Рыба здесь непривычная. Вот серебристо-серый ронкадор, по-испански «ронка», некрупная, отдаленно напоминающая пресноводного окуня, только без поперечных полос. Ронки в тралах больше всего.
За ронкой идет горбыль — «паханау». Плотное серебристое тело с синими полосами на боку и горбатой спиной.
Часто попадается гигантский окунь — мерроу, или «черна». Цвет у него шоколадно-оливковый, нижняя челюсть выдается далеко вперед, — как говорят ихтиологи, «рыба обладает нижним ртом». А зубья во рту что частокол. Мясо у мерроу нежное, вкусное. Но еще вкуснее лутьяны, розовые, с круглым белесым животом. Мерроу и лутьяны бывают килограммов до сорока — пятидесяти. Таких Осмундо с Нельсоном оттаскивают в сторону и потрошат, — иначе они могут испортиться, у нас морозилки нет, всего лишь охлажденный трюм.
Иногда появляются в трале и акулы. Если сельди на Кубе не знают и поэтому не едят, то акула, напротив, рыба промысловая, гаванский рыбзавод охотно ее принимает. Но мы предпочитаем вместо трюма отправлять акул за борт — против предубеждений бывают бессильны и самые веские убеждения.
Лазаро вытягивает из-под ног длинную, как палка, штуку. Тоже, оказывается, рыба. Нос вытянут дудочкой, глаза чуть не посередине тела, а хвостовой плавник удлинен тонким, как волос, отростком.
— Что это, Лазаро?
Он выпускает из рук «зюзьгу», запрокидывает голову, подносит рыбу к губам на манер трубы и начинает перебирать по ней пальцами.
— Рыба-флейта!
Вильфредо, размахнувшись, швыряет за борт какой-то черный блин. Точно такой же попадается мне под руку. Круглое, словно полумесяц, черное тело усеяно мелкими желтыми крапинками и сплюснуто с боков. Спинной и брюшной плавники — края полумесяца, между ними хвостик. Плавает рыба, изгибаясь всем телом. За черный цвет кубинцы прозвали ее «негрито».
Походит на нее и рыба-бабочка. Только она поменьше и одета не так мрачно — ярко-желтое платье украшено белыми, красными и розовыми полосами.
Если взглянуть на негрито или бабочку спереди, то увидишь тонкую вертикальную полоску — так они сплющены. Это служит им средством защиты. Представьте себе, только что тут было большое круглое тело, а повернулось — и слилось в линию. Не сразу угадаешь в этой линии порядочную рыбу.
Но забавнее всех кузовок, весь закованный в треугольный костяной панцирь. Основание треугольника — брюхо, вершина — спина. Над каждым глазом по рогу, за что и зовется «корова». Все тело у кузовка неподвижно. Шевелится только хвостик да моргают тонкие, словно реснички, грудные плавники, и тупо ворочаются под рогами глаза. С таким вооружением большой скорости не достигнешь, но так уж устроен мир, — под мышкой сразу два арбуза не удержишь. Природа решила, раз за акулой кузовку все равно не угнаться, броня верней.
У многих тропических рыб есть еще и химическое оружие. В слизи, покрывающей тело, или в железах у основания игл на жаберных крышках, в спинных плавниках таятся яды различной силы. Иногда укол обойдется долго не заживающей царапиной, а иногда дело может кончится местной гангреной. Так что брать рыбу нужно умеючи.
Рене, например, продвигает ронкадора по желобу не рукавицей — ее проколоть ничего не стоит, — а дощечкой. Если рыбу нужно отбросить в сторону, он берет ее снизу за живот, под брюшным плавником. Рене, как наш третий штурман Педро, воспитывался в рыбацкой семье.
Педро давно уже вышел в рубку вместо старпома. Ушла отдыхать и вахта второго механика. А мы все стоим за столом, все новая и новая рыба течет по желобу, падает в ящики.
Солнце пропекает сквозь одежду, обжигает незащищенные полоски кожи. Время от времени приходится менять место, чтобы подставить ему другой бок. Самое золотое местечко — в узкой тени от мачты. Она колеблется, покачивается на волне, и когда тень падает на тебя, испытываешь огромное облегчение, — солнце давит на тело, как горячий утюг.
Мачадо явно устал набрасывать «зюзьгой» рыбу — на солнце она обсохла, слиплась. Микулин хлопает его по плечу:
— Назюзьговался, старик?
Он обливает рыбу из шланга забортной водой и становится на место Мачадо. Тот подходит к столу и запевает во весь голос залихватскую песню. Кубинцы с хохотом подхватывают припев, — видно, соли в песне не меньше, чем в морской воде.
Генка, отбирающий рыбу прямо с палубы, — им с тралмастером не хватило места за желобом, — неодобрительно хмурится: работать — так работать, а петь — так петь.
В этом трале пришло много креветок — и крупных, с толстым хитиновым панцирем, и таких прозрачных, что видно, как переваривается в них пища. Дергая шейками-хвостиками, они пытаются выбраться из-под рыбы. Их откладывают кучкой в сторону, — что может быть вкуснее только что вынутой из моря креветки!
Крабы здесь тоже странные. Круглые, с плоскими, узорчатыми, зазубренными клешнями. Плотно прижав их ко рту и глазам, они становятся неотличимы от ракушек.
Судно идет, оставляя за собой шлейф из выброшенной за борт сорной рыбы. Черные спины акул то кружат в отдалении, то подходят совсем близко. Со слабым всплеском исчезают с поверхности самые лакомые на акулий вкус куски, — даже эти алчные и всегда голодные морские гиены сегодня разборчивы, как князья на пиру.
Откуда-то из толщи воды поднимаются плавучие крабы и крабики, цепляются за хвост плывущей на боку рыбы, вгрызаются ей в брюхо. Клешни у этих крабов тонкие, как маникюрные ножнички, на лапах — лопасти, сзади тонкая шейка, вроде хобота, она помогает им двигаться в воде по рачьему способу — пятясь.
Но самое странное — ни единой чайки за кормой. Вместо них какие-то большие черные птицы с раздвоенными хвостами. Они парят на широких крыльях, внезапно устремляются вниз, на лету подхватывают с поверхности добычу. Их черные длинные шеи при этом изгибаются змеей. Чтоб заглотать добычу, они снова взмывают высоко в небо. Иногда рыба выпадает из клюва, и другая птица стремительно подхватывает ее в воздухе. Ни разу не видел, чтоб эти птицы садились на воду. Очевидно, живут на суше — мексиканский берег где-то неподалеку.
Солнце поливает плечи и голову огнем. Пот, мешаясь с забортной водой, течет по рукам. Полные ящики громоздятся один на другой. А рыба все идет и идет по желобу.
Кандилыч, набросав пару ящиков для «личного примера», счел, очевидно, свою миссию выполненной и удалился в каюту. Смолкли песни, шутки, разговоры. Слышны только шлепки рыбьих тел да натужное кряканье Микулина, поднимающего тяжелую, полную рыбой зюзьгу.
Лишь боцман с тралмастером, сидя на корточках, перебирают рыбу и беседуют вполголоса. Разговорчики во время работы — верный признак, что боцман умаялся не меньше нас.
— Поверь, — убеждает его Василий, — я воробей стреляный и то не хожу туда один. Раз привязался ко мне какой-то тип: сам, мол, я русский, а часы почему ношу американские? «Грамотный? — спрашиваю. — На, прочти: «Сделано в СССР». Ухмыльнулся: значит, мол, дрянь часы. В другой-то раз я бы плюнул, не стал связываться, а тут был на взводе, да и остальные кубинцы собрались, слушают. Злость меня взяла. «Снимай, говорю, свои американские. Бросим об стену — твои и мои. Тогда поглядим, чьи лучше…» Швырнули. Я-то не дурак, знаю, что у моих противоударное устройство. Мои работают, а его стали. Мерзавец вцепился лапами в мои часы, — это, дескать, его, а те, что стоят, мои!.. Оглянулся, вижу — пахнет жареным. Какая-то ша́ра подозрительная нас окружила, пристукнут — потом ищи свищи. На счастье, гляжу, машина с красным фонарем едет — полиция. Глотка у меня, знаешь, луженая, как гаркну: «Полиция!» Полицейским долго объяснять, что к чему, не пришлось. Спасибо, мол, компаньеро, контру задержать помогли. И ручку пожали. А ша́ру эту как волной смыло — нету…
— Да, — соглашается Генка, — полицейские у них отличные ребята, дюжие, сообразительные. Все джиу-джитсу знают и эту шарагу из баров терпеть не могут. Но я тебе скажу…
Что хотел сказать боцман, мы так и не услышали. Рене подмигнул Осмундо, и все стоявшие за желобом кубинцы затянули, словно глушители по радио: «А-ля-ля-ля-ля-ля-ля!»
Они охотно согласились бы с боцманом относительно революционной полиции Гаваны, если б только понимали, о чем идет речь. Но они не могли примириться с тем, что Генка, постоянно прикрикивавший на них за разговоры на палубе, недостаточно строг к самому себе. И, улучив момент, отвели наконец душу.
Недоуменно оглянувшись, Генка увидел их хитрые физиономии и сразу понял, в чем дело.
— Цыц, растуды вас в качель! — рявкает он на всю палубу. И, ткнув себя в грудь, поясняет: — Я — боцман, контра-маэстра! А вы — матросы, маринеро. Не вам мне указывать! Финиш! Кончай «а-ля-ля»!
Этот неотразимый, по мнению Генки, аргумент возымел успех. Но прямо противоположный тому, которого он ожидал. Народ, только что прошедший революцию, не признает доводов формальной дисциплины. Авторитет для него основывается не на должности, а на достоинствах того, кто эту должность занимает.
Кубинский боцман Осмундо, дурашливо вытаращив глаза, сплетает перед собой руки, словно поддерживает толстенный живот, и кивает в сторону худощавого, маленького Генки:
— Контра-маэстро — капиталисти!
Хохот прокатывается по палубе. Лазаро Мачадо аж в три погибели согнулся. В самом деле, нет ничего смешней, чем отсутствие чувства юмора.
Генка рассвирепел. Схватив за хвост здорового горбыля, он грозит им Осмундо:
— Погоди, попадешь к японцам — покажут тебе, что такое капиталисты!
Из всей фразы кубинцы поняли только два слова — «капиталисты» и «японцы». Но этого оказалось достаточно. О том, как обращаются с матросами на японских судах, мы знаем все.
Хохот смолкает. Осмундо, что-то бормоча по-испански, а за ним Рене и Вильфредо двинулись к боцману.
Пять японских тунцеловов, закупленных Кубой, возвращаясь с моря, становятся у причала рядом с нами. На одном из них я был вместе с нашим капитаном. Водил нас по судну японский переводчик — никто из их промысловиков не говорит ни по-английски, ни по-испански, ни тем более по-русски. Пока он показывал нам тунцелов, японский капитан, обмотавшись горячим влажным полотенцем, что-то втолковывал команде в рулевой рубке, подкрепляя свою речь скупыми жестами. Очевидно, вел последнее перед промыслом производственное совещание, — назавтра судно уходило в море.