Когда время помутит мне глаза, когда руки потеряют силу, — в сущности, это будет так скоро, через каких-нибудь пятнадцать — двадцать лет, — многие события и картины сольются и сгладятся в памяти. Но я знаю: стоит прикрыть веки — и снова откроется бескрайний синий простор, вспыхнет яркое солнце, зазвучит музыка, рука почувствует, как повинуется ей идущее полным ходом судно.
Потом солнце медленно канет, зажгутся одна за другой, закачаются в небе звезды, такие яркие и многочисленные, каких не увидишь на суше… И оно вернется, — хоть на миг, а вернется, — чувство полного слияния с океаном, необъяснимое, если ты провел жизнь в крупноблочных или кирпичных клетушках, позабыв, что где-то живет океан, как жил, когда обитателей этих клетушек не было на земле и в помине, и будет жить и дышать своими приливами и отливами, когда громады кирпичных курятников превратятся в осыпающиеся курганы…
Рабочая палуба у нас стала похожа на торговый двор. Восемь дощатых ящиков, по тонне-полторы в каждом, стоят вдоль бортов, у бака, между трюмными люками, образуют закоулки и переходы. В трюмы они не влезли — траулер не приспособлен для перевозки таких грузов. Но в ящиках рефрижераторные установки, которых так ждут наши ребята на Кубе. Рефустановки, рассчитанные на Северную Атлантику, в тропиках работают на износ и быстро выходят из строя.
Чуть только выглянет солнце, на палубу, как во двор, выползают все, кто свободен. В одном закутке играют в домино, в другом устроили парикмахерскую. А кое-кто, спрятавшись от ветерка за ящиками, разлегся, как на пляже, в чем мать родила.
Вилнис и Эна под командой боцмана Леши красят белилами верхний мостик. Дня через четыре мы будем во Флоридском проливе, навалится жара — в каютах не усидишь. Надо подготовить место для тропических постелей.
Генрих врывается в рубку со штормовым предупреждением. С юга идет ураган «Белла». Скорость ветра в эпицентре — сто пять узлов. Это что-то около пятидесяти четырех метров в секунду.
Капитан решает бежать в Массачусетский залив. Остойчивость судна значительно ухудшена — трюмы пусты, а груз на носу, и встреча с «Беллой» не предвещает ничего хорошего.
Надо вот только по дороге успеть подскочить к эстонской базе, — она здесь неподалеку, на банке Джорджес. Велено взять еще одного пассажира и тару.
Эстонская база «Варес» — шестнадцать тысяч тонн, польской постройки — целый город на плаву. В ее трюмах — цехи по переработке и хранению рыбы, мастерские, склады промыслового оборудования. Здесь и больница с хирургией и зубоврачеванием, продовольственные и промтоварные магазины, кинозал на двести мест, спортплощадки, обтянутые капроновыми сетями, чтобы мячики не скакали в океан, и даже вечерняя школа с учителями.
На этакой махине качка не заметна. Слишком уж большая посудина. Работают здесь, как на заводе, по сменам. Отработал свою вахту, вымылся в душе — воды не занимать стать, переоделся в брюки и чистенькую рубашечку — и отдыхай себе культурно: учись, читай, развлекайся. По убеждению промысловиков — курорт, а не судно.
Пересечет такая база океан, встанет на якорь и стоит месяц-полтора, пока не соберет груз. А там — обратно.
Невидимые нам лебедчики опускают с базы первую стальную сетку, груженную пустыми ящиками для рыбы. Вытряхнув их на палубу, мы снова крепим сетку на здоровенный гак, продеваем ноги в стальные ячеи и цепляемся руками за сетку.
— Вира!
Лебедчики с базы осторожно поднимают облепленный нашими телами строп на высоту четвертого этажа.
— Не забудьте фотопленку и одеколон! — несется нам вслед.
Описав плавную дугу, мы медленно приземляемся на главной палубе «Вареса». Быстро и бесхлопотно. Люблю воздушный транспорт!
Стесняясь своей грязной и мятой робы, мимо чистеньких молоденьких матросов, буфетчиц, медсестер, официанток — здесь на удивление много женщин, — беспрестанно озираясь, как бы не заблудиться, мы, словно жители глухой деревни, попавшие в столицу, бредем по базе.
Судно сверкает пластиком. Переборки — цвета слоновой кости, поручни на трапах — цвета малины. На белоснежных дверях кают трехзначные номера.
Чем выше мы забираемся, тем большая робость одолевает нас. На штурманской, рулевой и радиорубках грозные надписи: «Посторонним вход строго воспрещен». По устланным ковровыми дорожками коридорам проходят командиры в белых рубашках и кителях с нашивками. А мы в сапогах, в ватниках.
Капитан на таком судне — что небожитель. И высоко, и не видно. За весь рейс можно с ним ни разу не встретиться. Разве что на общесудовом собрании.
Мы проходим мимо столовой. Она ничем не хуже ресторана в районном центре. И без пьяных.
— Питаньице здесь получше, чем на «Грибоедове», — замечает второй штурман Юра. — И продукты посвежей, — своя рука владыка…
Его презрительно-завистливый тон переносит меня на двадцать лет назад, — вот так же, выбравшись из окопов, офицеры с передовой разговаривали о полковых интендантах.
Мы взяли в лавке восемьдесят пленок — больше не дали, фотобумагу, зубную пасту, по флакону духов — одеколона не оказалось, мол, на складе, оформили счет — на берегу вычтут из зарплаты — и стали пробираться назад, к палубе.
— Хочу — дам, хочу — не дам! — ворчит Юра. — Каждый торговец на базе над тобой уже начальник.
Обидно, конечно, — не всем достанется пленка. Надо войти, однако, и в положение работников базы. Чуть только пришвартуется СРТ, как по кранцам, не дожидаясь трапа или гака, лезут свободные от погрузки бородачи — помыться в душе, посмотреть кино, попробовать базового обеда, запастись папиросами, потолковать со знакомыми, поглазеть на девушек. Волны рыбацкой вольницы штурмуют базы, как прибой, — круглые сутки. Стоит уступить — разнесут. А что другим останется?
Взять, скажем, нашего Генриха. Вон он шагает по палубе, подталкивая ногой бочку. Завидев нас, подмигивает разбойно и перегибается через борт:
— Эй, кок, давай конец — принимай селедочку! Наши исстрадались по селедке — на Кубе ее не едят.
— И где ты успел разжиться? — восхищенно спрашивает Юра.
— А вот, обуй глаза, — наши латышские колхозники. Что им, жалко?
Рядом с нами к «Варесу» пришвартовался колхозный СРТ «Энгурск». Мы машем ему шапками:
— Спасибо, пуйки!
Они покровительственно ухмыляются в бороды, — чего уж там! Лица у них бледные, измученные. Судно грязное, все в селедочной чешуе. Но на базу никто, кроме капитана и рыбмастера, не пошел, — станем, дескать, мы обивать пороги, перебьемся! Латыши — народ гордый.
Уходим мы от базы со скандалом. Взяли, видите ли, ящиков на две сотни меньше, чем велено.
— Некуда больше! — кричит боцман Лешка. — А то смоет волной.
— Забирайте, иначе не отдадим швартовы!
— Руби швартовы, братцы! — орет Генрих. — Чего с ними рассусоливать!
Капитан, чтоб не спорить, соглашается было взять еще сотню. Но рыбмастер выходит из себя.
— Смоет ящики — кому отвечать?! Дудки! Пусть сами в трюм слазят, посмотрят, есть ли место, если нам не верят.
Рыбмастер с базы хватается за строп, спускается к нам по воздуху, как на парашюте, и решительно лезет в трюм. Место там, конечно, при желании найти можно. Но тогда коку трудно будет добраться до продуктов. Он с грохотом захлопывает люк.
— Пусть сидит. Не выпустим, пока не отдадут концы…
Капитан с трудом наводит порядок.
— Черт с ними, — сдается базовик, вылезая на палубу, — пусть отваливают!
— Испужался?! — хохочут матросы. — А то могли прокатить до Кубы. У нас недолго.
Вслед за Генрихом я вхожу в радиорубку. Все станции Америки, расположенные на Атлантическом побережье, продолжают выстукивать штормовое предупреждение: «Всем! Всем! Всем! Ураган «Белла» с возрастающей скоростью движется к северу вдоль побережья. Вышел на линию Нью-Йорк — Бостон».
— Ходу, братцы, ходу!
На банке Кампече
На промысле каждый божий день начинается так.
Василий, тралмастер, трясет меня за плечо:
— Подъем!
В каюте мрак. Иллюминатор сидит на уровне воды. А вода еще серая, плотная, непрозрачная. Все спят, половина шестого.
Соскакиваю с койки, натягиваю холщовые штаны, надеваю рукавицы. И, продирая глаза, бегу через рефрижераторную машину мимо дремлющего Саниного негритенка Мануэля на шкафут. Шкафут — это узенький коридор на правом борту, выкроенный между водой и надстройкой, открытый ветрам и волнам. Но здесь, на банке Кампече, за полуостровом Юкатан, ни ветра, ни волны, — зеркало, чуть заметно колеблемое зыбью.
Погода в Мексиканском заливе знает только две перемены — штиль и тропический ураган, перемешивающий воду и воздух, как в кипящей кастрюле.
Кубинский боцман Осмундо, низенький, крепкий, уже стоит у траловой доски, надвинув на глаза панаму.
— Буэнос диас! (Добрый день!)
Дня еще и в помине нет, темно. Но в тропиках он, так же как ночь, наступает почти мгновенно. Тралмастер поднимает руку:
— Поехали!
Мы беремся за куток, унизанный бубенцами полных металлических поплавков, и, раскачав, швыряем его за борт. Он медленно погружается в серо-зеленую толщу тугой, как стекло, воды. За кутком в строгом порядке следуют за борт остальные части трала — горловина, створ, крылья, увешанные грузилами.
Василий — голым животом на планшир, — свесившись за борт, смотрит, правильно ли пошла сеть…
С борта трал отдают на циркуляции. Вахтенный штурман сам становится за руль и, подставив правый борт ветру и зыби, описывает широкую плавную дугу, — иначе намотаешь трал на винт, и пиши пропало.
Штурман на рыболовецких судах кроме своей и без того нелегкой навигационной науки должен знать рыбу, ее миграции, сезонные и суточные, уметь ее найти, а при нужде и обработать улов. Он обязан знать все способы лова, все виды снастей: дрифтерный лов — сетями, кошельковый лов — неводом, ярусный лов — переметом, траловый лов — и придонный, и разноглубинный, и близнецовый. Словом, это вам не пассажирский лайнер и не торговый пароход, — в белых перчатках и чистеньком кителе тут не проживешь.