыба! Метров восемь будет.
Рыба действительно едва умещается на рабочей площадке. Все отступили за промысловые бортики, опасливо поглядывают на хвост — махнет и поминай как звали.
Лебедчики поднимают добычу к самому ноку грузовой стрелы, и животное выскальзывает на палубу. Трал при этом разлезается, как гнилое решето, — шкура у чудища жесткая, острая, как наждак.
— Ну, технолог, что это за диковинка?
— Полярная акула, Петр Геннадиевич, я смотрел в справочнике.
Акула лежит на боку, разинув белесую пасть с острыми рядами мелких зубов. Леша Поливанов, размахнувшись, бросает в нее крупного окуня. Рыба исчезает. Да что рыба — в этакой пасти немудрено поместиться и человеку.
Осмелев, матросы подходят ближе. Кто-то вынимает нож, но акулью шкуру не так-то легко проткнуть.
— Что будем делать, Петр Геннадиевич! — Иван зол, опять порвало сеть.
— Может, разделаем и в утиль? — неуверенно предлагает технолог.
Механик-наладчик машет на него руками:
— За утиль гроши платят, а установки и без того забиты.
— И палубу замараем, не отдраишь, — вставляет боцман.
— А все ж таки интересно было бы ее разделать!
Услышав докторский голос, старпом оборачивается:
— Тут не анатомический театр.
— Да и опасно! — Капитан пытается смягчить грубость своего помощника. — Думаете, она сдохла? Как бы не так — только парализована, мозги у нее на суше не работают от собственной тяжести. Поглядите-ка на глаз!
Налитый кровью, величиной с кулак акулий глаз ворочается, закатывается и снова пялится в синее небо.
— Пустяки, — возражает стармех, — прикончить недолго. Ребята, тащите электроды.
— Смайнаем ее, Петр Геннадиевич! — умоляющим тоном говорит Доброхвалов. — Рыба идет, а мы с ней полдня проуродуемся.
— И сеть чинить надо, — подхватывает Лагин.
— Ладно, майнайте!
— Разойдись! — кричит Иван, подбегая к акуле. В руках у него лом и кувалда. Зрители снова отскакивают за бортики. На Ивана нацелены сейчас все фотоаппараты, какие только есть на судне.
Он приставляет лом к тупому акульему рылу. Подбежавший Леша Поливанов ударяет кувалдой. И лом, пронзив верхнюю челюсть, выходит в акулью пасть. Иван сует туда руку, набрасывает на концы лома стальной строп, цепляет пенторгак и прыгает за бортик.
— Давай!
Обливая палубу густой, как масляная краска, пенящейся кровью, акула медленно ползет к слипу.
— Куда?!
Покровский, перемахнув через бортик, бежит к акуле, вскакивает ей на спину и машет рукой стоящему на промысловом мостике судовому «фотокорреспонденту» Мише Зеленину, — снимай, мол.
Над слипом акула замирает на мгновение и, соскользнув точно с горки, плюхается в воду.
Но что это? Пасть захлопывается, ломик вылетает, и, вильнув хвостом, акула устремляется вглубь. Да она живая!
На поверхности расплывается красноватое, пятно и тут же пропадает. Сомкнувшиеся синие волны как ни в чем не бывало катятся за кормой…
Жизнь на судне давно вошла в обычную колею. Трал починен и снова на дне. А диковинная добыча нейдет у у меня из головы. Я подымаюсь с койки и отправляюсь к технологу.
«Полярная акула, — читаю я в справочнике, — одна из самых крупных рыб Северной Атлантики… Осенью и весной кладет яйца до трех с половиной килограммов весом… Промыслом полярной акулы в районе Гренландии и Исландии занимаются датские, исландские и германские суда, добывая жир, кожу и мясо. Мясо полярной акулы напоминает по вкусу белужье. Хорошо в горячем копчении. Слабый аммиачный запах легко снимается уксусом. Изготовляются и консервы… В послевоенное время значение промысла упало… Крупные экземпляры, достигающие восьми метров длины и трех тонн веса, большая редкость…»
Нам, оказывается, привалило редкое счастье. Но, выходит, и к счастью, чтобы его узнать, нужно готовиться. Работать для него, ждать. Иначе от него ни радости, ни проку…
Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота.
Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость…
Я с удивлением гляжу на старпома. Что это с ним? А он, продолжая читать стихи, показывает рукой на иллюминатор.
Из туманной дымки навстречу нам движется траулер. И вот уже я разбираю буквы на его носу: «Владимир Маяковский».
«Маяковский» первое судно такого типа, как наше. И как первому, ему пришлось тяжелее других. Говорят, в океане раскололо ему нос волной. Команда стянула трещину тросом и так привела в порт.
Может, это легенда, но какой же он был бы без легенды, Владимир Маяковский!
О Сергее Есенине тоже ходило немало легенд, но все больше дурные. Чего греха таить, мне это имя для рыбацкого корабля поначалу не показалось. На память первым делом пришло — ох эта память, всегда первым делом подсунет консервированный ответ — есенинское стихотворение, где корабль — страна, а шторм — революция. И сам он вроде чувствует себя не в команде, а пассажиром. Не в силах «наблюдать людскую рвоту», спускается он в трюм, что «звался русским кабаком…».