На роговых пластинах, покрывающих панцирь, прилепились моллюски в белых цветкообразных раковинах — морские желуди.
— Сколько раковин, столько и лет черепахе, — утверждает Армандо.
Желудей восемь, что-то маловато. По крайней мере, нам она кажется старше: огромная, килограммов на пятьдесят, панцирь не обхватить, шея морщинистая, старушечья.
Долго разглядывать добычу не приходится. Трал уже вытрясли, рыба расплескалась по палубе, нужно поскорей убрать ее в трюм, пока не закисла: в воздухе ни ветерка, солнце, покачиваясь над головой, ходит по голым плечам, как горячий утюг. Да и Лазаро не терпится.
Он опускает нож. Палуба окрашивается густой и темной черепашьей кровью. Армандо что-то вырезает под панцирем и отскакивает в сторону. Лазаро с воплем бросается за ним. Вырывает из рук окровавленный шмот мяса и, ругаясь, убегает с палубы. Кубинцы хохочут.
Черепаха оказалась самцом. По местному поверью черепашье мясо, а особенно детородный член, обладает магическим свойством увеличивать мужскую силу. Его высушивают, растирают в порошок, который ценится на вес золота.
Отхохотавшись, боцман кубинцев Осмундо, Рене и Вильфредо устанавливают на ящиках сортировочный лоток. Мы выстраиваемся вдоль него по обе стороны. И под руками снова течет колющаяся, трепещущая бесконечная рыбья река…
Звезды у меня над головой мерцают, расплываются в небе. Рыбы мешаются со звездами, звезды — с рыбами. Мачта поскрипывает, как сверчок. Кажется, я засыпаю.
Какая ночь в Мексиканском заливе!..
«Его темное величество»
Мы «загораем» вторую неделю, а «Грибоедов» едва перевалил в другое полушарие.
Идем на семи цилиндрах. Восьмой задран кверху, как рука, возвещающая о сдаче. Капитан решил, что выгодней потерять узел-полтора хода, чем каждые пятнадцать часов стопорить машину и менять подшипники. Механики измучены. Доберемся на промысел, к своим судам, а там поглядим.
Все кинофильмы прокручены, все конфеты проиграны в «козла» и съедены. В каюте третьего штурмана Леонтьича вторые сутки подряд дым стоит коромыслом: крутят висты. Расчет — в папиросах. «Туз — он и в центре Атлантики ту-уз!»
Первый помощник перебирает в памяти все неприятности, которые ему причинили женщины, плавающие на судах, — ведь склоки и скандалы приходится разбирать ему, а чем больше моряки нуждаются в женщинах, тем грубей говорят о них.
Моему напарнику по каюте токарю Ивану вспоминаются почему-то все известные ему несчастья на море — там раздавили шлюпку между бортами, тогда-то смыло за борт боцмана, а во время швартовки отхватило руку матросу шпринтом.
На горизонте проходит танкер! Первое судно за много дней! Но небо и вода по-прежнему серые, как тоска.
Наверное, каждое время имеет свою полноту. Только мы не всегда умеем это понять. И все чего-то ждем — то солнца, то дня, когда выдают зарплату, то обеда, то свидания, то выхода в море, то окончания рейса. Всю жизнь ждем, словно за этой будет другая…
Наконец-то! За сутки от острова Сейбл показалось долгожданное солнце. Штурманы переходят с генеральной карты — по ней наш корабль полз медленней улитки — на новую, более подробную. И кажется, что судно сразу увеличило скорость.
Сейбл — пустынный песчаный остров у берегов Новой Шотландии. На банке между островом и американским материком промышляет сейчас штук шестьдесят наших судов.
По-английски «сейбл» значит «темный». Это постоянный эпитет дьявола — «его темного величества». У Сейбла погибло немало судов, — отмели вокруг острова коварные, берег низкий, прячущийся в дымке. Лучше от него держаться подальше.
Мы подолгу разглядываем на карте изрезанный американский берег, пролив Кебота, залив Святого Лаврентия. Любопытные здесь названия у островов: Дедмен — «мертвец», Олрайт — «все в порядке», Мадам. Так и видишь шлюпки, уткнувшиеся носом в песок, моряков, столпившихся вокруг выброшенного морем тела и молча стягивающих шапки. Слышишь, как бородатый капитан, спрятавшись от шторма за остров, с облегчением бросает своей команде: «Олл райт!» Представляешь себе лица матросов, завидевших берег, где их поджидает мадам…
Веселые и мужественные люди, наверное, назвали эти острова. И правы они были, считая, что обыденные события их жизни заслуживают увековечения на карте не меньше, чем мощи какого-нибудь Святого Яго, именем которого прикрывали свои злодейства католические конкистадоры, или, скажем, император Франц-Иосиф.
Оттого ли, что показалось солнце, от этих ли названий, а скорее всего потому, что близится промысел, на душе становится весело. Да тут еще радисту удается выйти на связь с судном, которое должно забрать нас, пассажиров, в Гавану. Это средний рыболовный траулер-рефрижератор (СРТ-Р) из Лиепаи.
Весь следующий день под самым форштевнем идут дельфины. Разом выстреливают свои упругие тела из воды, набирают воздух через круглые дыхала на затылке и снова вонзаются в воду. Один перед погружением каждый раз переворачивается на спину, будто оглядывается — не сбились ли мы с курса? И показав улыбчатый, полумесяцем рот, — прошу, дескать, следовать за нами, — уходит под воду. Среди темных спин его собратьев ярко сверкает его белое брюхо, точно специально поставленный ориентир: «Мы здесь».
Ведомые дельфинами, мы к вечеру выходим на банку Сейбл. Даем радиопеленг лиепайцам. И ставим трал — первый в Западном полушарии. В сумерках из черной океанской утробы на палубу вползает туго набитый двенадцатитонный мешок…
Здравствуй, старый знакомец, красный морской окунь! Да погоди ты, не колись своими иглами! Ведь прошло четыре года, как мы с тобой виделись последний раз на Большой Ньюфаундлендской банке. Ты все такой же — выпученные от перемены давления глаза, разинутый рот с торчащим из него пузырем, ощерившийся, возмущенно стучащий хвостом по деревянному настилу. Только что-то обмельчал ты за эти годы, браток, — раза в полтора стал короче.
Вспыхивают прожектора. И весь длинный тугой мешок загорается переливчатым фосфоресцирующим светом, будто тысячи желтых глаз «его темного величества» глядят оттуда на людей.
— Аргентина! — кричит технолог.
Вместе с окунем в трале пришла плоская длинная рыба, похожая на прокатанные полосы стали. Ее глаза при электрическом свете горят, как у кошки, только не зеленым, а желтым огнем. Аргентину я вижу живьем впервые.
Чтобы вылить двенадцать тонн рыбы из трала, нужно его делить — подводить стропы, по частям брать на стрелы. Долго. К тому же аргентина рыба мягкая, нежная. Стропы давят ее, калечат. Лучше сделать разрезы в мешке и слить рыбу струей воды.
Тралмастер в тяжелых яловочных сапогах взбирается на мешок с глазами, сверкает нож в его руке, и тысячи светящихся точек разливаются по палубе.
Возбужденные, со смехом и прибаутками, спускаются в рыбцех обработчики — промысел начался. В нарушение всех пассажирских традиций, не выдерживаю и я. Облачаюсь в боевые доспехи шкерщика — высокие сапоги-полуболотники, проолифенную куртку — и отправляюсь проверить, не разучился ли я вспарывать брюхо и выскребать внутренности со скоростью шесть-семь рыб в минуту. Это норма матроса-обработчика второго класса.
Много аргентины, несмотря на старания тралмастера, все равно помято, порвано, сплющено. Ее изуродовал в трале жесткий, колючий окунь. Приходится отправлять ее на утиль, в муку.
Мукомолка еще на этаж ниже рыбцеха. Воздух здесь тяжелый, пахучий. В сушилке среди сыпучей горячей массы любители сувениров собирают бусы из глаз аргентины. Хрусталики попадаются разной величины и разных тонов — от оранжевого до красного.
Среди розовых и серых тушек я замечаю в лотке странный грязновато-серый блин, весь в буграх и бородавках. Похоже, скат. Тяну его за край, чтоб разглядеть получше, но хлоп — и острые зубы вцепляются в нитяную перчатку. Я выдергиваю из перчатки руку. Вот черт!
А это действительно черт. Есть такой вид скатов. То, что я принял за хвост, оказывается головой. А длинный червеобразный отросток — удочка. Морской черт — прекрасный удильщик. Целый день лежит, зарывшись в грунт, и поигрывает своей удочкой — она растет у него прямо на носу. Стоит любопытной рыбке заинтересоваться, — и готово. Распахнулся и захлопнулся чертов рот, рыбешки как не бывало, а удочка-червячок по-прежнему, извиваясь, покачивается над дном.
В первом заокеанском трале кроме черта попалось много буроватых ракетообразных моллюсков. Это — кальмары: стремительное обтекаемое тело, на хвосте, как и положено ракете, два стабилизатора; на голове — щупальца, клюв и двигатель. Реактивный.
Воронка-сопло, с силой выбрасывая воду, толкает ракету вперед. Если же атака не удалась и ракета прошла мимо цели, сопло поворачивается, и кальмар так же стремительно уносится в противоположном направлении. А для защиты от врагов ставит темное облако дымовой завесы.
Ни у одного ракетного двигателя, созданного человеческими руками, нет еще поворотного сопла.
Разглядывая обмякшего моллюска, я думаю о том, что, может быть, теперь человек должен наконец научиться сохранять, как величайшую ценность, каждый вид животного мира, каким бы бесполезным, устрашающим или даже вредным он ему ни казался. Ведь нашли же, что летучие мыши, которые так пугают высших приматов, считающих себя разумными, могут служить моделью ультразвукового акустического аппарата. Что муравьи чувствуют изменение радиации, а змеи обладают приспособлениями, которые позволяют им различать колебания температуры в тысячную долю градуса. Как знать, какие еще приспособления, о которых человечество и догадок не имеет, уже давным-давно созданы природой… И какие чудеса навсегда унесли с собой уничтоженные людьми виды животных…
— Что, захотел полакомиться?
Я оборачиваюсь. Помтралмастера Кочетков.
— Неужели кальмаров едят?
— И как еще!
Он надевает перчатки, выбирает кальмара побольше, сантиметров в сорок, и, ловко орудуя ножом, показывает, как его нужно обрабатывать. Сначала вспарывают оболочку, вычищают внутренности. Потом осторожно снимают с оболочки красновато-бурую пленку. Остается чистый, как яичный белок, пласт. Его варят с солью минут пятнадцать, пока он не свернется в трубочку. Затем вынимают и кладут в кипящее масло.