Великолепные мастера ярусного лова, японцы ходят из Гаваны в экваториальную Атлантику на два — два с половиной месяца. Работают от зари до зари, ставя за день по сто километров яруса. В полдень с одного борта еще идет выметка, а с другого уже выбирают добычу. Ярус выметывают на полном ходу. Со свистом летит за борт прочный канат — хребтина. Надо успеть через каждые сорок метров нацепить на хребтину поводец с острым крючком, насадить на крючок наживку и не насадиться самому. Японцы укладывают снасти особым способом в широкие плетеные корзины.
На тунцелове четыре морозильные камеры с температурой минус тридцать пять обеспечивают быструю и глубокую заморозку рыбы. На каждой грузовой стреле — компактная электролебедочка, транспортер доставляет рыбу из камер в просторные, вместительные трюмы, великолепные современные дизели дают ход до одиннадцати узлов.
Но все матросы размещаются в одном кубрике. Койки в два ряда и два этажа. Посредине единственный стол. Рядом — камбуз. Кубрик служит одновременно спальней, столовой и салоном.
Неудивительно, что японские рыбаки потребовали на берегу гостиницы с искусственным климатом. Отстояв вахту, они на грузовике каждый вечер уезжают в город. Жить на их судне потяжелей, чем на нашем.
Хуже, однако, оказалось другое. Как и на наших траулерах, на японских тунцеловах половина команды кубинская. Но с матросами там не церемонятся. Показал раз — делай! Зазевался — получай в ухо! Японскому командному составу разъяснили, что на Кубе, спасибо революции, порядки не такие, как в Японии. Не помогло. И теперь вот, говорят, кое-кого из японцев будут судить…
Неизвестно, чем кончилось бы недоразумение между нашими двумя боцманами — Генкой и Осмундо, не подоспей на помощь луженая глотка тралмастера.
— Вы-бор-ка! — объявляет он.
Все разбегаются по местам.
Еще две тонны рыбы на борту. Пора в преисподнюю.
Генка наряжает в трюм нас с Микулиным. А Маринеро начинает шумный спор с Осмундо: он-де не сумасшедший, чтоб каждый день сидеть в аду, вчера лазил — и баста.
Работа в трюме для кубинцев тяжелое испытание — как-никак температура там минус один.
Мы обматываем ноги портянками, надеваем резиновые полуболотники, куртки. Делать это надо не спеша, чтоб не вымокнуть, как мышь, — все-таки на палубе температура под сорок… А Маринеро все еще рядится с Осмундо.
Первым не выдерживает Рене. Сказав что-то презрительное по адресу Маринеро, он начинает облачаться сам. Рене вчера работал в трюме подольше, чем Маринеро. И ничего, жив.
Глядя на Рене, начинает собираться и Армандо Наполи — высокий длинноногий юноша, отменно вежливый, старательный и застенчивый. На его лице постоянно написано какое-то странное выражение — виноватость, смешанная с неуемной гордостью. Может, дело в том, что Наполи не белый и не черный. Он — мулат. А скорее всего — в мальчишеском самолюбии. Не успел еще испытать себя и боится, что окажется хуже других. Как бы там ни было, самолюбие не позволяет ему ни в чем отстать от наших лучших матросов-кубинцев.
Рыбмастер с Генкой подымают тяжелую крышку люка. Пар, клубясь, вырывается из трюма на палубу. В этих клубах пара мы по очереди спускаемся вниз по качающемуся веревочному трапу.
Ух, хорошо! Трюм устлан толстыми прямоугольниками льда. Боковые отсеки доверху забиты прессованным снегом. Над головой вместо солнца желтая электрическая лампочка.
Люк снова закрывают, оставив лишь отверстие для брезентового рукава, по которому ссыпается рыба, — надо беречь драгоценный холод.
Осмундо становится у рукава. Микулин подает ему пустые ящики. Наполи берется за лопату. На каждый ящик идет две лопаты снега: одна — на дно, под рыбу, другая — сверху. Мы с Рене оттаскиваем полные ящики в сторону, составляем их в ряды.
— Дауай! — орет Осмундо.
Сорок килограммов рыбы с царапающим плеском летят по рукаву, шлепаются в ящик.
— Дауай!
Еще сорок килограммов в трюме.
— Дауай!
Осмундо ловко орудует рукавом — наставляет его то вправо, то влево, оттаскивает, снова подхватывает. Стоит сбиться с ритма — и рыба пролетит мимо ящика, зароется в снег, собирай ее тогда на карачках. А зазевался — и острый плавник может легко проткнуть брезент, рукавицу и с силой вонзиться в тело.
— Дауай!
Сначала все идет как по маслу. Пронеслась по рукаву рыба. Присыпали снежком, прихлопнули сверху лопатой. Оттащили, поставили.
Но чем выше становится ряд, тем тяжелей делаются ящики. Вот их нужно поднимать на грудь. Затем выжимать на уровень плеч. А вот уже и выше головы.
Самый поганый — последний, одиннадцатый ряд. Ящик приходится заносить на вытянутых над головой прямых руках. Да еще ноги разъезжаются по льду. Ящики кренятся, рыбины соскальзываются, летят в лицо, того и гляди все сорок килограммов посыплются на голову.
Подоспевший Микулин подхватывает ящик под низ, и втроем мы разом задвигаем его в ряд. Юрия Власова бы сюда!
— Ньево! Ньево! — кричит Осмундо. — Снега!
Я оглядываюсь. Наполи движется как сонная муха. Глаза круглые, руки растопырены. Окоченел, бедняга.
— Мучо фрио! — бормочет он бледными губами. (Очень холодно!)
— Ишь лентяй! — возмущается Микулин. — Замерз на работе!
Он выхватывает у Наполи лопату и принимается махать ею, отваливая из отсека один пласт снега за другим.
Я жестами показываю Наполи: работай, дескать, быстрей и согреешься. Он делает несколько шагов, подносит ящик под рукав и снова останавливается.
— Чего ты им объясняешь? — оборачивается Микулин. — Все они бездельники…
Микулин образцовый матрос. Работает на траулере уже третий рейс. Но всего лишь год назад он сидел за школьной партой, а пока что для него все просто: не работает — бездельник, не понимает — дурак, думает иначе, чем учили его самого, — неправ. Но только ли в Микулине сидит такой вот мастер скороспелых обобщений, готовый мгновенно сделать из любого факта всемирно-исторические выводы? И только ли из школы вынесена им примитивная система однозначных арифметических решений: «Да — да, нет — нет, а что сверх того, то от лукавого»? Разве в институте, где я когда-то учился, историю не преподносили нам как собрание ошибок, а не бесконечную цепь попыток? И разве не приходилось нам читать в малограмотных статьях и романах, что великий и могучий русский язык — самый совершенный на земле?
Конечно, в Гаване пока что хватает бездельников. Десятилетиями значительная часть населения занималась здесь обслуживанием американцев, а те старались воспитать себе хороших холуев. Быть лифтером или горничной считалось куда почетней, чем каменщиком или «мачетеро» — резчиком сахарного тростника. И зарабатывали они больше. До сих пор в Управлении кубинского рыболовного флота машинистка получает больше тралмастера, — она грамотная, а грамотных людей не много. Чтоб исправить все несправедливости, нужно время и деньги.
Но Гавана еще не Куба. И вряд ли стоит, пройдя по улице, где фланируют тунеядцы, делать вывод, что ими населена вся страна, — тунеядцы есть и у нас.
Откуда было знать Армандо Наполи, что работа может спасти от замерзания, если он окоченел на морозе впервые в жизни?!
Через два дня Микулин, стоя за сортировочным желобом, вдруг почувствовал себя плохо, — закружилась голова, замутило. Он продолжал работать. Откуда было знать, что с ним происходит, — ведь он перегрелся впервые в жизни.
Но Рене, случайно глянув в его побледневшее лицо, положил ему на плечо руку и жестами, так же, как я Наполи, стал объяснять, чтоб он шел под прохладный душ и немного полежал, а мы пока, мол, без него перебьемся.
Микулин ушел. Но минут через десять Кандилыч поднял его с койки.
— Нечего сачковать! На нас смотрят кубинцы. И по тебе судят о советских людях!
Первый помощник хорошо усвоил, что Евгений Онегин был типичным представителем разочарованной дворянской молодежи. Но, вероятно, ему никогда не приходило в голову, какого Евгений был роста, какого цвета были у него глаза.
Для наших кубинцев, спасибо им, Микулин был прежде всего Микулиным — молоденьким парнишкой, которому грозил тепловой удар, а не представителем советского рыболовного флота…
Рене подменил Осмундо у брезентового рукава, а Наполи поставил вместо себя. Вскоре тот повеселел, разогрелся. Даже что-то замурлыкал про себя. Видать, утешился, что может и в трюме работать не хуже других. Лишь изредка в глазах его мелькал пережитый им ужас.
Силенок все-таки было в нем маловато. Он быстро замолк, движения замедлились, и опять стал мерзнуть. Устали и мы. А рыба все продолжала и продолжала лететь по рукаву сорокакилограммовыми порциями.
Ноги уже не слушались, одеревенели. Руки подхватывали ящики, поднимали, выжимали я заталкивали их в ряд сами по себе, будто чужие. В голове — ни единой мысли. А рыба все шла и шла… Перекурить бы! Но не дай тебе бог сесть, — кажется, больше не встанешь.
Сверху что-то прокричали. По рукаву одна за другой понеслись тяжелые, выпотрошенные мерроу и лутьяны… Наконец-то! Их всегда подают последними.
Рене и Микулин, хватая рыбин за хвост, с остервенением зашвыривают их наверх, за одиннадцатый, последний ряд… Брезентовый рукав уплывает. Вместо него появляется веревочный трап…
Солнце ослепляет. Полдень. Мы дымимся, как пожарники, выскочившие из огня.
— Сколько? — спрашивает старпом.
Осмундо выводит пальцем на ладошке три цифры. Виталий переписывает их в книжку и показывает ему:
— Верно? Сто десять?
Осмундо устало кивает головой. Сто десять ящиков… Значит, через наши руки прошло больше четырех тонн. Виталий похлопывает Осмундо по спине:
— Молодцом!
Сейчас под душ. Пообедаем. И, если успеем, отдохнем минут двадцать. А там все сначала. Рыба лежит на палубе.
О капитанах
Давным-давно, едва ли не с детства, занимает меня эта фигура — капитан. Пожалуй, нет в мире должности, которая окружена таким экзотическим ореолом. Но экзотика, как обычно, всего лишь одна из форм лжи: за эффектной внешностью явления скрывает его сущность.