Многие мечты, которые стали забываться за суетой и беготней по проторенным дорожкам, осуществились, когда я стал матросом, — и дальние страны, и все виды рыб, и океан.
…Вечером в проливе Мона, разделяющем Пуэрто-Рико и Гаити, профсоюзное собрание под звездами. Мастер Лукашанец, он же председатель судкома, доложил: наша задача — сделать еще пять ярусов и сорок контрольных тралений на венесуэльском шельфе. Постановили: уложиться в десять дней, зайти за продуктами — и домой.
А Полярной звезды здесь не видно. Она поднимается всего на пятнадцать градусов над горизонтом и прячется в дымке. Медведица — та совсем не вылазит.
На востоке в сизой дымке горы Венесуэлы. Над ними кучевые облака. Облака грудятся и над островом Тринидад. А у нас над зеленой морской гладью — оглушительная жара. Это уже становится невыносимым — жара, жара, жара, и никаких перемен.
Народы, живущие в странах, где есть смена времен года, наверняка куда больше знают о жизни.
Когда выбирали трал, ржавая окалина с распорной доски попала в глаз Ивану Чернобривому. Старпом бросился в каюту за медицинским справочником: что делать?
В тралах вместе с рыбой приходит по сто — сто десять кило ноздреватых, рыхлых и скользких груш величиной с коровью голову — губки. Вытряхивая их из кутка, мы с Масюкевичем вдруг почувствовали страшный зуд на шее, на спине, на ногах. Губки, оказывается, твари стрекучие. Три раза бегали под душ, а зуд не проходит. Как же ими моются?
Николай Дмитриевич говорит, что прежде их высушивают, потом мнут, снова сушат и снова мнут, пока кашицеобразное тело не превратится в сухую труху и не отвеется. Остается гибкий мягкий скелет. Это и есть губка, которой наши деды и отцы терли себе спины, даже не подозревая, что ими можно обжечься.
Один кусок ржавчины старпому удалось вытащить. Но другой застрял у Ивана в самом зрачке.
— Подождем дня два, — решает капитан, — а там посмотрим. Порт — рядом.
До ближайшего порта, в самом деле, двадцать часов хода. А если б такое случилось в океане, где до берега — неделя в любую сторону?
Глаз у Ивана налился кровью, опух.
На следующий день из трала вываливается на палубу ромбовидный блин, толщиной сантиметров в двадцать и весом в четверть тонны. Блин шевелит крыльями, словно силится улететь, плещет ими по настилу и фыркает, как загнанная лошадь. Это гигантский скат-хвостокол.
Прежде чем вышвырнуть его за борт, матросы решают сняться с ним на память. Трое, во главе с Масюкевичем, становятся скату на спину, остальные располагаются вокруг.
Хвост у ската оригинальной формы — метра два длиной, гибкий, усеянный шипами. Кому-то приходит в голову отрубить его на память. Говорят, древние римляне употребляли хвосты скатов как бичи для рабов.
Сегодня Иван вышел на палубу работать. Каким-то чудом окалина выскочила сама собой. Глаз у Ивана еще красный, но не болит.
В день мы делаем, шесть-семь тралений. А между тралениями — наводим блеск на наш пароход. Спешим, как на пожар, — торопимся домой.
— Известно, — ворчит Иван, — важно не как лучше, а как скорее.
Иван неразговорчив. Но скажет — как припечатает.
Действительно, не успели отдать трал, хватай кисть, ведерко и несись на ботдек красить шлюпки. Только раскрасились — снизу орут:
— Всем на выборку!
Бросай кисть и, весь в краске, беги на рабочую палубу.
— Бригада — кому нести чего куда! — кладет свою резолюцию Иван.
Хорошо тебе толковать о радости физического труда. А попробуй поговори о ней с Иваном. Он вот как кончил семилетку, так и занимается этим самым физическим трудом.
Иван — один из лучших наших мастеров. Решительный и осторожный. Знающий всю судовую работу. И любящий ее. Общий азарт удачи захватывает, конечно, и его. Но спешка и гонка по системе «давай-давай», постоянное перенапряжение и усталость быстро съедают радость. Физический труд приносит радость тем, кто занимается им по своей воле, зная, что может сменить его на другой. Если же тебя подгоняют бичом из скатового хвоста, то труд вызывает не радость, а отвращение.
Никто, конечно, не заставляет Ивана работать матросом. И он давно бы ушел учиться. Но кто будет кормить семью? У него в деревне в Белоруссии мать и трое братишек.
Может, нужно иметь по меньшей мере две профессии, чтоб сохранить незамутненной самую надежную радость в жизни — радость работы? Ведь и сочинение книг, если ты занимаешься им только для того, чтобы себя прокормить, может вызвать отвращение.
За борт у нас идут не одни акулы и скаты. Мы — судно поисковое, а не промысловое, плана добычи у нас нет, да будь и план, нам все равно негде хранить рыбу. Правда, рефмеханики выгородили в трюме что-то похожее на морозильную камеру. Но вмещает эта камера лишь продукты и показательные экземпляры рыб.
Когда «наука» отберет из улова свое, матросы выбрасывают всю остальную рыбу в море. Крепкая рыба — ставрида, пеламида, — если недолго пролежала на палубе, просыпается.
— Гляди-ка, гляди, во дает! — радуется Виктор. — Только ее и видели!
Но рыба помягче и глубинная погибает еще в трале. Вот и тянется за нами по морю длинный белый шлейф из рыбьих брюх.
А ведь можно оборудовать поисковые суда хотя бы мукомольными установками. Разведкой у нас занимается не один десяток траулеров.
Как назло, в последний день в куток набивается пять-шесть тонн. Чем поднимать их на палубу, а потом выбрасывать, лучше распустить мотню прямо в море. Но для этого нужно перелезть через борт, встать на мешок с рыбой, пройти по нему до конца, развязать гайтан и успеть добежать обратно к судну.
— Разрешите мне, разрешите, Евгений Наумович! — просит Масюкевич.
Еще щенком Рекса дважды падала за борт в океане. И дважды, не успевали мы оглянуться, за ней прыгал в море Масюкевич. С тех пор капитан побаивается за Виктора, — бог его знает, что он выкинет, если чувства не контролируются головой. Масюкевич знает себя. «Понимаешь, — сокрушался он, — не успел подумать, а уже сделал». Но совладать с собой ему трудно.
Капитан, подумав, говорит:
— Валяй!
Море сегодня тихое, в случае чего вытащим.
Виктор, чтоб не исколоться о рыбу, надевает куртку, рабочие брюки, сапоги. Скорчив рожу, он осеняет себя крестным знамением и лезет за борт. Осторожно становится на тугой, набитый рыбой куток, — держит! И не спеша идет к концу. Заметив, что капитан снимает его из рубки, Виктор не торопится распускать мешок — принимает гордые позы, машет руками и даже ложится спиной на рыбу, загорает: знай, мол, наших.
Наконец он рывком развязывает гайтан и со всех ног пускается к судну. Рыба быстро уходит из сети, мешок становится мягким, проседает. Виктор проваливается в рыбу сначала по колено, потом по пояс.
Но все обходится благополучно. Перегнувшись через борт, тралмастер ловит его за руку и вытягивает на палубу. Виктор отряхивается и на радостях пускается вприсядку.
Матросы смеются.
А от борта расползается по воде огромное белое пятно мертвой рыбы. Будет чем поживиться акулам.
Нам осталось всего два траления. Матросы измотаны.
После обеда с кружками компота в руках выходим на шкафут — в столовой нечем дышать.
На горизонте виден остров Тринидад и благодатные кучевые облака над ним.
Иван Чернобривый, облокотясь о планшир, потягивает компот, глядит на берег и говорит без улыбки:
— Хорошо быть губернатором Тринидада!
Перед сном поднимаюсь в рубку. На завтра назначен заход в Порт-оф-Спейн.
Все окрестные радиостанции взволнованы событием чрезвычайной важности: Перу, Уругвай и Коста-Рика восстановили дипломатические отношения с Аргентиной.
Европа отсюда кажется далеким и глухим захолустьем.
25 пиратских голов с Тринидада
Рекса стоит на самом носу и тихонько повизгивает. Это с ней всегда: Гавана там или Гибралтар, Мексика или Венесуэла — ей все равно, абы земля. Вскарабкается по трапу на полубак, выставит морду между леерами и глядит.
Когда ее принесли на судно, через комингс — порожек сантиметров в десять — перелезть не могла. Теперь вот совсем взрослая стала, поджарая, длинноногая, а вокруг все вода и вода. Наверное, вид берега вызывает в ее памяти смутные запахи мягкого материнского брюха, теплого молока.
Но сегодня не только Рекса — вся команда не спускает глаз с берега. Даже боцман Володя Беспрозванный, возясь у якорной лебедки, подкладывая чистую тряпицу под штормтрап, чтобы портовые власти не вымарались о свежевыкрашенный борт, нет-нет да замрет и вглядывается в поросшие пальмами холмы и медленно обозначающуюся за душной утренней дымкой линию причалов.
Позади долгий тропический рейс, температура воды за бортом под тридцать, воздуха в машине — под шестьдесят, десятки тралений в неразведанных местах, над незнакомыми грунтами, тонны экзотической рыбы, морские чудища. Позади сотни километров яруса, бесчисленные авралы, покраски, швартовки. Позади Мексика и Куба, ураганы «Елена» и «Флора».
Порт-оф-Спейн — наш последний заход. Возьмем воды, продуктов и махнем домой, через океан, в Калининград.
Как-то встретят нас здесь, в главном городе острова Тринидад, бывшей британской колонии, а ныне столице Республики Тринидад и Тобаго, которая имеет такой же один голос в Генеральной Ассамблее ООН, как Великобритания, США и Советский Союз? Наше судно — первый советский корабль, идущий на Тринидад.
Бой с тенью
Мы стоим на якоре в миле от берега, чуть покачиваясь на зеленой воде, и во все окуляры разглядываем город. Центр, укутанный сплошной зарослью садов, обозначен лишь шпилем собора, тремя коробками деловых зданий да беседкой из красного камня на каком-то помпезном здании. От центра крыльями разлетаются по холмам одноэтажные домишки, деревянные и каменные, белые и цветные, с навесами на столбах, крытыми террасами. Повыше, в зелени, курчавой и спутанной, как волосы негра, белеют срезы петляющей дороги. В седловине торчит вогнутое сетчатое зеркало огромной радарной антенны.