еня, машет рукой. Наверное, один из матросов, с которыми мы вчера познакомились в баре «Нью-Генри».
«Лорд Гладстон» интересный пароход. Плавает под британским флагом. Капитан и командиры на нем англичане. Матросы — китайцы из Гонконга. А ходит под нашим фрахтом, перевозит кубинские и советские грузы из Гаваны в черноморские порты. Два года уже матросы не были дома.
По воде от нас до «Лорда Гладстона» метров триста, а по суше — километра три. Наши причалы расположены на другой стороне гавани. Здесь, напротив торгового порта, по советским проектам строится современный рыбный порт.
В глубине, за строительными площадками, стоит двухэтажное зеленое зданьице, окошки зарешечены подвижными жалюзи — ветерок проникает, а солнечные лучи нет. Это наша «офисина», то есть Управление кубинского рыболовного флота — «Флота кубана дэ песка».
С утра до вечера кишит здесь народ, вернее, народы: креолы, мулаты, испанцы, негры, русские, японцы, белорусы, эстонцы, латыши. Словом, полный интернационал. И все это шумит, хлопает друг друга по спине, негодует на погоду, когда приходит сообщение о тропическом циклоне, шлет радиограммы, говорит по телефону, получает почту и газеты, выписывает наряды и накладные, формирует команды, объясняется на пальцах по способу «твоя-моя».
Ровно гудят огромные китайские вентиляторы, стучат на машинках и арифмометрах негритянки, из комнаты радистов несется писк морзянки. Отсюда управляют двумя десятками маленьких суденышек кубинской постройки, работающих у побережья и в Багамском проливе, траулерами и плавбазами советской группы судов, которые промышляют у Канады и в Мексиканском заливе, и пятью тунцеловами, закупленными в Японии, которые ловят ярусами в тропической Атлантике…
Покрашена только треть мачты, а солнце палит так, что и ветерок не помогает, — пот заливает глаза, сетка на спине дымится. Хорошо бы сейчас глоток кофе!..
В «офисине» пожилая сухопарая негритянка с красивыми печальными глазами по нескольку раз в день обходит комнаты: «Кофе, сеньор?» В одной руке у нее стопка крохотных бумажных фунтиков, в другой — кофейник. Выпьешь фунтик крепчайшего черного кофе — и сразу становится легче. Без кофе в тропиках трудно.
А то забежишь с раскаленного причала в «офисину», поздороваешься с очаровательной и любезной сеньорой Франческой — она одна исполняет сразу три роли: телефонистки на коммутаторе, справочной и разменной кассы.
Получишь у нее монету в пять сентаво. И к американскому автомату для кока-колы. Опустил монету — выскочила заиндевевшая коричневая бутылочка. Ключ тут же, вмонтирован в аппарат, пробки падают в особое отделение…
В самом деле, надо бы промочить горло. С тоской гляжу вниз. На корме скребком сдирает ржавчину Артуро, наш матрос-кубинец.
— Артуро! Кока-кола!
Он подымает голову, смеется — ишь, мол, чего захотел. Потом уходит и возвращается с бутылкой. Машет руками — как, дескать, передать? — и кричит:
— Кордела!
«Кордела» — это веревка. Но у меня ее нет. Тогда Артуро швыряет мне выброску. Обвязывает хитрым узлом бутылку. Я выбираю ее наверх.
— Спасибо, Артуро!
— Дауай-дауай!
Это «дауай-дауай» заменяет ему и «здрасьте», и «пожалуйста», и «помоги», и «ладно», и «пошли», и «начали», и множество других русских слов. Артуро неплохо у нас освоился…
Ох, черт, опять вымазал физиономию краской! Легко старпому Володе Суховерше учить — не отирай пот, это, мол, естественная рефрижерация, не то хватит удар. А попробуй не отирать — глаза выжжет.
Половина мачты готова. В голове звон, мозги — что манная каша. Наконец раздается долгожданное и спасительное:
— А комер!
Спасителя тоже зовут Иисусом. По-испански — Хесу. Но на своего печально-постного белокаменного тезку он не похож. Величественно важный, с крестиком на мохнатой груди, целый день колдует Хесу у электроплит на камбузе. Плотоядный живот выпирает из шорт, ноги прикрыты фартуком, в красных полных губах сигара. Хесу, наш кок, — самый крупный специалист среди кубинцев, служил ресторанным поваром. По вечерам ему подают грузовик, он надевает брюки, рубашку, шляпу и укатывает в город.
— А комер! (Обедать!)
Какое это счастье — вода! Пресная, прохладная, тонкими иглами стучащая в темя, окатывающая плечи, стекающая по бедрам, отскакивающая паром от прокаленной на солнце, надраенной соляром кожи. Век бы стоял и стоял, подставив лицо, раскрыв рот.
Наша железная коробка вся в воде. Но у той, забортной, температура тридцать градусов. Палуба раскалена. Столовая под шлюпочной палубой — что духовка, и за обедом пытка жарой продолжается.
— Примеро русо? Примеро кубано? — вопрошает камбузник.
«Примеро русо» — борщ. «Примеро кубано» — черный фасолевый суп.
В нарушение всех правил приличия, мы ходим в столовую без рубах. На спинах сразу выкатываются готовые пролиться капли пота, блестят на бархатной коже негров, катятся за пояс, по животу, плюхаются со лба в суп.
Наши едят молча, нехотя. Кой-кто выносит миски на лед, сваленный у кипятильника в коридоре. Лица у наших злые, раздраженные. И не только от жары — к ней притерпелись. Кроме меня, все отработали положенный шестимесячный срок и ждут подмены. Но на исходе уже восьмой месяц, а ее все нет.
Две недели уже мы стоим у причала, ожидая подмену. Чтоб занять команду, выдумали вот покраску. Но они уже красились два раза, и кому охота еще раз, когда на этом судне им уже не плавать? А вечером? Картины все кручены-перекручены, в городе делать нечего, — все там видали, да и денег нет. Остается одно — томление духа.
В столовой шум, как на Сорочинской ярмарке. Кубинцы размахивают руками, каждый старается перекричать другого. С непривычки кажется — вот-вот вспыхнет драка. Но разговор у них вполне мирный. Просто это их обычная манера. Темперамент.
Боцман терпит-терпит, но того и гляди взорвется. Чтобы предотвратить грубость, говорю потихоньку Чеми:
— Нехорошо так шуметь за столом. Невоспитанно и для желудка вредно.
Он кивает, — кажется, недаром я весь месяц на переходе зубрил испанский. Понял. Переводит мои слова на общепонятный. Наступает тишина.
Чеми пользуется у кубинцев авторитетом. Ему двадцать четыре года, воевал с Фиделем на Сьерра-Маэстра. На судне он помощник тралмастера и кубинский комиссар.
Через несколько минут, однако, шум опять подымается, пуще прежнего. Всем кубинцам, кроме Чеми и Хесу, по семнадцать-восемнадцать. Мальчишки. Целый обед высидеть спокойно им все равно что для нас за день не проронить ни слова. Наверное, так же чувствовали бы себя наши мальчишки на каком-нибудь шведском или исландском траулере. Но боцману не до сравнений, его обязанность — следить за порядком.
— Финиш аблар! — орет он во всю глотку. — Кончай болтать!
Кубинцы умолкают, на этот раз обиженные.
Раздают «сегундо» — второе. По-кубински — телятину с рисом и жаренными на кокосовом масле «авокадами» — зелеными плодами (не то овощ, не то фрукт) и кормовыми бананами. «Сегундо» по-русски — та же телятина с лапшой.
Русские блюда готовит наш второй кок, Иван, — невысокий, сухонький, точно весь жир из него вытопили камбузные плиты. Кок — специальность дефицитная. Матросы хоть и работают в море по двенадцать часов, но у них все же бывает и отдых — рыбы нет, стоянка или переход. А коку все равно, есть рыба или нет, — желудки работают.
Команда дорожит Иваном: в тропиках все нам чуждо, единственное спасение — привычная еда.
Любовь команды не избаловала Ивана, как это бывает с коками. Он отвечает на нее нечеловеческой добросовестностью.
Пять дней спустя мы провожали ребят в Союз. Все приоделись, прощаются, пьют, — через час отходит теплоход. А Иван, зная, что замена ему не пришла, что с нами остается один Хесу, потчует нас своим борщом и ворчит под нос:
— Пропадете вы без меня!
Это был его последний борщ. Не дошел он до дома. За сутки до Новороссийска умер на теплоходе. Видно, не выдержало сердце восьми месяцев на камбузе: у электроплит температура что в машине — под пятьдесят…
За обедом старпом посмотрел на мое лицо и сказал:
— Завтра докрасишь, не к спеху… Ступай отдыхать!
Глянул я в зеркало — ну и вид! Нос, что молодой помидор, — очевидно, торчал из-под панамы. Под глазами мешки.
У нашего и еще у четырех судов — двойная задача. Давать план, кормить Гавану рыбой и учить кубинцев промыслу в открытом море на современных траулерах. На острове — двенадцать тысяч рыбаков. Но помните хемингуэевскую повесть «Старик и море»? У всех кубинских рыбаков была та же техника, что и у Старика, — крючок да веревка. С ее помощью двенадцать тысяч человек вылавливали всего три килограмма в год на душу населения. Деликатесы — креветки, кальмары, лангусты, лучшая рыба шли в Америку и на стол туристам. А народная рыба, скажем, «клип-фиск» — вяленая треска, доставлялась из-за океана. Когда американцы блокировали Кубу, она осталась, без судов и без рыбы. Рыбой кишели прибрежные воды, Багамский и Флоридский проливы, Мексиканский залив, Карибское море. Но взять ее было нечем.
В сентябре шестьдесят второго года Гавана встречала советских рыбаков. Выслала навстречу катера, расцвеченные флагами. Толпы народа запрудили набережные, причалы. Фидель Кастро поднялся по трапу и произнес речь, которая транслировалась по всей стране.
Теперь к нам привыкли. Чуть не каждый день возвращаются в порт траулеры с полными рыбой трюмами. Рыба стала единственным продуктом, который в Гаване можно бывает купить без карточек.
Кубинцев у нас — полкоманды. Они набились сейчас к нам в каюту. Пришли заниматься языком. Мы — испанским, они — русским.
Артуро для начала пишет на листке свою биографию. Вот она:
«Я, Артуро Видаль Делисле Диас Флейта, родился в провинции Ориенте. Мне девятнадцать лет. Мой родной город — Гуантанамо. Мой отец — рабочий. Был кузнецом на базе янки. Во время революции ушел в горы. Когда революционное правительство национализировало плантации и заводы, он стал работать на сентрали. У моих родителей пятеро детей. Моя старшая сестра учится в Сант-Яго де Куба на медсестру. Я кончил пять классов школы. Потом служил в армии. Теперь учусь в Академии военно-морского флота. И работаю матросом-практикантом на советском рыболовном траулере «Оха».