ены нашей сущности.
Последнюю ночь команда не спит. Набиваются в ходовую рубку, стоят обнявшись, курят. Ежатся от непривычного после тропиков холода. Надевают куртки, ватники, а дрожь не унимается. Вглядываются в ночь до боли в глазах.
Но когда прямо на носу наконец показываются огни, которые светили нам все эти долгие месяцы, такой иногда нападает страх, что кажется, вот-вот кто-нибудь крикнет механикам в переговорную трубу: «Стоп машина!» Хочется повернуть назад, пересесть на любой встречный траулер, уйти, удрать в океан. Наверное, что-то похожее испытывают перед выходом из тюрьмы или перед встречей с любимой после долгой разлуки.
Но все молчат. Машина работает. И берег надвигается, медленный, неотвратимый.
Николай Королев еще в Гаване просил капитана списать его на другой траулер — ему предлагали место штурмана в кубинской рыболовной экспедиции. Но капитан не согласился. Предстоял переход через океан, штурманы устали, и если капитану придется нести вахту за третьего, в случае нужды он не сможет им помочь.
В Северном море нам предстояла встреча с траулером, который шел в Западное полушарие продолжать начатые нами работы. Королев готов был перейти на него даже матросом.
— Посмотрим, — сказал капитан.
Не одну вахту простояли мы вместе с Николаем Королевым в темной рубке, наедине с океаном. И я представлял себе, отчего болезнь, именуемая берегобоязнью, мучила третьего штурмана сильней, чем всех нас.
В юности — Королев вырос на Волге — была у него любовь. Не дождалась его, вышла замуж. Женился и Николай, но неудачно, — не всякой женщине под силу быть женой моряка.
Через несколько лет снова встретился Николай со своей первой любовью. Семейная жизнь у нее тоже не задалась. Она танцевала в Волжском ансамбле, а муж не желал, чтоб его жена разъезжала по гастролям и выступала на сцене.
Горький опыт снова сблизил их, придал новую цену первому чувству, сделал терпимей друг к другу. Ничто, казалось, не мешало им исправить ошибку.
Все время, пока Николай был на берегу, они провели вместе. Вернувшись из очередного рейса, он решил пойти работать на речные суда. Все ближе к дому, и ей будет легче.
Она приняла его без восторга:
— Ну сколько ты тут заработаешь? От силы сто двадцать рублей. Зачем ты мне здесь нужен?
Николай забрал свой чемоданчик и на первом же траулере, не дождавшись конца отпуска, ушел в море.
Кто в юности не мечтал о любви, которой можно было бы отдать себя целиком, оставаясь самим собой, любви, для которой унизительны ничтожные хитрости самолюбия? Но большинство из нас быстро смирилось. И приучило себя с годами к мысли, что любовь — это, в сущности, компромисс.
Николай, как ни старался, не сумел себя в этом убедить. Он продолжал искать. Быстро сходился с женщинами. И был с ними самозабвенен.
Ничто не останавливало Николая — ни деньги, ни самолюбие, ни карьера. Незадолго до нашего рейса, провожая знакомую — она жила далеко за городом, — Королев опоздал на вахту — случай на флоте неслыханный. И был разжалован из старшего помощника в третьего.
Женщины обычно с охотой принимали его заботы и его деньги. Но стоило ему уйти в море, быстро забывали. Странное дело, — именно самозабвение Николая отпугивало их. Он казался им ловеласом.
Бог мой, как же убого мы воспитываем своих девушек, если к двадцати годам многие из них убеждены, что семья — содружество прежде всего деловое!
Неудачи мешали Николаю выработать мудрую неторопливость силы. В его ухаживаниях появилось что-то надрывное, чувствительно-старомодное. И с каждым разом он все больше ощущал себя на берегу пассажиром.
Пассажир, по сути, прямая противоположность моряку. Он на судне не личность, а объект, как груз. Он может любоваться судном, но вправе ли он сетовать, если оно терпит бедствие? Ведь он ни за что не отвечал, не задраивал трюмы, не держал в руках штурвал, не заделывал пробоин.
Если быть — значит участвовать, то пассажир не существует, он присутствует.
Лишенный на берегу тех связей, которые составляли его сущность, Николай легко терял самого себя. Чего бы он не дал, чтоб избавиться от этой оглушающей пустоты. Но чем больше метался, тем быстрей снашивал душу и наращивал долги. А потом долгие месяцы расплачивался в море по оставленным на берегу денежным аттестатам.
Войдя в салон, Николай привычным движением взял чайник, подставил кружку. Черная, как смола, струйка кофе озадачила его. Очнувшимся взглядом он посмотрел на меня. Пригубил кружку, склонив голову набок. Прислушался.
Кофе пахнул берегом. Я думал, он выплеснет его в иллюминатор. Но нет, он прошел на свое место, огладил большим пальцем усы и принялся отхлебывать его маленькими глотками. Потом снова впал в прострацию.
Тут я заметил, что стою, прислонившись к косяку, в той самой позе, что и наш кок. Во время обеда он всегда выходил из камбуза и становился вот так в дверях. Нет, он не ждал одобрения. Молча, без улыбки смотрел, как мы едим.
Теперь я понимаю, что в этом внимательном, хмуром взгляде была любовь. Она не нуждалась в каком-либо ином проявлении, кроме той работы, которую он делал для нас изо дня в день.
Не знаю, замечали вы или нет, что профессиональные повара бывают или худыми, раздражительными, словно пышущие плиты вместе с жиром вытопили из них доброту, или же, наоборот, благодушными, расплывшимися, точно няньки или кормилицы. Исключения редки.
Где-нибудь в большом городе все люди должны казаться повару бездельниками и обжорами: когда они работают, если целый день едят и едят? Разделение труда отчуждает повара от всех человеческих связей, кроме одной-единственной — желудка. И нужно, наверное, обладать неисчерпаемой добротой, чтобы изо дня в день готовить на жующие и насыщающиеся толпы и не сделаться человеконенавистником.
Работать в море коком несравненно тяжелей. Но профессиональная вредность меньше. Судно хоть малый, но зато цельный мир. Разделение труда здесь, конечно, есть, но отчуждения нету.
Володя принадлежал к первой категории поваров. Ел мало, неохотно, с разбором. Был худ, — глаза запали, руки нервные, костистые. Но он знал не только всю подноготную про каждого из нас. Он знал, что и как мы работаем.
Солдатская поговорка гласит, что в обороне и в наступлении главное — это харч. Убежденный в абсолютной справедливости этого изречения, Володя постоянно ощущал свое высокое предназначение. И это помогало одолевать самого себя и коварство океана.
Матросы к кофею остались равнодушны. Большинство из них выросло в деревнях Белоруссии, городках Орловщины и Смоленщины, а там черный кофе не в обыкновении. Не в пример Кубе или Германии, черный кофе у нас напиток городской, интеллигентский. И запахом дома он согрел душу лишь капитану да нашим «научникам», как именовал боцман помощника капитана по научной части Васю Копытова, ихтиолога Лавунова да краснощекого, точно девица, инженера-гидролога Игоря.
Иное дело — какао. Его и в городе не пьют каждый день. Но за общее происхождение с шоколадом, что ли, считают не напитком, а скорее лакомством. Мое какао в то утро, говоря откровенно, не отличалось вкусовыми качествами. Сахару я туда ухнул много, но что за какао на воде? А сгущенка у нас давно вышла. Тем не менее оно пользовалось успехом.
— Дикие соки! — объявил Виктор Масюкевич, опорожнив поллитровую кружку. — Да тебя с самого начала надо было поставить богом!
Виктор, как обычно, подначивал: с таким размахом в начале рейса мы к концу и без чая остались бы. Но в общем команда приняла меня в новой роли благосклонно.
Исключение составил Дима Кусков, второй механик.
В столовой среднего рыболовного траулера-рефрижератора, каким было и наше научно-поисковое судно, в палубу вделаны три стола, расположенные треугольником. Прямо против коридора, в основании треугольника, у нас сидели штурманы во главе с капитаном и «научники» под руководством Васи Копытова. Справа, возле выдачи, — палубная команда под началом боцмана и тралмастера. По левую руку — машинная команда, ведомая стармехом. «Местничества», как на военном флоте, где перемена мест равносильна нарушению субординации, или даже на больших траулерах-морозильщиках, где командиры едят отдельно от матросов, у нас, конечно, не было. Просто вместе сидели те, кто вместе работал.
Лишь второй механик не выносил, когда его стул занимали другие. Усевшись, он поворачивал голову к выдаче и, если камбузник тут же не подбегал к нему с миской, требовательно стучал по столу указательным пальцем.
Каждый повар знает, что в любой команде — моряков на судне, футболистов на сборах, профессоров в доме отдыха, полярников на зимовке, всюду, где изо дня в день приходится готовить на всех, непременно найдется хоть один недовольный.
Трудно сказать, какой смысл заключен в этой обязательной психологической программе. Вряд ли она служит лишь для подтверждения банальной истины — на всех не угодишь. Скорее, функция недовольных заключается в том, чтоб не дать кокам самоуспокоиться, — сопротивление возбуждает энергию, выдумку. А может быть, и в том, чтоб напоминать о необходимости для человека разнообразия не только блюд, а стилей и вкусов. Так ли, нет ли, но факт остается фактом. В любой команде есть один недовольный. У нас им был второй механик.
Низкорослый, на крепких кривоватых ногах, с мощным, выпирающим животом, второй механик стригся наголо. Круглая голова и лицо, точно вырубленное прямыми резкими линиями, усугубляли впечатление силы. В узких, пронзительно холодных глазах посверкивало хитроумие.
Вряд ли кто-нибудь из нас забудет, как в середине океана, когда разыгравшаяся волна стала шлепать судно по корме, вдруг заглох главный двигатель. Какие-то минуты мы еще катились по инерции, подлетая на валах. А затем ветер развернул судно и стал валять его с борта на борт, как ваньку-встаньку.
Механики обнаружили в топливной системе морскую воду. Прочистив насосы, запустили машину, но двигатель снова заглох.