Справа, из-за мыса, выскакивает серый сторожевой корабль, — видно, именно здесь расположилась американская база. Он идет нам наперерез, потом отворачивает, ложится на параллельный курс и тянется за нами до самого острова Патос, запирающего выход в океан.
В сумерках выходим на просторы Атлантики. Курс — на Гибралтар.
Рекса долго глядит с кормы на темный берег, на белесое зарево Порт-оф-Спейна.
Впереди пятнадцать суток одиночества, — только волны и звезды, солнце и мы. Впереди еще весь океан. И мало, очень мало воды.
Но команда сияет. Путь домой начался.
Нос крючком. В толстых губах сигара. Правый глаз закрыт красной повязкой. Рыжая борода из копры. Если долго глядеть на это лицо, чудится, что оно усмехается хитро, понимающе весело, — голова из кокоса или сработавший ее мастер?
— Ничего, брат, мы еще встретимся по-другому, дай только срок.
Как я был богом
Это было непривычно — старпом стеснялся. Мял в пальцах сигарету «Кэмел», вопросительно поглядывал на капитана и никак не мог решиться… Все-таки кандидат наук — и драить кастрюли?!
Хоть и говорится, что любой труд у нас одинаково почетен, на деле же обслуживать, если даже обслуживаемые твои товарищи, почему-то считается унизительным. Черт его знает, то ли мы слишком долго превозносили производителей материальных ценностей в ущерб тем, кто производит ценности, не поддающиеся счету на метры и килограммы, то ли унаследовали это от бар, в том числе и от бар наизнанку, — отказавшись от слуг по идейным соображениям, они чуть ли не за доблесть полагали неумение обслуживать самих себя, — но факт остается фактом. И закрепленным к тому же в оплате труда. Камбузник на судне получает как матрос второго класса.
Еще в порту матросы договорились «обрабатывать» эту должность, то есть по очереди исполнять обязанности камбузника, а причитающиеся ему деньги, чтоб никому не было обидно, поровну разделить между собой. Так что старпому деваться было некуда. Раз он взял меня матросом, с какой стати другие будут вкалывать вместо меня?
Капитан так же, как я, не разделял сейчас старпомовских чувств и, кося на меня веселым глазом, явно наслаждался смущением своего обычно такого решительного и категоричного помощника.
— А может, его самого спросим? — перебил его наконец капитан. — Разве он возражает?
Условия договора, которые смущенно излагал старпом, мне были давно известны. Да и какими глазами я стал бы глядеть на товарищей? Я не возражал.
Мой напарник по каюте Виктор Масюкевич приветствовал меня широкой ухмылкой.
— Поздравляю со вступлением в должность камбузного бога, или, что едино, камбузного ничтожества!
Я вспомнил стихи Винокурова: «Легко быть зверем и легко быть богом. Быть человеком — это нелегко».
До дома было еще суток десять хода. Но в Гибралтаре нас хорошо снабдили, да и наш кок, Володя Колодезный, был человеком запасливым. Так что продуктов должно было хватить. Было только немного обидно, — пока мы пересекали океан, ребята успели переделать всю работу на палубе и теперь, по выражению Масюкевича, «делали шестичасовые стойки на ушах», а ты по-прежнему крутись волчком. Но такова уж судьба работников камбузного цеха.
Вахтенный поднимал меня в половине седьмого. Завтрак — целиком на совести камбузника.
Я включал электрокипятильник в коридоре. Снимал с крючков под потолком десятка два кружек. Расставлял их у выдачи. Доставал из кладовки галеты, из холодильника масло. Масло сильно отдавало трюмом, так что не все могли его есть — как-никак пять месяцев пролежало, — но не выбрасывать же добро за борт?!
Услышав, что хлопнуло окошечко в столовую, со своего места в коридоре поднималась Рекса.
Осторожно просовывала морду на камбуз и вопросительно глядела мне в глаза.
Бережливости нашего кока мы были обязаны благополучным переходом через океан.
Когда на острове Тринидад власти не дали нам ни воды, ни продовольствия, Володя умудрялся целых две недели прокормить двадцать пять ртов.
Володиной бережливости мы были обязаны и Рексой. И правда, не кормить же камбузными отходами чужеземных рыб, если можно за рейс вырастить из щенка сторожевую собаку! А для бережливого человека сторож не роскошь.
За пять месяцев Рекса превратилась из кособрюхого кутенка в здоровенного пса, чуть не в пояс ростом. Но сторожа из нее не вышло.
Кто-то из матросов, смывая палубу, окатил Рексу сильной струей из шланга. С тех пор, услышав шипение воды или волны за бортом, она со всех ног кидалась с палубы в коридор или, мелко дрожа, забивалась под траловую лебедку.
Рекса росла в необычном мире. Качающемся, неверном, со всех сторон окруженном водой. И своим для нее был не один кок, а все двадцать пять человек команды.
Когда в Тринидаде, готовясь сойти на берег, мы с капитаном вышли на палубу в брюках и рубахах, Рекса, оскалив клыки, пошла на нас в атаку. И только узнав капитана по голосу, остановилась в недоумении. Сколько она себя помнила, свои всегда ходили в трусах.
Зато тринидадского негра-моториста она спокойно пустила на борт. Обнюхала и отвернулась как ни в чем не бывало. На нем были шорты.
Рекса сослужила нам другую службу.
За долгие годы в океане каждый узнает все про всех, укрыться некуда. Однообразие людских лиц и отношений, тоска по дому — в море невидимые силовые линии, связывающие человека с землей, всегда напряжены до предела — превращают людей в заряженные аккумуляторы. Далекий контакт, толчок, шероховатость, которые в обычных условиях не регистрируются самым чутким сознанием, дают разряды неожиданной силы, тем большей, чем строже себя держит человек.
Рекса служила громоотводом. На ней можно было сорвать зло — натереть ладонью черный влажный нос, надрать холку. Она визжала, злилась, обижалась. Но ненадолго.
Ее можно было приласкать и увидеть собачью преданность в глазах.
С ней можно было поиграть, спрятаться за мачтой или среди ребят, побегать вокруг трюма. Рекса радовалась, улыбалась, ну точно дитя, разве что не хохотала.
О ней можно было заботиться. Прыгать за ней в воду, когда она падала за борт. Кормить. Мыть. Расчесывать ей шерсть.
Все разнообразие человеческих чувств и страстей, в проявлении которых мы были ограничены, без всякого порядка выливалось на бедную Рексу.
Это благотворно сказывалось на наших характерах, чего нельзя было сказать о характере Рексы.
Она выросла обидчивой, капризной, неврастеничной. Мы наградили ее всем, что подавляли в себе.
До сих пор я со стыдом вспоминаю, что в первое же утро повел себя с Рексой как истинное камбузное ничтожество.
Кажется, что может быть проще резки хлеба? Но одно дело — нарезать его на пять человек, другое — на двадцать пять. На завтрак полагалось три буханки. Я взял узкий мясной нож. Положил буханку на оцинкованную стойку и начал отпиливать от нее тонкие целые куски. После первых трех ломтей мякиш стал липнуть к лезвию. Нож, увязая, мял боковину. Корка ломалась, куски выходили неровные, искромсанные. На указательном пальце вздулась красная мозоль.
Рекса появилась в самый разгар моей войны с хлебом. Просунула морду на камбуз, доверчиво потерлась о мою ногу. И вместо свежей, похрустывающей корки получила злобный пинок.
За обедом, с неодобрением поглядев на мою работу, Володя преподал мне первый урок хлеборезного искусства:
— Нож нужно брать широкий, не длинный, лучше всего — шкерочный. Чтоб не налипал мякиш, окунай нож в воду. Буханку дели вдоль, на две половины. Затем — на четверти. А уж потом нарезай на куски, чудак-человек!..
Резать хлеб я научился. Но Рексиного доверия, как потом ни старался, вернуть не сумел.
Являясь утром на камбуз за своей коркой, она больше ни разу не потерлась о мою ногу, лишь вопросительно глядела мне в лицо. В ее глазах была память о первом пинке.
Обычно на завтрак заваривался чай. Сунувшись за ним в шкафчик, где кок хранил специи, я обнаружил порядочный запас какао и кофе. И вместо одного чайника решил заварить три. В одном — чай, в другом — кофе, в третьем — какао. Отчего не побаловать команду.
Сорвав зло на собаке, я сделался добрей к людям.
Без десяти восемь я выставил все три чайника в столовую и стал ждать.
Первой явилась вахта во главе с третьим штурманом Николаем Королевым.
Николай был единственным человеком на судне, которого не радовало скорое возвращение домой. Напротив, чем ближе мы подходили к порту, тем мрачней и беспокойнее делался Королев.
Третий штурман был болен. Высокий, мужественный, с благородно разработанной мускулатурой — каждая мышца на его спине явственно обозначалась под кожей, — с густой шерстью на широкой груди, Королев страдал острой боязнью берега.
Эта болезнь известна каждому, кто подолгу бывал в море.
Что, в сущности, составляет каждого из нас, о чем мы вспоминаем после прожитой жизни? Не о том ли, в чем принимали участие? Чем полней мое участие в делах команды, страны, мира, тем счастливей и богаче жизнь. Чем больше людей нуждаются во мне и нужны мне самому, тем больше я — человек.
Быть может, в основе карьеризма — не только жажда незаслуженных благ и почестей, но и невыносимое сознание собственной ничтожности, стремление доказать свою значимость любой ценой?
В море мы все нужны друг другу. И нашему судну. Мы — его неотъемлемая часть. И это, несмотря на все тяготы, делает нас такими счастливыми, какими мы редко бываем на берегу.
Но судно — малый мир. Есть еще мир большой. Каждый выход в море до предела напрягает наши связи с ним. И каждый раз мы заново оцениваем свою сущность — прочна ли, истинна ли?
Берег все эти месяцы жил без нас своей жизнью. Но для нас он оставался таким, каким мы его покинули. Встреча с ним — беспощадно строгий экзамен.
Чем меньше до берега суток, часов, минут, тем мучительней ожидание. Подтверждения или отм