Сцена переменяется.
Вот с правой стороны явилось четверо мальчишек. «Давай, давай!» — кричат они, махая кулаками. Выходят слева четверо других, одинакового роста. Сразились. Кулачные удары сыплются словно град с обеих сторон, но чаще теряются в воздухе, нежели попадают. Вдруг один из мальчиков громко завизжал: товарищи его смутились. «Отдай, отдай», — кричат все четверо — и ударились бежать.
Выходят к ним на помощь трое удалых юношей. Но и с другой стороны являются защитники большого роста, — и юноши свалились, как скошенные колосья. Выбегают новые заступники, те остановились, и оба ряда бойцов стоят и глядят друг на друга: ноги их неподвижны; они качаются на чреслах и, собираясь с силами, метят, где ловчее ударить соперника. «Теперь пойдет драка не на шутку, — говорил народ. — Постойте, братцы, скажите прежде, как будете играть? Лежачего бить или нет?» — «Нет», — закричали бойцы. «Начинайте же!»
Пустились в бой; удары редки, сухи, тверды: то в челюсть, то в лоб, то в бока, то в грудь высокую. Кость об кость то и дело ударяет, но не слыхать ни жалоб, ни стенания: только слышно какое-то глухое кряхтенье, похожее на однозвучный шум топора, рубящего деревья.
Вот один справа отступил на шаг; соперник вперед; пятится второй; противник на него. Правая сторона слабеет, а та дружно подается вперед. «Наша взяла!» — закричали на левой. «Нет, нет!» — отвечают другие, и целая шайка справа кинулась сражаться.
Народ гудет и во все глаза смотрит на борьбу. С обеих порой валятся избитые плечистые бойцы. Тут два древлянина ринулись на падшего и стали его топтать и бить без пощады. «Не та игра, — закричала толпа, — лежачего не бить! Таково было условие!» Шум и крик поднялись кругом. «Лежачего-то и бить», — возразили древляне. Тогда со всех сторон бросились на них, вытащили их из круга и покатили вниз с горы. Шайка древлян вступилась было за них, но вмиг отражена киевлянами. Последовало минутное молчание, но опять живее начался бой.
Вдруг богатырского роста муромец, который сначала неподвижно взирал на драку и только быстрыми глазами как будто подстрекал то одних, то других, решился и пошел на помощь одоленной стене борцов. «Стойте! — закричал он побежденным. — Стойте и смотрите!» Вот он подвигается вперед, как каменометница в осаде, засучивает кулаки и вызывает на бой целую шайку. Как победители увидели известного своею силой муромского бойца, страх внезапно заменил спесь. Живая стена колеблется, однако ж стоит; вдруг повернулись все, ударились бежать и скрылись в толпе зрителей. Муромец же остался на поприще один; поглаживая усы и бороду, глядит вокруг себя и тщетно ожидает новых соперников.
Зрители твердят меж собой: «Поворотлив! силен! молодец!» Одно имя на всех устах. Все лица, все движения выражают ему хвалу и славу.
— Ай да муромец! — закричал Игорь. — Подавай, — сказал он любимцу своему Мстиславу, — подавай свою кунью шапку, и вы, новогородцы, выньте из-за пазухи чего-нибудь молодцу: ну добро! расстегнитесь, не жалейте! — И, обратясь к победителю, князь продолжал: — Вот тебе дар за удальство твое! Люблю, люблю! словно каменьями их закидал. Туча было поднялась, да где ни взялся вихорь — и тучи не стало. Так-то и мы с тобой, друг Свенельд, только бы пуститься, врагов всех раскрошим и разгоним.
— Увидим, — говорили между собою мужики области древлянской, оскорбленные унижением своих одноземцев, — увидим! Как бы тебя не раскрошить? Ведь ты не Олег! — и, приговаривая ругательные слова, подошли опять к медовым котлам, черпнули еще в них и, пихая вправо и влево кулаками, стали продираться сквозь толпу.
— Не пускай их, — сказал князю Мстислав, — ведь они тебе понадобятся на сходке.
— Пускай их идут, — отвечал Игорь, — волка как ни корми, а он все в лес глядит.
— Смотри, князь, как бегут и пихают, не поклонясь тебе, — сказал Свенельд, — и спасибо не скажут!
— Э! боярин! — возразил старый полянин, — еще теперь, слава Бел-богу, они людьми глядят; а спроси-ка у наших старух, что от них прежде бывало. Как эти гости жаловали на наши сельские игрища, так у отцов из хоровода дочерей крали; беспрестанно от них набег на наши поля, то и дело разбой да пакости.
— Ну уж и мы сегодня хорошо их угостили, — сказал Игорь, захохотавши громко, — не могу вспомнить, как они полетели с холма! Если они с той поры кубарем катятся, то, чай, давно к своим дверям привалили. Да что и вы, друзья варяги, не потешите дух усопшего? Обнажите-ка мечи аль пуститесь побороться: ведь и вы на то горазды, еще их научите!
— Князь! поздно, уж наши почти все разошлись. Посмотри, они там толкуют под холмом, да вон и пошли к городу; видно, дело задумали. Семка, и мы к ним пойдем. Поздно, поздно, пора кончить игрища, уж смеркается; там за лесом, вот, видите, уже месяц серебрится…
— Куда спешить? — возразил сын Рюрика и начал лениво растягивать руки… — Да где Свенельд?
— И он с ними пошел, — отвечал варяг.
— Пойдем же к нему, да велите пирога, меду да пива ведро отнести к маме-старухе, да скажите ей, чтоб пришла сказки сказывать. Пойдемте! У меня, старики, у самого теперь что-то вертится на уме! Услышите! Дайте срок, и мое время прогремит!
— И конечно! — отвечал, приближаясь к князю, купец Мстислав Многоуст, — конечно, прогремит, погромче прошлого; вишь, гром небось любит лето, а не седую зиму. Пойдем за князем, — продолжал он, обращаясь к киевлянам-купцам, — проводим его честь честию до палат да по приказанию князя угостим купцов ильменских. Я возьму к себе самых домовитых, — а оттого, что, признаться, не в обиду вам, у меня хата покраснее ваших. Смотрите же, сажайте их в передний угол, под домовыми богами, не жалейте ни каши, ни пива: так всем приказано. А ты, сын мой, беги навстречу к трем новогородичам, которым ночлег отведен в избе моей… Я сам к ним сейчас буду… да вели потеплее натопить баню, беги!
Настала ночь. У подошвы холма сверкают огни. Там расположилась на мягкой мураве толпа пришедших на зрелище, которым в самом Киеве не было пристанища; они ждали утренней зари, чтобы с малыми детьми возвратиться домой. (…) Они соединили своих девиц и малых детей в середину, легли вокруг них и всю ночь стерегли их от ненадежных соседей; попечительные матери, усыпляя детей своих однообразными песнями, приговаривали таинственные слова; сведущие старухи на ночь вешали внучатам своим на шею высушенных летучих мышей, которыми они всегда запасались для предохранения от бед и от черного глаза, а взрослые мальчишки непрестанно били в железные доски и кричали, чтоб отгонять голодных волков, выбегавших из лесу. Ни тем, ни другим страх не дозволял сомкнуть глаза, и ночь всем казалась бесконечною.
Острый, новый курган возвышается одиноко на горе Щековице, господствуя над волнистым Днепром и над любимым городом усопшего правителя. Сама природа как будто бы заготовила здесь заморскому витязю предреченную могилу.
Н. А. ДуроваУгол{20}
В ясный солнечный день первого мая тьма карет, колясок, ландо и кабриолетов быстро катилась к месту гулянья. Стекла опущены; в окнах экипажей видны прелестные лица дам, миловидных детей и то там, то сям важные физиономии военачальников, градоначальников и всех других начальников. Пешеходы идут густою толпою по тротуарам, толпятся и теснятся близ качелей, балаганов, подходят к экипажам, рассматривают красоту их, красоту упряжи, красоту лошадей; есть из них и такие, которые мыслят возвышеннее и смотрят только на красоту сидящих в экипажах.
Но вот мчится карета прекрасная и дорогая; все так отлично: лошади картинные, упряжь блестящая, кучер красавец, форейтор, как Купидон! Что же после этого должно быть внутри кареты? Уж, верно, что-нибудь такое, для чего не подобрать ни сравнений, ни выражений.
Карета въехала в ряд; началось важное, плавное, церемонное гулянье, развлекаемое разного рода представлениями на площади. К окну прекрасной кареты то и дело подлетали на бодрых конях ловкие, а иногда и лихие наездники с белыми перьями на шляпах; иногда подходил какой нибудь пешеход в сюртуке, по сукну и покрою которого можно было узнать или, по крайности, заключить, сколько тысяч годового дохода укладывается в его карманы.
И кавалерия и инфантерия раскланивались очень учтиво с сидящими в карете, но легкая, чуть приметная усмешка, которою сопровождался поклон их, была как-то неуместна, судя по блистательной наружности экипажа тех особ, к которым относилась. Кто не видал бы кареты, а видел только поклон и усмешку, тот подумал бы, что особы, принимающие подобные знаки вежливости, едут на наемных дрожках. После этого простительно уже заглянуть в окно кареты и вместе послушать, что говорят эти шалуны, которые с полчаса уже как заставляют делать то курбеты, то лансады{21} своих английских кобылиц, почти вплоть у окна красивого экипажа.
— Ecoutez George![18] Отъедем немного подалее.
— Зачем?
— Как зачем? Неужли же нам тут оставаться до конца гулянья?
— Почему ж нет? Разве не все равно, где ехать? И разве можно иметь лучшее место, как теперь наше?
— О, уж очень можно; у всякого свой вкус, посмотри на четвертую карету впереди нас, видишь ли, какой блестящий рой окружает ее; а кажется, внутри ее…
— Несметное богатство! — отозвался молодой гусар, князь С***, и, дав шпоры арабскому жеребцу своему, вмиг присоединился к толпе кавалеристов, красующихся близ кареты с несметным богатством.
— Видишь, Жорж! отъедем же и мы; пожалуйста, отъедем, хоть для того, чтоб я мог говорить с тобою не вполголоса. Я хочу рассказать тебе кое-что о твоей очаровательной Уголлино.
— Стыдно тебе, Адольф!
— Pardon! Mille pardone, mon ami![19]