Биографии наших кубинцев похожи, как листья одного дерева. Почти все они с пятнадцати лет служили в армии. Все они из провинции, дети крестьян или батраков с плантаций сахарного тростника, рабочих сахарных заводов — «сентралей». Оно и понятно. Революция пришла в Гавану из провинции. Провинция остается ее главной опорой. С сахарных плантаций ушли батраки в горы и спустились оттуда победителями. И всюду, где Куба берется за новое для себя дело, идут теперь их дети.
Пусть вас не смущает название «Академия». В наше среднее мореходное училище, где готовят штурманов малого плавания, берут с семилеткой. А кубинцы кончали только пятилетнюю народную школу. Этого мало на современном судне даже для матроса.
— Да, с таким образованием далеко не уедешь!.. Видать, нелегко им приходится, — меланхолически замечает рифмеханик Саня Кузнецов, осматривая только что сшитое им резиновое кольцо. Это кольцо он, кажется, шьет с утра до вечера — привод в холодильнике на камбузе износился, крутится круглые сутки, а новой резины днем с огнем не сыскать.
— Нам, что ли, легко?! — возмущается боцман.
Спор это у них старый. Боцман на «Охе» никаких психологии не признает. Раз показал — во второй изволь делать сам. Не выходит — заставим. Возможно, эта школа где-нибудь и годится, но только не здесь. Кубинцы спросить, что к чему, не могут. А могли бы — так боцман не сумел бы им объяснить. Он ведь тоже у нас не лингвист.
— Не орать, а учить людей надо, — помолчав, отвечает Саня.
— Кто хочет, научится. Выучи вот своего негритенка.
Негритенка Мануэля Сане дали вместо моториста. В машине ему не сидится, во всех этих трубах, камерах, краниках он ничего не смыслит. Стоит рифмеханику заглядеться, Мануэль уже на палубе, там поднесет, здесь подтянет — и веселей и понятней.
По документам ему семнадцать лет, а на вид — не больше пятнадцати. Как-то его спросили, будто невзначай, какого он года рождения, Мануэль не успел сосчитать и бухнул — сорок восьмого. Как раз пятнадцать!
Кубинцы расхохотались: не умеешь врать — не берись. А потом лица у них стали серьезные. Принялись объяснять: семья у Мануэля большая, надо зарабатывать… Но Сане от этого не легче. Отстоит вахту, ляжет спать, а не спится: вдруг негритенок снова на палубу выскочил, растопил в трюмах лед — пропала рыба…
Саня поднимает свои черные от мазута, заскорузлые пятерни:
— На пальцах мне его учить, что ли?
Если б все дело было в языке! В конце концов, на работе обошлись бы и без переводчика. Но ведь другой язык — это только сигналы другого мышления.
Вот, скажем, что это такое — Артуро Видаль Делисле Диас Флейта? Где здесь имя, где отчество, где фамилия? Кубинцы объясняют: Артуро — имя. Понятно. Видаль — фамилия. Понятно. Делисле? Тоже фамилия. Двойная? Нет, фамилия матери.
— Даже справедливей, чем у нас, — удивляется Саня. — А то у нас мать вырастит, воспитает, а вроде бы ни при чем остается — ни имени ее, ни фамилии в детях нет…
— Что такое Диас?
— Тоже фамилия. Вторая фамилия отца.
— А откуда она?
— Это фамилия его матери.
— То есть твоей бабки?
— Верно.
— А Флейта?
— Вторая фамилия моей матери.
— Опять бабки?
— Правильно.
Боцман недоверчиво качает головой — ну, мол, и порядки!
— А как будет фамилия твоего сына?
Артуро смеется, — до этого, ему кажется, так далеко.
— Я еще не женат.
— А что с того? Скажем, родится у тебя сын, назовете его Хосе. Как его будут звать?
— Не знаю.
Наши удивленно глядят на Артуро: как это не знает?
— У меня есть подружка. Ее зовут Мария Гонсалес Кастийо Бетанкур Серабаталь, — поясняет Артуро. — Если я на ней женюсь и мы назовем нашего сына, как думает боцман, Хосе, то его будут звать Хосе Видаль Гонсалес Делисле Кастийо.
— Значит, у вас с сыном будут разные фамилии?
— Не совсем.
— А куда деваются остальные фамилии?
— Никуда.
— Тогда почему же у твоего сына их четыре, а не восемь?
— У меня тоже восемь.
Мы окончательно запутались. Начинай сначала!
Кубинцы прыскают.
— Больше восьми носить не принято. В официальных документах пишут четыре. А зовут просто по имени и фамилии.
— Без лимонада не разберешься, — решает боцман.
— А разве у вас не так?
Настает их черед удивляться. Если боцмана зовут Владимир Федорович Лебедев, то что такое Федорович? Имя отца или фамилия? И почему одни его зовут Лебедев, другие — Володя, а третьи — Вовка? Отчего старшего механика кличут Петровичем, а капитана Иваном Степановичем? Попробуй растолкуй!
Гулкие глухие удары, словно кто-то огромной палкой колотит по фанере, прерывают наши изыскания. Мы выбегаем на палубу.
С моря на город идет самолет. Мигает ходовыми огнями и покачивает крыльями — сбился, дескать, с пути. Опознавательных знаков на нем нет. А сам нацелился точно на район Регла, где стоят огромные цистерны с нефтью и денно и нощно полыхает факел нефтеперегонного завода.
Шалишь! Зенитчики ставят плотную огневую завесу. Грохот поднимается страшный.
Самолет круто отваливает к морю и, спрятавшись за облако, уходит из виду.
Мы огорчены не меньше кубинцев. Кажется, опять упустили.
Чудо № 2 и токарь Иван
Когда «Грибоедов» уже втягивался в Ла-Манш, с берега пришло ЦУ: «Немедленно вернуться в Северное море и пять суток вести контрольное траление сельди». ЦУ на языке судовых радистов значит — «ценное указание», так именуют приказы, целесообразность которых в море кажется сомнительной, но выполнение обязательно, ибо на берегу считают, что оттуда видней.
Если уж мы прошли Кильским каналом, то выгодней идти на промысел прямо через Ла-Манш. А контрольные траления сельди мог бы спокойно провести траулер, который вышел вслед за нами, — ему по пути. Капитан пытался это доказать, но успеха не возымел.
И вот уже четвертые сутки «Грибоедов», сменив курс, медленно идет на север. Сделает два-три траления — и дальше. По ночам с левого борта видны огни английских городов. Днем все серо — и небо и море, облака нависают низким больничным потолком, часто наваливается туман. А за кормой, привязанные надеждой, как ниткой, с хриплым криком все тянутся и тянутся чайки да толстая, будто вымазанная в мазуте, черная птица, которую во флоте зовут «механиком».
Наш путь в Гавану удлинился еще на неделю. Но ребята уже смирились. Кто спит, кто режется в карты на конфеты, закупленные в судовой лавке, кто готовит на камбузе «жучков» — запеченную в бумаге селедку. Лишь радист Толя Зайцев все никак не может распроститься с женой. Запершись в кубрике, печатает ее фотографии — в вечернем платье, в саду с сыном, в постели, за овальным столом.
В очередном трале приходит с полтонны торпедообразной скумбрии с радужными крапинами на сверкающих боках, зеленовато-серой ставриды, красных морских огурцов, звезд и медуз. Полузадохшаяся, трепещущая, как листва под шквалом, рыба разливается по палубе. Трал-мастер, открыв ворота на слип, командует:
— Майнай, ребята! Полтонны — не рыба!
За рейс «Грибоедову» нужно взять и обработать сорок тысяч центнеров, — не траулер, а рыбий Освенцим. Стоит ли, мол, ради каких-то пятисот кило нестандарта возиться, сортировать ее, упаковывать, грузить, запускать рыбцех, морозильные камеры.
Подскочивший технолог успевает как раз вовремя.
— Отставить! — кричит он, тряся животом, и грозит кулаком тралмастеру. — Для тебя не рыба, а для людей рыба.
Затихающая пестрая рыбья река вместо моря направляется в люк. Технолог наметанным глазом что-то приметил в ней, нагнулся с неожиданным для него проворством и, остерегаясь, мощных, как у бульдога, челюстей, выхватил за жабры крупную, брюхатую зубатку.
Из ее распоротого окровавленного брюха кок вываливает целый таз янтарной, запечатанной в соты икры. Сегодня у помтрала Погосова день рождения, будет чем полакомиться…
К вечеру выходим на траверз Эдинбурга. Но ни огней, ни берега не видать. Я захожу в радиорубку послушать его голос.
В море перед глазами изо дня в день та же палуба, те же каюты, те же лица. И кажется, что стоишь на месте, а вода от горизонта до горизонта медленно проворачивается вокруг. В радиорубке это чувство усиливается, — не только вода, а весь мир с его материками, странами и народами оборачивается вокруг тебя.
Русской речи все меньше и меньше, она становится все тише и тише, — прощай, родина! Мелькнул в эфире польский, и вот уже тебя окружает мир германских народов. Сначала слышны датчане и шведы, потом — одни немцы с их шлягерами и «тра-дири-дири-ла-ла». А навстречу уже пробиваются картавые певучие голоса французов. В какой-то точке Северного моря наступает равновесие — немецкий, французский и английский звучат с одинаковой силой, но дальше на север английский забивает всех. Если выйдешь в океан, через неделю плавный, модулирующий выговор англичан сменится рубленым, жестким — это придвигается американский берег. К югу лежит мир латинских народов — в эфире португальская и испанская речь, нарядная, фанфарная. И лишь когда подходишь обратно к Старому Свету, у северо-западного выступа Африки опять ворвутся в наушники голоса французов да рыдающая унисонная музыка и язык людей «айна», как любят называть себя арабы. Этого гортанного глубокого звука, кроме них, нет ни у одного народа в мире. Вот вам и вся Атлантика…
Эдинбург, захлебываясь от волнения, рассказывает о сенсации, случившейся неподалеку от Глазго шесть часов назад. Одиннадцать человек в полумасках напали на поезд и обчистили почтовый вагон, где было два с половиной миллиона фунтов стерлингов. Погрузили мешки с банкнотами в машину — и поминай как звали. Радио Глазго ведет репортаж с места действия — маленькой железнодорожной станции. Репортеры расспрашивают очевидцев, интервьюируют комиссаров Скотланд-Ярда. На ноги поднята международная полиция. Деньги принадлежали банкам, но были застрахованы. Страховые компании и почтовое ведомство объявили крупный куш в награду тому, кто даст сведения о преступниках.