уразумела идеал изящного и в лице своего милого полюбила его искусство. С восторгом благодарности глядел молодой человек на свою милую натурщицу и, не сомневаясь более в успехе, любил в это время Беппу почти наравне со своей картиной, или, лучше сказать, он в душе своей слил в одно целое эти два предмета своего страстного созерцания: картина служила храминою для его кумира — Беппы, а Беппа, в свою очередь, сделалась для него частью картины.
Но вот выбор позы окончательно решен, художник приступил к делу. — Увы, опять пошла разладица: ничто не клеится под рукою живописца. Градом катится пот с озабоченного чела, руки его дрожат, все силы нравственные в напряжении. Наконец, после неимоверных усилий, после отчаянной борьбы со всеми возможными препятствиями, ему удалось набросать роковую фигуру. Грудь его чуть не разорвалась от глубокого вздоха, которым он облегчил ее. Сердце его было переполнено невыразимых чувств; он бросился обнимать свою Беппу и громко зарыдал, приклонив жаркую голову на ее плечо. Прошло несколько минут в упоении почти оконченного труда; но, оглянувшись, Константин увидел, что наскоро набросанные краски слились невероятным образом и уничтожили не только новую фигуру, но и многое другое. Живописец обезумел, свет замер в его глазах, он вскочил и заметался, как опьянелый. В беспамятстве, в чаду отчаяния он и не подумал о возможности исправить беду; но в бешеном порыве, выхватив меч из рук манекена, наряженного рыцарем, изрезал на части огромный холст и потоптал ногами то, что еще недавно ценил выше жизни. Совершив это самоубийство, живописец упал…come corpo morte cade[36].
Прошло два месяца. Константин поплатился жестокой нервной горячкой за неосторожность или, лучше сказать, за непостижимое бедствие, разрушившее первую блестящую страницу его поэмы славного будущего. Но нет худа без добра. Долгое воспаление мозга помутило в нем память недавних неудач, и с возвратом к жизни возвращались и надежды. В один солнечный день выздоравливающий Константин сидел утром перед растворенным окном и жадно впивал в себя живительный воздух; следуя тому влечению к нежным семейным воспоминаниям, которое всегда будто освежает добрую душу после долгих физических страданий, он думал о своей далекой России, о матери, о молоденьких сестрах, о других родных и, может быть, — кто знает? — о роскошных каштановых локонах Лизаньки М., милой соседки, чьим благодаря прелестным глазкам его юное вдохновение впервые было согрето сердцем! Давно уже это было, и очень давно, по счислению двадцатилетнего юноши; но все это еще очень живо сохранилось в его памяти: он и теперь будто видит, как белое платьице Лизы развевается в повороте липовой аллеи, как она украдкою оглядывается и будто нехотя встречает восторженный взор молодого поклонника изящного… И вот, как бы в ответ на воспоминание, через земли, через моря, из далекой России ему перебросили письмо. Из письма он узнает обо всем, в письме он прочтет имена всех, которые о нем вспоминают.
Минуты с две Константин только смотрел на письмо, как скупец смотрит на сокровище, потом, потом он принялся осыпать его поцелуями с такою же щедростью, как расточитель сыплет деньги в награду за добрую весть. Чувства те же сокровища; только всякий ли знает им цену?
Но вот письмо распечатано, взоры летают по строчкам, мысль скороходом забегает вперед, сердце сливается с родными вестями… Все они тут, его близкие; в мертвых черточках пера ему видится живое участие взора, слышатся знакомые звуки; и все нашел он в этом письме. В первых строках строгие, но добродушные наставления отца, потом сердечные ласки доброй матери, ее благословения, ее советы, более похожие на просьбы, в конце множество частых строчек, набросанных сестрами, которые одна перед другою спешили сообщить далекому брату милые вести родной стороны. И вот приветной звездочкой мелькнуло имя Лизы М*, оно повторяется и не раз и не два; о ней и от нее что-то много пишут, взоры разбегаются, следя за частыми повторениями дорогого имени… Как вдруг будто порыв ветра вырвал у него письмо из рук. Молодой человек поднял его и отошел от окошка; кажется, уж тут нет ветра, а письмо опять летит и не дается в руки изумленному чтецу. Он за письмом, — письмо от него, вот, думает, схвачу, нет, ветер опять уносит тоненький листок, и листок непостижимо ускользает от погони нетерпеливого Константина. С досадою побежал он к окну, чтобы затворить его, письмо тоже полетело в том же направлении, и прежде чем Константин успел захлопнуть окно, листок вылетел, и Константин имел несказанную горесть видеть собственными глазами, как мимо ехавший экипаж смолол под колесами драгоценное послание.
«Никто этому не поверит», — подумал Константин, когда долго после этого, сидя задумавшись подле открытого окна, он убедился, что на дворе было так тихо, что и самый легкий пушок бы не шелохнулся. «Непостижимо», — повторял он, несколько раз отходя от окна.
Прошло еще несколько месяцев; новый труд закипел в мастерской молодого художника: забыты прежние неудачи, забыты даже странные обстоятельства, которые с некоторого времени стали иногда тревожить его художническую беспечность. Константин задумал новую картину, мастерски начертил эскиз, смело набросал главные фигуры и принялся обдумывать, как бы вернее выполнить свою мысль в общности плана. Это было летом, ночь была душная, а в сердце художника пылал еще внутренний огонь творчества; в таком состоянии сон ненадолго смежил его глаза, а мысль, видно, проснулась еще прежде и пригрезилась ему разрешением одной затруднительной группы. Константин вскочил, будто на звон призывного набата, взоры его обратились к холсту… Чу! Не сон ли это? Не игра ли больного воображения?
Он видит: мастерская освещена каким-то таинственным полусветом, искусно направленным на ту часть картины, где должна была уместиться только что задуманная им группа, и эта группа уже в стройных образах стелется по темному, подмалеванному грунту, и стелется, следуя послушно за движением его мысли, как будто бы эта мысль сама водила невидимой кистью! С художнической отчетливостью черта набрасывается за чертой, и, что еще чуднее, струи необходимого света спускаются и понижаются, подаются то направо, то налево, следуя постепенно за каждою чертою, точь-в-точь как взоры влюбленного за каждым движением вальсирующей красавицы. «Что за диво!» — думает Константин, у которого от изумления ноги приросли к полу. Он протирает глаза, он хватает себя за голову, ему чудится дивное: не собственная ли его мысль порхнула на волю и мимо его изменнически творит то, что он только готовился создать при ее помощи? Но вот бьет полночь, и новое видение рисуется перед нашим художником. Невидимая кисть вдруг делается видимою, и ею управляет также видимая рука… ручка, хотели мы сказать, потому что она принадлежала созданию, облеченному в женский образ, казавшийся сокращенным идеалом всех вообразимых и невообразимых прелестей.
Не беремся нарисовать вам его портрет за сущею невозможностью: почему — узнаете ниже. Скажем только, что изумленному взору Константина предстала девушка очень небольшого роста, но красоты ослепительной, но стройная, как творческая мысль гениального художника-поэта. Одежда ее поражала тем белым матовым и вместе как бы прозрачным цветом, который восхищает нас только в чудной ткани облаков и до которого земная наша промышленность никак не может достигнуть. По фантастическому покрою платья незнакомки легко можно было угадать, что это платье не вышло из знаменитых на белом свете мастерских по части модных дамских уборов. Со всем тем этот наряд удивительно пристал к чудной девушке, и она носила его так же свободно, как наши дамы носят свои наряды, на законном основании скрепленные судилищем моды. Девушка стояла на воздухе так же спокойно и непринужденно, как будто бы под ее ножками была подвижная лестница, обыкновенно служащая живописцам для больших картин.
Она ловко владела кистью и продолжала начатый очерк, все сообразуясь с мыслью художника. Но вдруг рука ее остановилась, в последних чертах видимо отразился беспорядок идей, овладевших в эту минуту Константином. Неподвижен, как околдованный, он не сводил взора с видения; сто раз пытался подойти к нему или хоть окликнуть его словом, но и голосу не было: изумление поразило его немотою. Несколько минут и девушка оставалась недвижимою. Она в безмолвном нетерпении смотрела на недоконченный очерк и небрежно играла кистью; тут Константин имел случай заметить, что из-за прелестных плеч незнакомки выглядывали крошечные крылышки, белые, как пух лебяжий, и слегка окаймленные нежным розовым оттенком: поэт сказал бы, что это два облачка, увенчанные блестящей полоской едва занимающейся зари! По-видимому, девушка ожидала только нового побуждения, то есть дальнейшего решения мысли живописца, но смущенная мысль не прояснялась; Константин забывал свою картину перед настоящим явлением, и, наконец, потеряв терпение, странная художница решилась, по-видимому, отложить труд до другого времени. Она спустилась с высоты, всплеснула руками, и — новое изумление для Константина: по мановению чудной девы, открылась необыкновенная деятельность в мастерской, все стало прибираться и размещаться по надлежащим местам, как будто бы целая дюжина рук суетливо хлопотала о приведении в порядок всех принадлежностей живописной работы…
……………………………………………
……………………………………………
Изумление Константина возрастало, между тем как в то же время странные явления этой ночи объясняли ему многое, что до сих пор казалось необъяснимым. Ясно было, что он видит перед собою ту услужливую хозяйку, которой до сих пор без его ведома держался чудный порядок в его мастерской; ясно, что этот порядок нарушался иногда по прихоти странной хозяйки; ясно, что она покидала его в минуты гнева и снова заботилась о его домашнем спокойствии, как скоро он бессознательно искупал свою вину. Припоминая даже все обстоятельства, Константин убедился и в том, что только одного рода преступления гневили хозяйку… Он вспомнил, что первый поцелуй Беппы произвел первую революцию в его мастерской: явное доказательство, что хозяйка не терпит любовных шашней.