— Слишком много интеллигенции на одного окуня!
На нашем судне действительно много интеллигенции. Кроме штурманов и судовых механиков тут и электромеханик — в его распоряжении большое хозяйство: от двенадцатитонной траловой лебедки до электроплит на камбузе, и рефрижераторный механик — бог холода, необходимого для морозильных камер и охлаждаемых трюмов, и механик-наладчик, отвечающий за работу механизмов рыбцеха, и технолог — специалист по рыбе и ее обработке, и акустик — подводные глаза корабля, и радист, и электрорадионавигатор, и врач, и помощник капитана по политической части, и, наконец, инспектор по кадрам. Большинство этих людей вывела в море новая техника, беспрестанно меняющая характер труда рыбаков и старые представления о нем.
Давно миновали времена, когда рыбацкие артели выходили в море на парусниках или небольших паровиках, вручную ставили и выбирали сети: вернувшись на берег, три четверти улова отдавали хозяину судна и снастей, а остаток делили по паям и продавали перекупщикам.
Но вот «паевая система» сохранилась, оказывается, до сих пор. На нашем судне 108 человек. Капитан имеет 2,8 пая, старший помощник — 2,3, старший механик — 2,5, уборщица — 0,5 и т. д. — всего 125 паев. Если тонна обезглавленного, выпотрошенного, замороженного и упакованного морского окуня принимается в порту, скажем, за 47 рублей, то разделите эту сумму на количество паев, и вы узнаете, сколько получит матрос первого класса с тонны готовой продукции по прямым сдельным расценкам.
Чем больше судно, чем лучше оно оснащено, тем больше на нем специалистов, тем больше паев. И тем меньше весит каждый пай. Правда, на маленьких судах — меньший улов, но ненамного — трал-то один.
Там и условия труда тяжелее. «Но пусть уж я поуродуюсь как следует, зато вернусь на берег — кум королю и сват министру».
Вот отчего так уничижительно исполняет слово «интеллигенция» двадцатипятилетний помощник тралмастера, занимающий вполне интеллигентную должность специалиста со средним техническим образованием.
Боцман снова пробует сосватать меня в плотники. Но Игорь перебивает его:
— Зря ты пошел матросом. Тут выше боцмана карьеры не сделаешь… Интерес, говоришь?.. Он у каждого разный…
И, недобро усмехнувшись, оборачивается к боцману:
— Давай лучше выпьем, боцман. Мы романтики не собираем!
С этой усмешкой мне приходилось уже встречаться: «Самая лучшая рыба — колбаса, а самая лучшая колбаса — это чулок с деньгами».
В чем здесь дело? В напускном мальчишеском цинизме? Или в оскорбленном чувстве правды? Пожалуй, ни об одной профессии не написано столько дурных красивостей с общеобязательными альбатросами (хорошо рифмуется с матросами), среди которых тонут и подлинное содержание рыбацкого труда, и реальные отношения к природе и друг к другу, в которые вступают люди моря. Начитается парнишка, хлебнет моря — горько. А настоящую поэзию разглядеть не умеет….
Так, может, все дело в неумении самостоятельно мыслить и чувствовать? А может быть, еще в чем-то?
За спиной, в иллюминаторе, хлюпает черная ночная вода. Тихо покачиваются редкие береговые огни.
Мы стоим на рейде. Старпом приказал никого на берег не пускать. Команда новая — еще перепьются. А утром — отход.
Отход
Это как перед боем. Каждая травинка, бугорок земли, любая мелочь наполняется смыслом. Тихие, скромные вдруг делаются чересчур веселыми. Спокойные — раздражительными. Один укроется за лебедкой, сядет на бухту каната и курит, курит. Другой подойдет к тебе с каким-нибудь пустяковым вопросом и, не дождавшись ответа, отвернется.
И вдруг замечаешь, что с тобой тоже что-то творится. Стоишь на вахте у трапа и смотришь на берег. Драишь шваброй палубу — и смотришь на берег. Сидишь в кубрике и, если из иллюминатора виден берег, норовишь высунуться из него чуть не до пояса. Но ненадолго — тебя оттягивают, другим тоже охота.
Если же спускают шлюпку — что-то забыли или кого-то нужно привезти в последний момент, — старпому не отбиться от добровольцев.
Но стоит ступить на берег, все начинается в обратном порядке. Сделаешь несколько шагов к конторе или к ларьку за папиросами, и уже тянет оглянуться. На шлюпку — не отошла ли? На корабль — запустили машину или нет?
Вон он стоит. Над внушительным басом красно-белой трубы чуть колышутся на мачте нотные линии антенн. Сверкает белизной квадратная рубка над отвесным бортом и пчелиными сотами иллюминаторов. А какие обводы! Трогательно округлые на корме, крутые, стремительные к носу. Стоит, точно капля, готовая оторваться.
В английском языке нет грамматической категории рода. Но о судне говорят как о женщине. Недаром морской народ сделал для корабля исключение — это как любовь.
На пирсе матрос с «Есенина» что-то убежденно втолковывает аккуратно причесанной простенькой женщине. Она кивает головой, соглашается, но смотрит мимо напряженным остановившимся взглядом…
Матрос отходит от нее. Оглядывается. И вдруг, словно что-то позабыв, подбегает к ней, целует и бежит к шлюпке.
Из шлюпки выходит на берег второй механик Слава Караваев. На плече у него сын. Крупный, невозмутимый, с висячими щеками — весь в отца. Другой держит отца за руку и гордо поглядывает по сторонам — все ли видели, как он ловко выскочил из настоящей шлюпки, которая пришла с настоящего океанского траулера.
От механика попахивает спиртным, жена посматривает на него с опаской. Караваевы живут в Лиепае, она приехала сюда с ребятишками специально, чтобы проводить мужа. На ней нарядное платье, модные туфли. Но муж, занятый сыновьями, и не глядит на нее.
Пожилая, но очень активная дама требует, чтобы ее немедленно доставили на корабль.
— Но вы уже третий раз идете сегодня, — отбивается старпом. — Шлюпка перегружена.
— Ах вот как?! Жен и невест возите, а как только мать — нельзя?!
Старпом пожимает плечами. Дама рассаживается на банке.
Это мать моториста Герчика. Я видел ее на судне. Передавая сыну объемистый сверток, она говорила:
— Не забудь, чистое белье снизу в чемодане… Повязывай шарф. Потный из машины на палубу не выскакивай!..
Сын слушал с терпеливой вежливостью. Только верхняя губа с черной щеткой усов чуть заметно кривилась.
Последним в шлюпку прыгает стармех. Ему двадцать девять лет, но плавает он уже пятнадцать. Последнее время на рыбацких судах в Мурманске. И вместе с женой — она у него технолог. Но сегодня она тоже в роли провожающей. На одном корабле с мужем в море ее не выпустили — нечего, мол, семейственность разводить.
Солнце уже над головой. А мы все еще на рейде. Водный отдел, оформляющий визы на выход в море, в последний момент снял с судна нескольких матросов.
Обед. Час дня. Мы по-прежнему на рейде.
Взмыленный инспектор по кадрам привозит на боте четырнадцать курсантов Рижского мореходного училища. Прежде чем вступить в должность механика или штурмана, им нужно определенное время провести в море, «наплавать ценз». У нас они будут плавать матросами-рыбообработчиками.
Два часа. К борту пришвартовывается серо-зеленый катер под флагом военно-морских сил. По трапу поднимаются пограничники, вооруженные мощными электрическими фонарями.
Команду просят собраться на юте. Матросы, кочегары, мотористы, механики, рыбмастера, коки, официантки, штурманы высыпают на рабочую палубу. Устраиваются поудобнее на зачехленных лебедках и канатах, прислоняются к фальшборту, глядят на воду, фотографируются, смеются.
Инспектор вручает капитану-пограничнику судовую роль и стопу паспортов. Офицер начинает перекличку. Одни откликаются на свою фамилию с развязностью, другие — смущенно, пристыженно, иные — с готовностью, иные — с недоумением. Все сто восемь человек оказываются налицо, за исключением боцмана и второго штурмана — они сопровождают пограничников, ведущих досмотр корабля.
Кочегар Нурмсон забыл отпереть свой шкафчик. На палубу является солдат и просит его исправить оплошность. Нурмсон и солдат спускаются в кубрик.
Три часа дня. Команда истомилась. Смолкают шутки, смех, разговоры. Пекарь Саша, явившийся на палубу в белом халате и поварском колпаке, закуривает одну папиросу от другой. У него на камбузе подходит тесто.
Три часа тридцать минут. Солдаты выходят на палубу. Осталось проверить лишь трюмы в кормовых отсеках.
Три часа сорок минут. Офицер-пограничник улыбается. Приветственно машет рукой. Катер под флагом военно-морских сил отваливает от борта. Убирают парадный трап. Последним по нему поднимается лоцман. Он проводит нас до приемного буя.
— Поднять якорь!
Надсадно скрежещет якорная цепь. Палуба заходится мелкой дрожью. Машина запущена.
Все, кто свободен от вахты, по-прежнему на палубе. Провожают глазами медленно уходящий берег.
Четыре часа пять минут.
Не крутись, картушка!
На обычном компасе, когда меняешь направление, кажется, что поворачивается магнитная стрелка, постоянно указывающая на север. На судовом, который, в отличие от сухопутного, моряки именуют компа́сом, вращается намагниченная картушка с делениями, плавающая в спирту. А стрелка-риска, постоянно указывающая на нос корабля, неподвижна.
Помните, как просто было во времена стивенсоновских пиратов обвести вокруг пальца капитана?! Стоило положить под компас кусочек железа, и он начинал врать. Не то теперь.
На больших современных судах магнитный компас служит только для страховки. Ведут корабль по гирокомпасу. Это сложное электродинамическое устройство, которое работает по принципу волчка, напоминает по внешнему виду обыкновенную стиральную машину и помещается в глубокой шахте, у самого киля. Свое движение, вернее, неподвижность относительно стран света он передает на картушки репитеров в каюте капитана, в штурманской рубке и на рулевом управлении.
Когда старпом обнародовал расписание рулевых вахт, я нашел там и свою фамилию. И вот передо мною картушка — большой круг, разделенный на триста шестьдесят градусов, и внутри него — малый, на который нанесено сто делений. Каждое — одна десятая градуса. Малейшее отклонение от курса, кроме того, автоматически отмечается на ленте курсографа в штурманской рубке.