— Будет по-твоему! — сказал он ей, пошел и сел возле нового властителя, и вся молодежь стала за ним.
— Что вы затеяли, старики? — закричал он. — Где ваши головы? Князю нашему теперь не до заморских богов! Игорю, сыну Рюрикову, скоро придет дело бранное. Где ему теперь копаться дома? У нас дух молодецкий: хочется побороться! Уж довольно князь у вас насиделся! Теперь наша пора пришла!
— Правда твоя, Свенельд, — промолвил Игорь, — правда, правда; да что вы, братцы, приуныли? Выпейте-ка еще по чарке, да примемся за погребальный обряд: мы было дядю совсем забыли.
Старые воины промолчали; но с той поры возымели тайное негодование на молодого Свенельда. Славяне же, все вдруг забывши, с веселым духом подошли к котлам и пивом стали заливать свою минутную досаду.
Между тем старая болгарка, погруженная в одни и те же мысли, ежеминутно подходила к своей княгине.
— Теперь-то время, — шептала она, — доложи князю про наше дело.
Как скоро все замолкло в собрании, Ольга объявила своему супругу о намерении молодой Олеговой вдовы и рассказала ему, что при ней произошло в шатре.
— Пустое, — возразил князь, — уж и так много времени потеряно: все приготовлено иначе. Неужели для нее опять расходиться да собираться и новый пир учреждать?
Тут опять поднялся шум и спор о похоронных обрядах, и слепой отец княгини стал было длинно рассказывать, как прекрасная Нанна горела на костре златовласого бога Балдера{19}; как древле был век огня; как после начался век курганов; но Игорь, потеряв терпение, вскочил вдруг, опрокинул порожнюю посуду, стоявшую перед ним, и, подозвавши купца Мстислава, препоручил ему очистить место для исполнения надгробных игрищ. Сам же помчался на холм со всем народом, и все окружили белый шатер.
Там вдовы с недоумением ждали возвращения молодой княгини. Лишь только услышали говор приближающейся толпы — они все выбежали из шатра и стали вопрошать у Ольгиных прислужниц, что было решено.
— Князь хочет, — отвечали киевлянки, — чтоб все исполнилось, как водится у нас на Днепре, в славянских землях. Вот как послушались этой бабы сумасбродной, — прибавили они, указывая на рабу-болгарку, — полетела будто бы с делом, а воротилась пешком с пустым мешком!
— Растерзай тебя леший! — шептали все на старую болгарку, которая взорами своими охотно бы их всех сожгла на месте нареченной вдовы. — А вот наш батюшка князь, видно, разумом пошел по отцу нашему, по хозяину!.. — И опять все бросились в шатер и снова начали приговаривать слова нежные и горестные, теснясь кругом трупа усопшего витязя.
Начинается обряд похоронный. Шатер разобран; староста расставил всех по местам и, раздавши погребателям сосновые лопаты, повелел снести в сторону одр с усопшим и тут же посередине вырыть яму. Игорь и Ольга подошли к трупу, приподняли ему голову, подложили изголовья лазурного цвета, любимого у норманнов, и, посадивши бездыханного витязя, стали его потчевать крепкими напитками и тучными пирогами, приговаривая: «Умерший! имей пищу и питие!» Между тем вдовы не переставали стенать и плакать: старейшина вручил им стеклянные сосудцы, чтобы, по славянскому обычаю, в них капала каждая их слезинка. Труп опускают в рыхлую землю; вдовы Олеговы острыми стрелами царапают себе лицо, а особливо молодая болгарка, та самая, которая хотела гореть с трупом супруга своего; она почитала себя предреченной жертвою и, воображая, что долг велит ей не щадить своего тела, терзала свою грудь, рвала черные волосы и клочками метала их в могилу.
Старшина стоит с пасмурным видом и опускает в землю все, что было поднесено усопшему вместе с оружием его и разною посудою, и так говорит при каждом действии: «Глада не бойся: вот тебе пища! вот тебе посуда! Врага не бойся: вот тебе булат! Коль высоко взбираться, — вот лестница ременная! Коли встретят псы, — вот тебе дубина!»
— Без твоей дубины обойдется Олег! — сказал с насмешкой варяг. — У кого меч булатный, тот псов не боится.
А старшина продолжал свое дело, не смущаясь словами иноземца. Ольга подходит к нему и подает пук из розовых лоз.
— И это положи в могилу, — сказала княгиня, — белозерские старухи вон там говорят, что тогда злая сила не прикоснется к нашему дяде.
Набрасывают землю, и мало-помалу возвышается бугор. Ведут на привязи псов Олега. Они, приклоня рыло, узнают по чутью место погребения — и сами туда тащат проводников своих; дошли и проворно стали рыть ногами свежую землю. По повелению старшины, слуги схватили их, связали и закололи над курганом, а они, умирая, воткнули рыло свое в могилу и так испустили верный дух свой. Старейшина поднимает свой черный жезл; конюхи вскакивают на коней, пускаются вскачь и так прытко кружатся вокруг могилы, что в глазах составляют как будто целый круг. Пот льет с усталых лошадей; конюхи остановились, спрыгнули и тихо подводят коней к погребателям. Кони дрожат, становятся на дыбы, фыркают, пятятся назад, но сильные руки их удерживают; железо их пронзает — они с судорожным движением падают на землю. «Кровь! кровь!» — кричит народ; а конюх хозарский рвет с себя шапку, рвет волосы, усыпает свою голову землею и не знает, что тяжелее ему, утрата господина или смерть коней любимых.
— Что вы сделали? — закричал строгий воин, пробиваясь вперед сквозь толпу. — Что вы сделали? — (То был тот самый варяг, товарищ Олега, который во время пиршества противоречил князю Игорю.) — Какая радость усопшему Олегу в животных убитых, коль они будут лежать поверх кургана? Их бы следовало спустить туда, в яму. Разве вы не ведаете, для чего это делается? — чтобы мертвец радовался беседе любимых им во время жизни. Конь ему там нужнее, чем вся ваша поклажа. А вы, новогородцы, неужели забыли, как, погребая нашего Рюрика, мы его любимого жеребца с ним зарыли в землю?
— Помним, помним, — сказали ильменцы.
— Если же так, — произнес Игорь, — то и теперь приказываю, чтоб все исполнилось, как на тризне моего родителя. Разрывайте бугор скорей!
Старшина повиновался князю, шепча бранчливые слова, которые повторяемы были усталыми погребателями.
— Похороните же с каганом черногривого его Сама, — промолвил сквозь рыдания хозарский конюх. — Он был его любимец с той поры, как не стало Ателя. Смотрите на него, как алая благородная кровь его гордо течет, не мешаясь с другою кровью!
Княжего коня и псов заморских толкнули в разрытую могилу, — и снова медлительно стал возвышаться острый курган на вершине холмовой.
Унывный звон раздался на гуслях. Варяги, опершись на мечи, повисшие с пояса, а киевляне и новогородцы, поджавши жилистые руки, внимают гармонии слов и звуков, между тем как дикие славяне другого племени и грубые финны разлеглись по косогору и храпят, как животные.
Уж как пал снежок со темных небес,
А с густых ресниц слеза канула:
Не взойти снежку опять на небо,
Не взойти слезе на ресницу ту.
У Днепра над горой, высокой, крутой,
Уж как терем стал новорубленый:
Ни дверей в терему, ни окна светла,
А уж терем крыт острой кровлею.
Кровля тяжкая на стенах лежит,
А хозяин так крепким сном заснул,
Как проснется он, — то куда пойдет?
Как захочет он на бел свет взглянуть,
Пожелает он гулять по граду, —
Ан в глазах земля и в ногах земля!
Как прозябнет он — где согреется?
Сыро в тереме, — а ни печи нет,
И не высохнут стены хладные.
Ах, вы, хладные стены, тесные!
Для чего вы тут, для чего у нас?
Зима-бабушка! ах, закрой ты их
Своей рухлою, белой шубою!
Ты, млада весна, зеленой фатой!
— Не так поете! — возопил слепой отец княгинин. — Ведь Олег был над нами то же, что у нас в Скандинавии король морской; а в наше время королю морскому пели не протяжно, не уныло, а по-воинскому! Подавайте сюда гусли! — И начал старец петь на варяжском наречии:
Олега-варяга
Не знал Один:
Вдруг оком единым
Сюда взглянул…
Тут старец задохнулся, и все Олеговы товарищи хором подхватили:
Олега-варяга
Не знал Один:
Вдруг оком единым
Сюда взглянул, —
И стало завидно
Отцу-горе,
Там, в Валгалле.
Довольно ты славы
Себе набрал!
Ты наш — так пожалуй
Ко мне на пир!
И вот за тобою
Пришла змея:
Олег, сюда!
Норманнские звуки воспалили сердца варягов, — и внезапный крик поднялся между ними. Они стали дружно плечо с плечом и громким хором запели:
Не пеший убогий, а гордый ездок
К Одину спешит во дворец:
Наш брат прешагнул за валгаллский порог:
— Давай ему пива, отец!
Старшина, с жезлом в руках, идет вперед. Народ окружает лужайку, волнуется, змеится и, с трудом повинуясь усилиям учредителя надгробных игр, попятился назад и составил сцену живого амфитеатра.
Выходят на поприще двое широкоплечих мужчин: они долго рассматривают друг друга, меряются глазами, сошлись: рука с рукой, нога с ногой; уж один колеблется, но опять утверждается на ногах; ломают, гнутся то направо, то налево; мышцы натянуты; ноги и руки их в беспрестанном движении: но вот оба на скошенной траве поскользнулись и ударились лбом об лоб, как два быка ревнивых, подающихся в поле, — раздается хохот. Раздраженные борцы, стиснув зубы, проклинают зрителей и вот схватились, обнялись, как будто навек, и вместе колыхаются: грудь давит грудь, колено бьет колено; пошатнулся один, ноги подкосились, спина гнется назад. Уж победитель сцапал побежденного, приподнял его и долго держал на воздухе. Толпа кричит: ура! Борец, размахнувшись, грянул обземь соперника. Учредители игр уносят падшего; другой спесиво удаляется, и ему вслед кричат похвалу.