Мы просим счет. Хозяин машет на нас руками:
— Заплачено! Заплачено!
Саня оставляет десятку на стойке. Но выбежавший вслед за нами на улицу лейтенант Альваро сует ее Сане в карман.
— Не обижайте нас!..
Терпкий запах колларио, тех самых, что цвели всегда и цветут теперь по всему Ведадо, мешается с запахом остывающего асфальта и бензиновым перегаром. Рядами стоят пальмы на толстых бутылкообразных ногах, обтянутых слоновой кожей. Мы идем по ночной пустынной Гаване — автобусы уже не ходят, такси не поймать, — идем в обнимку с Альваро, его сестрой и женой и поем:
— Сомос — сосиалистос! Паланте! Паланте! Киен ло не киеро, кэ томе пурген! (Мы — социалисты! Вперед! Вперед! А кому не нравится, пусть примет пурген!)
Мы поем, и плевать на прилипшие к телу рубахи, на суп пополам с потом, на распухшие, исколотые рыбой руки! Мы поем!..
Двое темнолицых юношей в канотье, темных, с иголочки костюмах и галстуках «кис-кис», разминувшись с нами, роняют какое-то замечание, и, кажется, по нашему адресу.
Альваро кидается к ним, но женщины успевают его поймать за руки. Пижончики испуганно убыстряют шаги.
Мы с трудом удерживаем разъяренного лейтенанта, и он еще долго кричит им вслед какие-то бешеные слова.
— Холуи американские, — поясняет он, несколько успокоившись, — не нравятся им наши песни…
— Оставь, Альваро, пусть принимают пурген!
— Как это оставить?! — вскидывается Альваро. — Надо было им надавать как следует!
Мы шагаем дальше. Но Альваро не может успокоиться. Он все мрачнеет и мрачнеет. Потом, покачиваясь, отходит в сторону и садится на какой-то парапет, уронив на колени голову. Плохо ему, что ли?
Альваро не отвечает ни жене, ни нам. Только вздыхает и стонет.
— Спроси у них, — говорит Саня, — далеко ли им до дому.
— Говорят, не очень.
— Ну что ж, дотянем!..
Мы берем Альваро под руки. Он шатается, виснет. Пот льет с нас градом.
Неожиданно Альваро освобождается из наших рук, уверенно пробегает несколько шагов, останавливается и, улыбаясь, ждет нас.
Что такое? Он, оказывается, прекрасно себя чувствует.
— Конечно, — смеется Альваро. — Я просто хотел проверить, какие вы друзья!
По-детски довольный своей выходкой и ее результатами, лейтенант обнимает нас за плечи и запевает «Кэ линда эс Куба!» («Как прекрасна Куба!»).
Ответь мне: где небо синей, чем мое?
Где ярче на свете луна, чем моя?
Женщины, однако, выбились из сил, — шпильки на каблуках тонюсенькие, асфальт вязкий, а ночь все-таки душная. Да и до дому идти порядочно, только в другую сторону, чем нам.
Альваро целуется с нами, записывает свой адрес, телефон. Снова целуется.
Мы остаемся одни на темной, пустынной авеню.
Для начала надо хотя бы сообразить, далеко ли нам до порта. В самом конце длинной и прямой, как стрела, авеню виднеется полукруглый силуэт высотной гостиницы «Фокса». Где-то за ним должна быть «Хабана либре». От нее еще километров шесть — и мы на своем пароходе. Что ж, Саня, потопали…
Но Сани рядом нет. Как сквозь землю провалился, пока я ориентировался на местности.
Недоуменно оглядывая темный перекресток, я замечаю его белую рубаху на веранде второго этажа на той стороне улицы. Он яростно машет мне руками — давай, дескать, сюда!
Подбежав к дому, я наконец соображаю, в чем дело: опытный нос бывалого моряка учуял еще не закрытое питейное заведение. В самом деле, перед дальней дорогой неплохо выпить хотя бы кока-колы.
Прямо с улицы мы попадаем на морское дно. Вокруг плавают рыбы. Живые. Среди водорослей ползают морские звезды. Со дна, то бишь с пола, подымаются к потолку воздушные пузыри. Среди аквариумов — столики. Скатерти уже убраны, только под торшером, изображающим огромного кальмара, допевает последнюю песню какая-то пожилая компания, празднующая не то деревянную, не то серебряную свадьбу…
И снова душная ночь. Пальмы. Снова рубахи липнут к телу, асфальт — к подошвам. Шагай, брат, шагай!
Сзади приближается шум мотора. Мы оглядываемся и со всех ног бежим на середину мостовой.
Идет наш родной, советский «козел», — наверняка патрули с третьего маршрута. Ребята не знают названия ни одной улицы, но ездят по Гаване все равно как по Туле или Калуге. Не было еще случая, чтобы они нас не подвезли. У них с рыбаками дружба.
«Козел» останавливается. «Что угодно сеньорам?» За рулем поджарый кубинец лет тридцати пяти. Усики, нос с горбинкой.
— Пор фавор! (Прошу вас!)
Он, оказывается, медик. Но из Санта-Клары. Это километров триста пятьдесят от Гаваны. В столицу приехал по делам. Только что.
Ему с нами не по дороге, но он с удовольствием подвезет нас, — счастлив, что может оказать услугу русским рыбакам.
Мы выезжаем на набережную. Асфальт сверкает влагой. Океан разыгрался. Валы с грохотом ударяют о парапет. Из ночи вылетает на мостовую белая пена. Брызги окатывают брезентовый верх «козла». Красота!
Наш спаситель ведет машину на предельной скорости и, улыбаясь, поглядывает на нас, — видно, наша радость доставляет ему удовольствие.
Мы прощаемся у будки охраны при свете сторожевых прожекторов, — дальше без пропуска могут пройти только «совьетикос». «Милисиано», узнав нас, приветственно подымают кулаки. Мы спешим на свой причал. Эх, если б еще старпом нас не заметил!..
Встречи в океане
Утро занимается яркое, белое. Молочная дымка, рассеивая свет, сужает горизонт до тесного круга.
Мы с тревогой смотрим на воду, пробуем на мокрый палец силу ветра, — от него теперь зависит все. Пересядем мы сегодня на траулер, спешащий за нами из Гаваны, или нет? Он вот-вот должен показаться.
Пока волнение баллов в пять, а посвежеет — и гулять ему за нами, ожидая у моря погоды.
Мы в районе скопления наших судов между островом Сейбл и Галифаксом, милях в пятидесяти от канадского берега. Но в поле зрения только рижанин «Эдуард Вейденбаум» и калининградец «Лев Толстой».
Я беру бинокль. Со «Львом Толстым» мы встречались четыре года назад на Большой Ньюфаундлендской банке, — может, повезет и увижу кого-нибудь из знакомых.
— Дайте, пожалуйста, бинокль, — слышу я за спиной женский голос. — Дайте посмотреть!
Это наша «кокша». У нее на «Толстом» муж. Плавает тралмастером.
Бинокль, к сожалению, ей ничем не поможет. На палубе никого не видно — слишком высокий фальшборт. Разве что тралмастер вылезет на мачту. Но вряд ли ему сейчас до того — «Толстой» выбирает трал.
Странное чувство испытываешь в океане при встрече с другим таким же траулером. Знаешь людей, которые там работают. До мельчайших подробностей представляешь себе тамошнюю жизнь. Кажется, рукой до нее подать, — ан нет!
Вот она прошла рядом и скрылась из виду.
Судно в океане — как планета, каждое — свой замкнутый мир. И попытка перебраться с одного на другое томит и будоражит, словно тебе в самом деле предстоит путешествие на иную планету.
Пусть на «Грибоедове» ты был только пассажиром — все равно судно успело уже стать твоим. Ты привык к его людям, к системе их отношений. И не только океан — какую-то часть жизни успел с ним пройти. Она пойдет здесь и дальше. Но без тебя.
Быть может, ты когда-нибудь сюда и вернешься. Но вернешься, как звездолетчик, — в будущее. Одни уйдут, их заменят другие, будут новые рейсы, будет новая рыба, но — не те.
А в том мире, который тебе предстоит?.. Вот уже час, как, вырвавшись из дымки, он идет следом, ожидая, когда «Грибоедов» выберет трал. В бинокль хорошо видно его название, похожее на обозначение звезды в астрономическом каталоге, — СРТ-Р 9104 «Земгале». Кто там? Как тебя встретят? Приживешься ли?
Георгий Федорович, капитан «Грибоедова», встревожен: пять баллов — все-таки много для нашей шлюпки. Рискованно. Тем более что она еще не опробована после ремонта. Может, подождать, пока уляжется волна?
Мы готовы. Чемоданы уложены, свалены в бот. Одежки надеты. Ждем решения.
Капитан уходит в радиорубку для последних переговоров.
И вот наконец:
— С богом!
Третий штурман Леонтьич с двумя матросами и мотористом лезут в шлюпку. Нам Георгий Федорович спускаться в шлюпке не разрешает: кто их знает, этих ремонтников, — еще оборвутся тали.
Шлюпбалки со скрипом вываливаются за борт.
Пора прощаться.
— Спасибо, токарь Иван, спасибо, тралмастер Кочетков, за науку. Спасибо, коки, что кормили, спасибо, механики, — довезли. Спасибо, Георгий Федорович, за ласку, за сказку!
Они улыбаются, а в глазах — грусть. Мы — счастливчики, увидим другие берега, Гавану, Порт-оф-Спейн, Кампечу, Вера-Крус… А они остаются. Вот тут, на этом пятачке. На четыре месяца. Шарить по дну тралом да шкерить рыбу.
— Счастливо вам!
Один за другим, перекинув ногу через планшир, мы по качающейся веревочной лестнице — штормтрапу — уходим вниз, в прыгающую под ногами шлюпку. Хорошо, что у тебя, «Грибоедов», такой высокий борт. За ним, как за стеной, — заветрина.
Последний раз глядим на висящие над бортом, такие близкие, но уже удаляющиеся от нас лица и разом поворачиваем головы к будущему. Вот оно, кабельтовых в двух, то взлетит на вершину водяной горы высоко над нашими головами, то провалится вниз, к нашим ногам. Лев Николаевич Толстой как-то заметил, что первую половину пути думаешь о том, что оставил, а вторую — о том, что тебя ждет. Может быть. В поезде. В шлюпке на океанской волне о том, что оставил, думать некогда.
Леонтьич, лихо развернув шлюпку, кладет ее точно вдоль борта «Земгале». Борт здесь не то, что у «Грибоедова», — низкий. На средних рыболовных траулерах ставят трал с палубы, через борт, и через борт же, прямо на палубу, выбирают рыбу.
Кажется, чего проще — и штормтрап не нужен. Но здесь — своя хитрость.
Шлюпка, подброшенная волной, становится чуть не вровень с бортом. Толчок — и, уцепившись за планшир, подхваченный сильными руками, оказываешься на палубе. А шлюпка — далеко внизу.