На рассвете мы оказываемся между Кубой, Гаити и Большим Инагуа. Здесь решено поставить первый ярус.
Мы выходим на палубу затемно. Мастер устанавливает у борта ярусовыборочную машину. Боцман с Виктором Масюкевичем лезет в трюм за мелкой ставридой для наживки.
Представьте себе прочный капроновый шнур в четырнадцать километров длиной. Это основа яруса — хребтина. Она укладывается в два высоких ящика. Через равные промежутки к хребтине подвязаны стопы прямоугольных пластин из пенопласта — буи. Два крайних буя снабжены красными флажками на бамбуковых шестах — вехами.
Через каждые сорок метров на хребтине карабинчик-клевант. К нему крепится двухметровый поводец, заканчивающийся витой стальной проволокой и крючком. Вот вам и весь ярус.
Наш четырнадцатикилометровый — экспериментальный. Промысловые ярусы бывают в сто — сто двадцать километров длиной.
Пока мы возимся со снастью, звезды на небе бледнеют. Я оглядываюсь и застываю, обомлев. Между розово-лиловым небом и темно-синей водой вспыхивает ослепительно зеленая точка. Вспыхивает и гаснет.
Из-за горизонта медленно лезет светило.
— Давай! — кричит мастер по добыче.
Эдик Бойковский, размахнувшись, кидает в море, как пику, первый буй с вехой. Пошел ярус.
Мое дело — вынуть из ящика свернутый кольцом поводец. Открутить тонкую проволочку, которая не дает кольцу развернуться, и подать крючком вперед Масюкевичу. Виктор наживляет крючок и передает Ивану Чернобривому. А тот уже цепляет поводец на хребтину.
Нагнулся. Достал поводец из ящика. Прижал поплотней у крючка. Иначе, как только снимешь проволочку, стальная витая нитка вырвется из рук, норовя цапнуть жалом крючка за палец, за рубаху, за штаны.
Открутил проволочку. Перехватил поводец в левую руку. Подал Масюкевичу. Нагибайся за новым.
Летит за борт хребтина. Мелькают руки, наживка, крючки. Ворчит ярусовыборочная машина. И все жарче припекает солнце.
Работа нетрудная, но требующая внимания и утомительно однообразная. Триста раз нагнись, триста раз размотай проволочку, триста раз подай поводец. Ровно столько, сколько крючков на ярусе.
Рекса видит ярус впервые. Она становится передними лапами на стол, — интересно, что там делают с рыбами? Носится по палубе вокруг ярусной машины, охотится за хребтиной, выползающей из ящика как змея. Ребята отгоняют собаку, но она не слушается. Того и гляди нацепится на крючок, пойдет за борт вместе с ярусом. Коку приходится запереть ее в коридоре.
В восемь тридцать Эдик выкидывает последнюю веху. Судно разворачивается и ложится на обратный курс, к началу яруса.
Мы идем завтракать. Выборка через час.
Рыбы, попадающие на ярус, не чета неповоротливым, сплющенным и пузатым, что день-деньской копаются в грунте в поисках рачков и прочей мелкой живности и потому легко захватываются тралом. На ярус берут рыбы быстрые, мощные, ловкие. Хозяева моря, а не его трудяги.
Первыми на крючках подходят желтоперые тунцы. Вес у них небольшой — килограммов десять — двенадцать, но сопротивление яростное. Матросы по двое с трудом вытаскивают их баграми, и они долго пляшут на палубе свой стремительный предсмертный танец.
Тела у тунцов цвета вороненой стали, гладкие, утяжеленные спереди, как торпеды. И только под брюхом яркие желтые перышки — плавники. У полосатых тунцов этих желтых перышек нет. Зато вдоль боков пунктирные полосы из синих ромбов.
— Внимание, марлин! — возвещает мастер.
Марлин на крючке огромный — метра три с половиной. Тело такое же, как у тунца, вороненое, торпедообразное, только более изысканное по форме. Мощный хвостовой плавник сидит, как весло на тонком черенке. Но главное — голова. Меж узко посаженных круглых глаз — метровый, острый, как шило, нос. Нос — главное оружие марлина. И опасное. Пользуется он им как шампуром при насадке шашлыка.
Перетащить марлина баграми через фальшборт не удается, — в нем не меньше восьмидесяти кило. Вода окрашивается кровью.
Приходится снимать часть фальшборта. На палубе рыба сопротивляется недолго. Обессилела от борьбы и потери крови. И быстро застывает с удивленно разинутым ртом.
Перед смертью марлин успел тем не менее нанести последний удар по врагу. Капитан, снимая добычу на кинопленку, подошел к нему слишком близко, и марлин, изловчившись, зацепил его носом за ногу. Длинная и ровная, будто ножевая, рана, к счастью, оказалась неглубокой.
Вслед за марлином на палубе появляются пять акул разных видов и размеров. А за ними — королевская макрель, рыба аристократической красы.
Кажется, настил осветило еще одно солнце — такая у макрели яркая золотая окраска. Затылок и спина украшены такой же ослепительной гривой. И тело не торпедообразное, а легкое, приплюснутое с боков.
Не сразу замечаешь злые, далеко расставленные глаза, маленькую скошенную нижнюю челюсть с редкими зубами и тяжелый, набалдашником лоб. Но то, что у аристократов служит верной приметой вырождения, у макрели, напротив, признак высокой организации. Утяжеленная лобовая часть — это специальное гидродинамическое устройство. Без единого дополнительного движения, как только макрель трогается с места по горизонтали, это устройство дает рыбе подъемную силу. Приспособление, характерное для всех высокоскоростных рыб, а те, что попадаются на ярус, могут развивать скорость большую, чем наш траулер.
Сильными, мощными прыжками скачет макрель по палубе. И с каждым прыжком блекнет ее краса, вянет, тускнеет позолота. И, наконец, гаснет совсем — смерть.
Через два часа вся палуба усеивается застывшими, подрагивающими и скачущими телами. Когда ловишь тралом, нужно специальное усилие, чтобы выделить из массы отдельную рыбу, — таким мощным и бесконечным потоком течет она в камеры и трюмы; траулер даже не бойня, скорее рыбий Освенцим. На ярусе же каждый экземпляр успеваешь разглядеть и потом узнаешь в лицо. И палуба похожа больше на арену битвы.
Среди рыбьих тел прислужниками смерти бродят кок и ихтиолог. Первый отбирает добычу на камбуз, второй — на анатомический стол.
Наш помощник капитана по научной части Копытов и ихтиолог Николай Дмитриевич — сейчас главные фигуры на судне. По сути дела, и ярусы и тралы мы ставим для них. Мы ведем промысловую разведку новых районов, и только наука может нам ответить на вопрос: стоит ли здесь ловить?
Из каждого улова Николай Дмитриевич отбирает нужное число особей. Раскладывает рыб на палубе, препарирует, отделяет ланцетом чешуйки, измеряет рост, вес, зрелость, жирность. И диктует Игорю, который заносит в разграфленную тетрадку:
— Самка два, жирность два. Самка три, жирность два… Самец два, жирность два… Самка два, жирность два…
Целыми днями работаем мы под эту монотонную диктовку. Бывает, и солнце сядет, а они все еще препарируют. Игорь выносит лампу, и работа продолжается.
Наука, она блистательна — в своих выводах. Ее плодами охотно пользуется даже тот, кто и понятия не имеет, во что обходятся и где растут эти плоды. Но труд чернорабочих науки, на поте и крови которых построен любой, самый крохотный, вывод, — неказист. Его не съешь с кашей, не сунешь в телевизор. И часто мы не умеем его оценить.
Мы тоже, бывало, посмеивались над Николаем Дмитриевичем: чего, мол, там считать чешую да мерить жирность? И так видно, есть рыба или нет. Он не умел с нами спорить и, занятый своими выкладками, в ответ рассеянно улыбался. Но сейчас, когда я читаю об успешных прогнозах на путину, о новом способе лова или вновь открытых районах, я каждый раз вижу пятнистые, как шкура зубатки, руки Николая Дмитриевича — его кожа не выносила тропического солнца, — руки, перепачканные рыбьими внутренностями и кровью, его рассеянную улыбку и слышу: «Самка два, жирность три!»
Не генералы берут города. Они лишь приказывают их взять.
Шпиль венчает здание, но держит его зарытый в земле фундамент.
В Большом Багамском проливе на триста крючков мы брали в среднем триста три килограмма рыбы, не считая акул. Это уже промысловый улов.
Часто знакомые и друзья спрашивают: «Ну что тебя заставило чуть не в сорок лет пойти матросом?»
Как им объяснить? Это так же бессмысленно, как попытка при встрече с приятелем всерьез ответить на его вопрос: «Как жизнь?»
И я отвечаю: «Не сумел устроиться дворником, вот и пошел матросом». Кое-кто смеется, кое-кто обижается: «Не хочешь — не говори. Но что за глупые шутки!»
Конечно, шутки, но мне они не кажутся глупыми.
Хорошо помню, как ранним летним утром во двор дома шестнадцать по Малой Лубянке выходил дворник Леша, могучий, в синей майке, и катил перед собой катушку с черным резиновым шлангом. Присоединял его к крану. Шланг оживал, шипя и плюясь, извивался на асфальте. Мы, мальчишки, стерегли этот миг, чтоб хоть на минуту ощутить в руках упругую силу водяной струи, почувствовать себя хозяином двора. Но Леша быстро отбирал у нас брандспойт — он был человек строгий. Лишь изредка, в душный июньский день, когда тополиный пух летает по Москве, Леша внимал нашим мольбам и окатывал из шланга наши голые спины.
Зимой, заслышав шуршанье деревянных лопат, я нырял в валенки. Леша с женой сгребали снег. Как я был горд, когда, после долгих просьб, мне вручали такую же широкую лопату!
Поближе к весне во двор приезжала снеготопка. Мы подкладывали в огонь поленья и часами глядели, как проседает, исходит водой снег, предвещая конец зимы.
Теперь снеготопок нет и в помине. Убирают снег машинами. Машинами поливают улицы. Представляю, как радовался бы этому Леша, — тяжел и отупляюще однообразен был его труд. Но он погиб в тридцать девятом, во время польской кампании, где-то под Львовом.
Не стань я матросом, так и не потешиться бы мне вдоволь пожарным шлангом. Но в море у матросов есть сменная должность — «хозяин палубы». Каждый занимает ее в течение недели. Мой черед впервые пришелся на неделю работы с ярусом.
Пожарный шланг — главное орудие хозяина палубы. Не сразу он мне подчинился. Струя забортной воды то работала вполсилы, на излете, то, если я наставлял ее слишком близко, она окатывала меня с ног до головы и швыряла в лицо ошметки рыбьих кишок. Но мало-помалу я приспособился. Вода стала выполнять мои желания, экономно, шаг за шагом, превращала она окровавленную загаженную палубу в сверкающий, как паркет, настил и, обессилев, стекала за борт по чистым ватервейсам. И тогда приходила радость, та самая, мальчишеская, — радость повелителя стихий.