Он переходит на деловой тон:
— Списываетесь? Ну что ж… Прошу только об одном — будете писать, пишите все как есть… Без лимонаду…
С чемоданом и вещмешком, набитым балыками, я выхожу на ют. Вахтенным сегодня Женя Ильин.
— Уже?
Мы закуриваем и долго глядим на широкое снежное поле, на бегущие вдали у леса автобусы.
— Ну, прощай!
Проваливаясь в снег и часто оглядываясь — ветер обжигает лицо, — я иду по огромному полю. Судно становится все меньше и меньше. И вот уже видны только мачты и труба.
— Счастливых тебе уловов, «Сергей Есенин»!
Игличка
За стеклом — розовые смерзшиеся тушки. И ценник: «Мор. окунь. 47 коп. кг.».
Сколько раз зарекался, и на тебе… Решил посмотреть, как он ошкерен, хорошо ли заморожен, ввязался в беседу с продавцом, переворошил рыбу. Не класть же теперь ее обратно… А дома все уже сыты окунем вот так!..
Жена понимающе улыбается.
Я гляжу, как она разделывает окуня, и слышу истошный крик Доброхвалова, молотьбу эхолота, плеск сливаемой рыбы, вижу барахтающегося в ней Белощека, мелькающие окровавленные руки Арвида, заливаемую волнами палубу…
Много воды утекло с тех пор под килем «Сергея Есенина». Побывал он и у Фаррер, и у Ян-Майена, и у Нью-Йорка — на банке Джорджес. В наше время ниспровержения пословичных истин скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается.
С кухни доносится знакомый запах жареного окуня.
Я верчу в руках рыбацкую игличку — ее на прощанье мне сунул в карман Серов — и думаю: «Пора — весной уходит экспедиция за тунцом».
Атлантика. Рига. Москва.
Иду с тралом
Наука загорания
Далек его путь — два моря, четыре пролива и весь океан на этом пути. Четыре с половиной месяца, ни разу не ступив ногой на земную твердь, будет его команда тралить рыбу на банке Джорджес, в трехстах милях от Нью-Йорка. Но мы на «Грибоедове» пассажиры. И на банке Джорджес у нас только пересадка.
Наконец все уколы всажены, все чемоданы и рундуки досмотрены, все документы проверены. Пограничники сходят на причал. И порт оглашается рыдающими гудками. Большой морозильный рефрижераторный траулер (БМРТ) «Грибоедов» уходит на промысел.
Мы — это десять человек, подменная команда с «девятки». Наш средний рыболовный траулер под номером 9009 дожидается нас в Гаване.
Когда береговые огни скрываются за горизонтом, на судне начинается обычная жизнь. Прачка с буфетчицей раздают белье. В провизионку по коридорам перетаскивают с палубы ящики консервов, масла, мешки с мукой. Из кают вышвыривают в иллюминаторы мусор, накопившийся за трое бурных предотходных суток.
Только нам в этой жизни не по себе.
На самолете до Гаваны семнадцать часов, на пассажирском теплоходе — четырнадцать суток. А нам добираться — месяц.
Зато наша контора не платит за проезд ни Аэрофлоту, ни министру Морского флота: «Грибоедов» — судно нашего ведомства.
Правда, за лишние две недели мы могли бы выловить почти семьдесят тонн рыбы. Но это убытки скрытые.
Не знаю, может быть, в самом деле выгодней кормить и поить битый месяц ничего не делающую команду да еще платить ей зарплату, — экономистам видней. Знаю только, что для тех, кто привык в море знать свое место и свое дело, пассажирить — штука нелегкая, требующая особых навыков.
— Загорайте, — утешает нас тралмастер. — На Кубе еще успеете вволю поуродоваться…
И мы начинаем «загорать».
«Загорание» — это наука уничтожать время. За месяц я почти что освоил ее: от длинного пути через океан осталось в памяти всего несколько дней.
Но природа, как известно, не терпит пустоты. И в памяти убитое время понемногу заместилось живым, заполненным людьми и работой, ожидание — тем, что ждало нас впереди.
У терминаля «Ля Кувр»
Вы когда-нибудь видели бейсбольную перчатку? Сверху тонкая эластичная ткань, а внутри — кожа, толстая, как мозоль на пятке. Вот ее-то я и вспомнил, когда встретил боцмана Лешу возле терминала «Ля Кувр».
Пока мы с нашим рефрижераторным механиком Саней Кузнецовым дошли пешком от рыбного порта до города, рубашки на нас, хоть солнце и село, вымокли насквозь. Мы остановились передохнуть под пальмами, около подсвеченной прожекторами груды металла и шестеренок.
Когда мы впервые ее увидели, первый помощник Терещенко ткнул в нее пальцем:
— Глядите, до чего дошла абстракция!
Но теперь-то мы уже знали, что памятник этот никакого отношения к абстракции не имеет.
Здесь, у торгового причала (по-испански «терминаль»), в шестидесятом году погиб французский теплоход «Ля Кувр». Контрреволюционеры (на Кубе их зовут «гусанос» — черви, при этом слове кубинцы обычно притопывают ногой, словно давят червяка) подорвали его. Да не просто, а с расчетом. Сначала взорвалась небольшая мина. А когда сбежалась толпа, сработала главная адская машина.
С тех пор этот причал зовется в честь погибшего парохода «Ля Кувр». А в память о жертвах прямо посреди улицы поставили вот эти исковерканные листы корабельного железа да изломанные шестерни главного двигателя.
У памятника и подошел к нам Леша с приятелем. В чужом огромном городе на первых порах хуже, чем в темном лесу. А Леша «старый гаванец»: одна команда уже ушла домой, он остался на второй срок. Можете себе представить, как я обрадовался. Ведь я с ним на Кубу от самой банки Джорджес шел.
В торговом порту Гаваны корабли упираются носом прямо в улицу. Над пакгаузами вздымаются их белые надстройки, мачты, трубы. А на другой стороне улицы — бары. «Пасторалз-бар», «Пайлотс-бар», «Генри-бар», «Нью-Генри-бар», — вывески висят над тротуаром, торчат над мостовой одна над другой, горят огнями.
Кроме названий, они ничем не отличаются. Стойка с бутылками, два-три столика, вентиляторы-фены или «кондишен» — установка для охлаждения воздуха — и непременный музыкальный автомат, сверкающий никелем и электроглазками. Выбрал по списку название пластинки, нажал кнопку — и за пять сентаво механическая рука найдет тебе нужный диск, положит его на проигрыватель.
В один из таких баров зашли и мы. Леща поздоровался с барменом, заказал всем «Гавану либру» — плашку льда в высоком стаканчике, тридцать граммов рома «Баккарди» и бутылку кока-колы. Лешин приятель заказал у автомата «Очи черные». Это было у них вроде обряда, — как выйдут в город, так заходят сюда, заказывают «Гавану либру» и «Очи черные».
Поглядев на наши лица, исполненные ожидания, Леша сказал:
— Как ни жаль, братцы, а сегодня я вам не Вергилий!
Надо знать Лешу, он любит высказаться политературней. Но понимают его всегда точно. Поругается, скажем, с начальством и отрежет: «Я вам не Буратино!» И всем ясно — боцман не кукла, которую можно дергать за ниточки, он должен понимать свой маневр, знать, для чего этот маневр нужен.
«Я вам не Вергилий!» — означало, что сегодня Леша не может быть нашим гидом по городу, как Вергилий был гидом Данте по кругам ада. И Саня хоть не читал Данте, а понял боцмана правильно. Но главного он, конечно, не знал.
В Гаване у Леши была любовь. Ее фотографию я видел еще в море. Сегодня Лешин траулер вернулся после двух недель промысла в Мексиканском заливе, и боцман, естественно, торопился на свидание.
Пришлось нам с Саней самим разыскивать дорогу в кинотеатр Патриса Лумумбы, где шел чаплинский «Диктатор».
— Что ж, — говорю, — не можешь так не можешь. Расскажи хоть, как у вас на судне дела?
Вместо ответа Леша положил на стойку руки и повернул их ладонями кверху: вот, мол, как дела, понятно?
Никогда не видел я таких ладоней: сплошная темная мозоль, точная копия бейсбольной перчатки.
Идем Килем
На третьи сутки я выхожу на палубу «Грибоедова» в семь утра. Мы стоим на рейде Хальентау, ожидая очереди в Кильский канал. Но часы на городской башне показывают пять минут одиннадцатого — здесь живут уже по другому времени.
Можно десять лет ходить на промысел в Атлантику и ни разу не видеть Киль. Путь этот почти на двое суток короче, но в Кильском канале обязательная лоцманская проводка — три лоцмана, да еще две пары непременных немецких рулевых — и сборы высокие. Дорого.
Команда напряженно разглядывает берег. Пожалуй, ни к одной стране у каждого из нас нет стольких вопросов, как к Германии. Слишком уж нелегкие у нас с ней счеты.
Утро стоит солнечное, тихое. Видно, как шевелится листва в городских парках. В купальне рядом с пристанью барахтаются мальчишки. Из раздевалки выходит на солнышко поджарый мужчина лет сорока в шерстяных плавках.
— Смотри, смотри, — дергает меня за рукав сменный мастер Погосов, горячий, похожий на птенца хищной птицы бакинец. — Опять кресты… Те же самые!
Я перевожу окуляры бинокля вправо. Ровным рядком стоят на поле серебристые самолеты. На фюзеляжах у них действительно те же самые, до отвращения знакомые черные кресты.
Между купальней и аэродромом над сетчатой сферой радарной антенны упрятан в зелени двухэтажный бетонный капонир. Орудия медленно поворачиваются в гнездах, ощупывая пространство от моря до города. Застывают. На железную площадку, наподобие балконной галереи, выходят погреться парни в белой матросской форме. Смотрят на нас. Мы смотрим на них.
От пристани отваливает пароходик. На нем полным-полно школьников. Светлоголовые, в чистеньких комбинезонах, платьицах и штанишках, с рюкзаками и баульчиками, — верно, едут за город, на экскурсию.
Поравнявшись с нами, они дружно принимаются махать руками, платочками. Лица оживленные, любопытные. Наши, оттаяв, машут им в ответ. И тогда на пароходике к ребятишкам присоединяются взрослые.
Мы видим их трепещущие белые платочки, пока суденышко не сливается с противоположным берегом. Там, у выхода из гавани, сидит на камне железный орел с венком в когтях. А чуть подальше, на самом мысу, высится обелиск, похожий не то на стартовое сооружение космической ракеты, не то на рубку огромной подлодки. Это памятник погибшим немецким морякам, один — в первой мировой войне, другой — во второй. С моря, мимо этих памятников, навстречу пароходику, вползает, сверкая влажной краской, новенькая подводная лодка…