Наконец определено и место, где мы должны сойтись: чуть севернее устья Темзы, в четырех милях от английского берега.
Капитан вынимает из шкафчика блок сигарет «Кэмел», заветную бутылку тринидадского рома. Кок ради такой встречи выкладывает на бочку последние помидоры, две банки красных гибралтарских сосисок. Я собираю на стол.
Как-никак мы сто пятьдесят одни сутки не были дома. А они из дома всего четыре дня.
Мы входим в Северное море. Подворачиваем на норд по их пеленгу.
Справа улицей, друг за другом, ловят селедку английские промысловики. Третий штурман беспрерывно определяется по радиомаякам. Дымка суживает горизонт. Зыбь все еще большая, как бы не помешала спустить шлюпку.
Вот они наконец. Стоят на якоре на фоне серого берега. Капитан берется за микрофон. Но в эфире шум, как на базаре. Английские рыбаки работают на той же волне, что и мы. Ничего не разобрать.
Наш радиоас свирепеет.
— Дерьмейшен, фигейшен, понимейшен? — орет он на все Северное море.
Англичане, пытаясь разобрать странный текст, оторопело замолкают. Через минуту шум в эфире возобновляется. Но этой минуты Николаю достаточно, чтобы внести ясность.
Да, это наши. Шлюпку спускать пока не решаются. Просят забондарить в бочку вентиляторы — их на берегу не достали, а в тропиках без вентиляторов гибель — и карты районов с обозначением грунтов.
Бочек у нас нет, только ящики. Придется им передать нам свои бочки. Они просят еще лабораторный стол для ихтиологов — тоже не оказалось на складе.
Стола нам не жалко. Жалко времени. Каждая задержка удлиняет путь домой. А нетерпение команды как падающий камень — чем ближе к земле, тем неудержимей.
Полчаса уходит на то, чтоб выловить мотающиеся на волне, связанные концом бочки. Боцман багром выуживает их из моря. Когда из первой вышибает дно, оттуда выскакивает серая кошка. Шерсть на ней стоит дыбом, хвост — поленом. Она шипит, царапается, но Масюкевичу удается ее сграбастать.
Кошка в бочке — традиционная рыбацкая острота. Масюкевич читает вслух плакат, повешенный ей на шею:
«ХАРАКТЕРИСТИКА
Много жрет. Укачивается. Гадит.
Подпись: Боцман».
Матросы, подобрев, улыбаются. От этой характеристики пахнет домом.
Пока забондаривают упакованные в пластиковые мешки карты и вентиляторы, кошке удается вырваться из рук Масюкевича. Словно чуя, что с такой аттестацией можно запросто пропутешествовать обратно по волнам, она влетает в коридор, забивается в столовой под диван. Не знает, бедняга, что там ее ждет Рекса. Впрочем, после такого рейса и сам черт не страшен.
Тоскливо выглядит в открытом море стол кверху ножками и две привязанные к нему бочки, плывущие по волнам. Мы глядим, как их относит все дальше от кормы. И даем прощальный гудок. Некогда нам ждать, пока они их выловят.
— Идут, Евгений Наумович! Шлюпка! — кричит боцман.
И правда, из-за левого, подветренного борта выворачивает их шлюпка. Берет бочки на буксир, подводит назад, к своему судну. И снова направляется к нам.
— Боцман, принимай гостей! — командует в мегафон капитан.
— Не утерпели, охота тринидадского рома попробовать, — констатирует кок.
Гости в проолифенках, зюйдвестках, — все-таки волна не маленькая. Лица рядом с нашими, кирпичными от тропического солнца, кажутся бледными, измученными. Их всего трое — капитан, помощник по научной части и тралмастер.
Они поднимаются к Евгению Наумовичу. Несмотря на громкие чины, разговор у них похож на солдатскую беседу где-нибудь на развилке полевых дорог неподалеку от родной деревни. Те, что идут на побывку, расспрашивают, кто женился, кто умер, как вспахали поле, кто теперь председатель. Те, что возвращаются в часть, интересуются, где стоит штаб, где кухня, успели ли выкопать окопы на полный профиль.
Пока они беседуют, я успеваю снова собрать на стол: кок, узнав, что встреча не состоится, успел стащить все обратно на камбуз. Вслед за мной, сменившись с вахты, заходит третий штурман Королев.
— Просьбу мою не забыли, Евгений Наумович?
Капитан гостей разводит руками:
— Рад бы, да штаты заполнены под завязку.
Королев сникает. Глянув в его потухшие глаза, капитан говорит:
— Садитесь-ка, выпьем! — И подымает стакан: — За моряков!
Это его любимый тост. Лучше моряка для него людей на свете нет. Как-то я попробовал возразить: скажем, шахтеры — чем они хуже? Капитан аж опешил.
— Да что твои шахтеры? Верно, труд тяжелый, опасный. Но ведь не двенадцать часов в сутки. А выйдут из шахты — где они? Дома. Наш дом — полгода в море… Полярники, говоришь? Правильно, не трусы. Но что они видят? Сидят сиднем на месте. Ты возьми последнего матроса — он ведь полсвета прошел. Людей повидал, что твои полярники снегу. Тут и дурак ума наберется, а не наберется — много не наплавает… Да что говорить, за любого твоего шахтера не дам я нашего Ламанческого…
Капитан, конечно, пристрастен. Счастливый он человек!
Калининград — Гавана — Москва
Да здравствуют медведи!
Павел Афанасьевич Гордиенко, начальник многих высокоширотных экспедиций «Север», рассказывал:
— Весной на зимовках держи ухо востро: одни по суткам молча лежат на койках, другие бродят как тени, ссорятся из-за ерунды. Начальник должен это знать и тут же принимать меры. Какие? Я вам лучше пример из практики приведу. Началось с кроссворда — разгадывали, разгадывали и поспорили. Слово за слово, взъелись скопом на биолога. Такой, мол, растакой, и дела не знаешь, и ученый липовый. Скажи вот, к примеру, сколько длится беременность у кенгуру? Тот назвал, а ему — на-ка выкуси! Трясут бородами, глаза злющие, дурные. Вижу, пора вмешаться. Ладно, говорю, заключайте при свидетелях пари, кто проиграет — пусть полбороды сбреет и так до самого дома ходит. А я берусь дать точный ответ. Идет? Идет, говорят, а как вы проверите? Беру бумажку, пишу радиограмму: «Москва. Директору зоопарка профессору Мантейфелю. Просим срочно сообщить продолжительность беременности кенгуру». И подпись: «Начальник высокоширотной экспедиции «Север». Гляжу, физиономии расплылись: представляют себе удивленье профессора. Два дня только и разговоров, по несколько раз к радистам бегают, нет ли ответов. Ответ пришел, но сперва от начальника Гидрометеослужбы: «Что у вас там стряслось?» Ребята веселятся пуще прежнего — небось начальство решило, что мы тут свихнулись. Отвечаю: «У нас все в порядке, ждем ответа Мантейфеля». Через неделю ответил. Оба спорщика ошиблись, но биолог совсем незначительно. Пришлось его противнику сбрить полбороды. Как войдет в кают-компанию, — сразу смех. Словом, напряжение разрядилось, а там и весна миновала. Только в самолете, когда возвращались домой, парень взмолился: разрешите, мол, вторую половину сбрить, в человеческом виде на Большую землю явиться. На радостях смилостивились, конечно..
Мы сидели на лавочке в самолете. Под крылом лежали ровные ледяные поля. Стремительно рвавшаяся к материку машина казалась неподвижно зависшей посредине белого круга. Ровно гудели моторы. На плите в кухонном отделении пофыркивал чайник. И, перекрывая шум моторов, отчаянно вопили в грузовом отделении непривычные даже для видавших виды полярных авиаторов пассажиры.
Перед отправкой на Север я наслушался рассказов о полярном идиотизме. Такое, говорили мне, нападет оцепенение, что не только с койки не встать, руки и то не поднять, чтоб побриться. Лежишь, и все в тебе словно снегом замело, — ни чувств, ни мыслей. Разговоры, суета всякая до того раздражает, что готов в глотку вцепиться тому, кто пытается вывести тебя из апатии. Называют это, дескать, белой болезнью, и подвержены ей, мол, одни мужчины. Особенно весной, особенно в мае, когда после долгой полярной ночи запахнет в воздухе талым снегом, солнце крутится круглые сутки, как ниткой привязано, снег слепит.
На комсомольско-молодежную дрейфующую станцию Северный полюс-19 мы прибыли именно в мае, но ни у одного из двадцати зимовщиков ничего похожего на признаки белой болезни не обнаружили, хотя провели вместе почти полмесяца, продрейфовав тридцать с лишним морских миль. А ведь за полярную зиму ребятам досталось столько, что хватило бы не на одну зимовку.
— Сочли необходимым гарантировать нас от всяких случайностей, — рассказывал Эдуард Саруханян, кандидат наук, океанолог, исполнявший на станции и обязанности главного «астролога». Кроме доктора и кока, у каждого из нас была не одна зимовка — на Диксоне, в Тикси, на островах Рудольфа и Голомяном, на Земле Франца-Иосифа, экспедиции в Мангазею, в Антарктиду, дрейфы на СП. Но даже нашему начальнику Артуру Чилингарову не было и тридцати, и потому нас полагали зелеными. Знаете, как бывает: пока не облысеешь да не поседеешь, ходи в коротких штанишках. Специально для нас выбрали не льдину, а целый остров: шесть метров над уровнем океана, толщина льда — до пятидесяти, площадь — около пятисот квадратных километров. Большой кусок ледника, сползший в Ледовитый океан где-то с канадского берега и по оценочным подсчетам дрейфующий не одну сотню лет. Обосновывайтесь, ребятки, и живите спокойненько — ничего, мол, с вами тут не случится.
Случилось, однако, то, чего не было в мировой практике дрейфующих станций. Сразу после Нового года лагерь разбудили громовые удары. Толща льда сотрясалась, как при землетрясении. Выскочив в звездную ночь, полярники при свете фонарей увидели расходившиеся на глазах трещины. За одной из них осталась собака; тоскливо заглядывая в бездну, скулила и никак не решалась одолеть полтора метра. Метеоролог Миша Евсеев, тишайший и скромнейший из всех, перелетел над шестиметровой бездной, схватил собаку на руки и по наброшенной лестнице успел перебраться назад. А удары продолжались. Пока передвигали щитовые домики, спасали имущество, один радист Валерий Кривошеин не выходил на лед — в его руках была готовая вот-вот порваться единственная ниточка связи с Большой землей. Оттуда справлялись о происходящем, консультировали, давали советы. Больше пока помочь было нечем — ночь, посадочная полоса разрушена.