Причину катастрофы установили довольно быстро — влекомый течением ледяной остров налетел на подводный хребет и раскололся на куски. Но размеры бедствия и степень опасности обнаружились, когда взошло солнце. Почти все осколки острова перевернулись. Гордиенко, облетев район лагеря, радировал: «Вы родились в рубашке». Станция оказалась на краю самого крупного осколка, примерно с одну пятую острова. И центр тяжести этого осколка находился много ниже поверхности океана. Будь иначе, ни мужество, ни находчивость, ни опыт — ничего не спасло бы людей от гибели.
Их мы увидели на второй день, вернее сказать, вторые сутки: день был все тот же, он длится здесь полгода. Солнце заливало снега ровным рассеянным светом. Лагерь был пуст, как вымер. Очевидно, мы поднялись слишком рано. А может, слишком поздно. На Северном полюсе время наглядно демонстрирует свою относительность. Можешь жить, как тебе нравится: хочешь по нью-йоркскому, хочешь — по гринвичскому, а хочешь — по владивостокскому — никакой разницы. По традиции, на дрейфующих станциях выбирают время, разнящееся с московским ровно на двенадцать часов.
Наши часы показывали шесть пополудни. Следовательно, по-здешнему было шесть утра. Все еще спали, только над кают-компанией курился легкий дымок. Видно, кок уже принялся за дело.
Слева от плотно закрытых дверей на стене кают-компании красовалась вырезанная из фанеры вывеска: крашенная в зеленый цвет пальма, лысая пиратская физиономия с черной повязкой на глазу, зеленый крокодил и крупная белая надпись: «Ресторан Остров Невезенья». Под пальмой на снегу лежал красавец пес, рядом белели бугорки наметенного снега. Но когда мы подошли поближе, бугорки зашевелились, и мы различили в них двух белоснежных медвежат, уткнувшихся носом в густую шерсть огромного пса. Вся троица, точно подгулявшие с вечера матросы, терпеливо дежурила у дверей, ожидая открытия ресторана. Это повторялось каждое утро.
Машка с Филькой, как окрестили медвежат зимовщики, прибыли сюда так же, как мы, — по воздуху. Но не из Тикси, а с острова Врангеля. Когда занялся полярный день, их мать погибла, встретившись с человеком. И Гордиенко приказал доставить их на плавучий остров.
Здесь их приняли как родных. Первые заботы взял на себя кок Валя Дундуков. Ленинградский комсомол объявил на его должность специальный конкурс! Заведующий производством большого ленинградского ресторана Валентин Дундуков занял, правда, на этом конкурсе второе место — первое присудили девушке. Но что поделаешь, девушек на дрейфующий лед не берут. Валентин не жалел ни сил, ни времени, чтобы побаловать полярников такими редкими в Арктике блюдами, как пломбир с вареньем, цыплята табака, заливная рыба. Выращивал зеленый лук в привезенной по его настоянию земле. Среди всех этих забот нашлось у него время и для Машки с Филькой. Чуть не месяц выпаивал он их разбавленной сгущенкой из специально сооруженной соски. Потом приучил хлебать жидкую кашу с мясом. Не оставлял он их своим попечением и теперь, когда им минуло три месяца и они были признаны самостоятельными и равноправными участниками дрейфа.
Станция жила нормальной жизнью. Точно по часам выходили на лед к своим приборам метеорологи. Посменно несли вахту радисты: передавали результаты наблюдений, принимали распоряжения и советы. Повсюду аэрологи в одни и те же часы запускали на тридцать километров в блеклое полярное небо зонды с аппаратурой, выпискивающей в эфир влажность и температуру. Геофизики щупали радиоволнами ионосферу. Океанологи мерили глубину, брали пробы воды и грунта. Дважды в сутки Эдик Саруханян выбегал определяться по солнцу, высчитывал скорость дрейфа, количество пройденных миль. Доктор всем по очереди мерил давление, выслушивал и выстукивал. Сменялись дежурные по лагерю. В их обязанности входила и помощь коку на камбузе — мытье столов, мисок, плошек. И потому те, кто занимал эту должность, целые, сутки именовались «нюшками». Механики разъезжали на тракторе, готовили в честь приближавшегося праздника парную баню. Все вместе вырубали в толще белого пресного льда рядом с кают-компанией глубокую кладовую для мяса.
И во всех лагерных делах, подстегиваемые любопытством, непременно желали принять участие Машка с Филькой. Глаза у них были маленькие и подслеповатые. Но зато нюх — могучий. Он безошибочно привел их во время загрузки ледового погреба к самому краю четырехметровой ямы, хотя для нас мороженое да еще плотно завернутое в пластик мясо не пахло даже пластиком. Вытянув морды с черными носами, они заглядывали вниз, путались под ногами, мешая загрузке, и возбужденно рычали, когда их просили посторониться.
Учуяв за километр запах морской воды, они галопом, да так, что задние лапы сливались с передними, — неслись ко вновь пробитой лунке. Когда, установив треножник с блоком, гляциологи принялись вытаскивать «кабанчика» — так Миша Сериков любовно называл многометровый керн льда, — медведи, словно помогая тащить, цеплялись зубами за мокрые унты, поднимались на задние лапы и хватали людей за поясные пряжки.
Запах водорода, надувавшего желтый резиновый зонд, заставлял их нестись со всех ног к месту старта — того и гляди разорвут в клочья резину.
Как-то утром мы увидели на белом, девственном снегу сотни мятых, изжеванных, рассыпанных спичечных коробков. Машка с Филькой изрядно потрудились. Пристрастие к спичкам за ними замечено было давно, и коробки в герметических пакетах были плотно обернуты брезентом, закопаны в снег, завалены ящиками. Но перед запахом серы медведи, очевидно, устоять не могли, хотя, наевшись ее, каждый раз жестоко мучились животами и жалобно выли.
— Сколько раз говорил: не жрать спички! — ворчал Геннадий Горбунов, пытаясь скормить им лекарство. — Я ведь не медвежий доктор, а человечий.
Своевольные, упрямые, они причиняли массу хлопот. Но обладали таким чертовским обаянием, что сердиться на них было нельзя. Стоило появиться Машке с Филькой, и лица у всех добрели. С ними можно было поиграть — спрятаться за угол, побегать вокруг домика. С деловитым хрюканьем они быстро догоняли убегавшего, а настигнув, так довольно урчали, так радостно разевали пасти — только что не смеялись. Их можно было приласкать — почесать между ушей, вытащить из шерсти примерзшую ледышку.
Лишь однажды пришлось обойтись с медвежатами непочтительно. В тот день океанологи решили пробить новую прорубь. Развлечения ради с ними увязалось еще человек десять. Спустились с острова, прошли метров шестьсот, выбрали место, заложили взрывчатку. Отбрели в сторону, подожгли шнур и залегли. Именно в этот момент Машке вздумалось отправиться вслед за дымком от шнура. Легкой трусцой она двинулась прямо на заряд. Попытались догнать — прибавила шагу. Кто-то встал у нее на пути, — она аккуратно его обежала и точно приняла заданное направление. До взрыва остались секунды, когда притаившийся в стороне Олег Смелков кинулся ей наперерез, настиг, сбил с ног тяжелым ударом унты и прижал телом ко льду.
Грохнул взрыв. Осколки перелетели через Олега с барахтавшейся под ним Машкой. Все обошлось.
Олег был мастером спорта, но и он сумел догнать Машку потому, что бежал ей наперерез. В унтах и ватном костюме трехмесячных медвежат, если они сами того не желают, не смог бы догнать и Борзов. Их вообще нельзя было заставить что-либо сделать против воли. Филька иногда еще поддавался уговорам. Но не Машка. Когда кок наливал ей кашу в большую банку из-под сельди, она погружала в нее морду — нос только торчал на поверхности — и тянула в себя жижу, грозным урчаньем пресекая любую попытку Фильки посягнуть на ее харч. Но, покончив со своей банкой, с таким же урчаньем направлялась к Филькиной и без зазрения совести окунала в нее морду.
Как-то ребята решили приготовить шашлык. Вымочили мясо, нажгли углей из ящиков, соорудили мангал и вынесли его на лед. Медведи не заставили себя ждать. Фильку с грехом пополам удалось отогнать, а Машка, отбиваясь лапами и зубами, прорвалась к огню. Ткнулась носом в шипящее мясо и взревела. «Так тебе! — огорчился кок. — Впредь неповадно будет». Минут двадцать Машка обиженно выла, потирая лапой черную кнопку носа. Но как только боль прошла, снова полезла в огонь. И снова, взревев, забегала вокруг мангала. Когда шашлык поспел, она была готова к третьей попытке.
У белого медведя во льдах нет достойных противников. А человек появился здесь слишком недавно, чтобы его портрет, как знак опасности, закрепился в генетической памяти. Словом, Машка вела себя как наследница истинных хозяев Арктики.
Машка с Филькой действительно были здесь дома. Мы, чтобы выжить, невольно уподобились им — нацепили на безволосые ноги унты, похожие на медвежьи лапы, оделись в шкуры, но остались пришельцами из иного мира, где, кроме белого и голубого, были еще зеленый и желтый, тишина — лишь редкостной паузой среди гула, а в воздухе — такой коктейль из дыма, пыли, вони, который оглушил бы их куда сильней, чем нас полярное безмолвие.
Людские игры быстро им надоели. Оглядываясь на ходу через плечо, словно приглашая последовать за ними, они убегали из лагеря далеко в торосы и затевали свои забавы: припадали к какой-нибудь ледяной глыбе, сливаясь со снежным покровом, выслеживали друг друга, кидались из засады, снова прятались, возились, попеременно меняясь ролями. То была извечная игра охотника и дичи.
Порой они надолго скрывались из глаз за горизонтом. Лагерь сразу как-то пустел. И Миша Судаков, механик, отвечая на невысказанный, но вертевшийся на языке вопрос, говорил: «Ничего, захотят жрать — вернутся».
И они возвращались. Иногда с другой стороны, но всегда вовремя — к обеду или к ужину. Наевшись, укладывались поудобней на лед и задремывали, уткнув носы в теплую, белую шерсть на Васькином животе.
Всем удался Василий — и шерстью, и ростом, и статью. Как многие красавцы, был он, однако, глуп. Механик Судаков в сердцах не раз грозился застрелить его за глупость. Но Васька был добряк, и доброта спасла его от смерти. Он дал сиротам то, чего им не могли дать люди. На льду медвежата замерзли бы во сне без живого тепла. И потому инстинкт не давал им уснуть без материнской груди, она была нужна им, как младенцу соска.