— Это как понимать? — спрашивает наконец Лагин.
— А так! Выходит, девять месяцев в году вы не живете… Работаете, чтобы жить, а живете-то зачем?
— Ну и сказал! Вот так вопрос!
В рубку вваливается Доброхвалов. На нем зимняя шапка со спущенными ушами. За поясом — рукавицы. Щеки небритые, черные, глаза лихорадочно поблескивают в полутьме.
— Да вот хоть его спросите, — оживляется Лагин. — Слушай, Доброхвалов, интеллигенция интересуется, зачем ты живешь?
— Чего? — тралмастер оторопело переводит взгляд с одного на другого, пожимает плечами. — Живу, чтобы жить… — Потом замечает улыбку на лице акустика и, махнув рукой, поворачивается к Дзигану: — Георгий Иванович, крылья слабые, чует мое сердце, придут все в дырах, и ячея растянулась… Надо бы после выборки дать полчасика на ремонт.
— Тут стармех и без тебя просил час на профилактику, пока погода позволяет…
В переговорной трубе раздается пронзительный залихватский свист. Петр Геннадиевич обладает способностью просыпаться, как только в нем появится нужда.
Доложив обстановку, Дзиган оборачивается к тралмастеру:
— Валяй, Доброхвалов, ремонтируй! Будет профилактика!
Но Игорь не торопится выходить из теплой рубки. Прислонившись спиной к переборке, он садится на корточки, достает из ватных штанов сигареты, закуривает… Отчего все же его встретили таким необычным вопросом?
— Вот так-то! — заключает Лагин. — Сначала надо удовлетворить все материальные потребности, а потом можно и работать для удовольствия. Ничего не поделаешь — бытие определяет сознание…
— Это точно! — подтверждает Доброхвалов.
…После выборки, с наслаждением разминая ноги, выхожу на крыло.
Ночь холодная, ясная. Посверкивая, катится под борт ровная мелкая зыбь. Шлепает, шуршит по обшивке. На мачте два красных фонаря: «Не имею управления». Механики застопорили машину.
«Бытие определяет сознание…» У Лагина это звучит, как «уши выше лба не растут». Удобно располагать такой истиной, которая снимала бы с тебя ответственность за твое поведение. Будто сознание никакого влияния на твое бытие не оказывает…
«Сначала удовлетворение всех потребностей…» Да может ли наступить такое время, когда все потребности человека будут удовлетворены? Разве что на кладбище… Тем и удивителен человек, что всегда хочет лучшего и большего, чем имеет…
«Счастье — ни в чем себе не отказывать…» Только получать! Да это все равно что, не любя, довольствоваться тем, что тебя любят… А счастье давать, помогать другому? Счастье захватывающей душу работы, счастье отказа? Ведь сделанная тобой вещь, в которую ты вложил свою силу, ум, фантазию, — ведь это и есть то, что ты отказал в пользу людей… Неужели Виля никогда не знал этого счастья, не получал радости от работы?.. Кто в юности не мечтал о любви, которой можно было бы отдать всего себя без остатка, о деле, которому можно посвятить все свои силы… Отчего же Лагин так быстро растерял свои мечты?..
Мне вспоминается первый помощник со «Льва Толстого», его мечты, подкрепленные колонками цифр… Какая это, в сущности, необходимая и ответственная должность на рыбацком траулере — думать о радости людей!
Работа лишь тогда доставляет радость, когда ты вложил в нее хоть что-то свое, личное… Вот что нужно воспитывать, поддерживать в каждом члене команды… И время от времени менять их местами — ничто так не убивает радости, как утомительное, усыпляющее однообразие.
«Я к вам привык, могу на вас положиться, потому что у вас выработалась четкость, доходящая до автоматичности, — говорил старпом, когда мы с Катериновым просились на палубу. — А придет новый рулевой, начинай все сначала. И на палубе каждый привык к своему месту, вы собьете им ритм, а он только-только наладился».
Старпом прав — коллектив еще создается. Но уже в следующем рейсе — если только команда не разбежится — надо было бы подумать о том, чтобы каждый матрос мог заменить другого. Дело это, правда, хлопотное. Да и выработка на какое-то время может упасть. Но затраты окупятся с лихвой.
А радость непрерывного роста? У нас квалифицированных, образованных специалистов хоть отбавляй. Во время перехода начали было работу технические кружки, кружок политического просвещения, английского языка и даже самодеятельный оркестр. Но на промысле все распалось, после двенадцати часов работы, да еще с такой отдачей, — не до чтенья…
Ловить рыбу нужно круглые сутки, траулер не может простаивать. А площадь его ограничена, разместить третью вахту негде, вот и приходится мириться с переработками, — так объясняют двенадцатичасовую вахту в управлении.
Давайте, однако, посчитаем. Добытчиков выходит на вахту семь человек. Каждый из них нужен. Можно ли на таком судне, как наше, разместить еще семь человек? Вполне. На главной палубе пустуют два четырехместных матросских кубрика.
С обработчиками сложнее: их выходит в смену восемнадцать человек. Промысел окуня ведется сравнительно недавно, и большинство операций приходится производить вручную. Если бы за счет механизации, может быть даже малой, вспомогательной, и лучшей организации труда можно было бы сократить смену хотя бы на пять человек, проблема была бы решена. Но, кажется, береговики об этом не думают — привыкли.
Сардине, например, не нужно рубить голову, потрошить ее. Обработчиков требуется в два раза меньше. И что же? Их сократили, а двенадцатичасовая вахта осталась.
Переход на трехсменную вахту потребует некоторого увеличения фонда заработной платы, придется изменить и штатное расписание. Не этого ли боятся в управлении?
Но если уж перетряхивать штаты, то следует решить, нужны ли такие должности на судах, как начпрод, нормировщик. Мы, например, прекрасно без них обходимся.
Экономить же за счет переработки матросов явно нерасчетливо. Как ни вертись, при двенадцатичасовом рабочем дне производительность труда ниже — это во-первых. А во-вторых, нормальные условия труда, надо полагать, уменьшат так называемую текучесть кадров, на которую в управлении экспедиционного лова умеют только жаловаться.
«На кой мне это надо — уродоваться в море, без берега. Свои двести я на берегу всегда возьму. Ну и приветик!»
Неужто «кадровикам» никогда не доводилось слышать такие разговоры?! Я, например, пока оформлялся, слышал их в отделе кадров каждый день.
На торговом флоте, где строго соблюдался восьми-, а теперь и семичасовой рабочий день, не жалуются на нехватку матросов. Правда, тут играет роль еще одно обстоятельство — торговые суда регулярно заходят в иностранные порты.
Что ж, возможность увидеть мир, чужие страны — одна из радостей морской профессии, желание это, в особенности для молодежи, естественное. Потому-то в африканские промысловые экспедиции, несмотря на их большую продолжительность, изнуряющую жару, легче набрать матросов, что в этих рейсах есть два захода — в Гану и Гибралтар.
Для судов Ньюфаундлендской экспедиции тоже имело бы смысл базироваться в одном из портов, расположенных вблизи промысла. Снабжать траулеры через океан довольно накладно — каждая тонна пресной воды вместо полутора рублей обходится в двадцать пять с половиной. К тому же не все суда могут работать в шторм. Чем жечь понапрасну горючее, работая носом на волну, корежить корпуса, рисковать, куда лучше переждать в гавани. Укрываются же в Торсхавене, по договоренности с датским правительством, суда сельдяной экспедиции, работающие около Фаррерских островов. А за услуги можно было бы расплачиваться натурой — хотя бы тем же приловом, который мы выбрасываем в океан. Казалось бы, разумно и взаимовыгодно. Но это уж действительно зависит не только от нас…
Я снова вижу серую ревущую тень над носом «Сергея Есенина». Какой уж тут разум!
Когда в четыре заступает на вахту старпом, трал уже починен и выметан. Привычно дрожит под ногами палуба, вспыхивают елочки на экране «ладара».
Старпом — в штурманской, склонился над картой. Акустик ушел спать. Оставив у лебедки дежурного, спят в сушилке добытчики. Ушли отдыхать и обработчики — прежний улов разделан, а новый будет через два часа.
Луна зашла. Темно. И только вдали огоньки траулеров покачиваются среди звезд.
В открытый иллюминатор влетает морская ласточка и, ударившись о переборку, шлепается на палубу. Ночью они часто залетают на судно, привлеченные светом, но сами взлететь не могут. Как у глупышей, ноги у них, привыкшие к воде, на суше не держат.
Беспомощно стуча крыльями, ласточка ползет на животе вдоль переборок, ища уголок потемнее. Когда она подползает к рулю, я, нагнувшись, беру ее в руку. Сердце у птицы стучит часто-часто, тело сотрясает мелкая дрожь.
Я прячу птицу под ватник, за пазуху. Понемногу она успокаивается, затихает. Сквозь тельняшку я слышу ее тоненькое теплое дыхание.
Огни судов становятся все ярче на фоне блекнущих звезд. Небо сереет.
Справа уж виднеется горизонт. Чем ближе к нему, тем синее вода. Плоские тучи, как острова, всплывают на небо.
И вот уже, крепко держа рукоятку руля, я веду корабль по тонкой нитке, отделяющей ночь ото дня. Слева в сплошной сизой мгле еще мерцают корабельные огни. А справа они гаснут один за другим. Все светлее, торжественней, ярче, пышней, ослепительней разгорается заря, предвещая своим сиянием великое счастье.
И вот распахнулись кулисы небес. На горизонте взбухает кровавая капля. Она растет, наливается силой. Оранжевый диск уже виден почти целиком. Но вдруг он искажается, дрогнув. Будто не в силах подняться. И, только мгновение помедлив, идет на последний рывок.
Старпом выходит в рубку. Гасит ходовые огни. Мы молча смотрим на поднимающееся солнце.
С хриплым криком проносятся у борта глупыши на розовых крыльях. Ласточка, проснувшись, выскальзывает у меня из-под ватника, попискивая, ползет по палубе.
— Зачем же птицу мучить?
Корев поднимает ласточку, выходит с ней на ботдек и, распахнув ладонь, протягивает руку над бортом.
Птица крутит головой, оглядывается по сторонам, словно не веря в свое счастье. И все сидит и сидит на ладони, не решаясь взлететь.