Оставалось одно — женитьба, и Елена Павловна ухватилась за эту мысль. И спит и видит женить Евгения на богатой. Но и тут препятствие. Сколько раз слыхала она от Евгения по случаю женитьбы на богатых: продать себя! Фи!.. Жить имением жены! Зависеть от женщины из-за куска хлеба и тому подобные, вы согласитесь, романтические бредни. Но вода и камень долбит, говорит пословица; нужда хороший учитель, думает Елена Павловна и не теряет надежды. Сперва шуткою, потом и серьезно, но каждый день говорит одно и то же; ее слушают, и смеются, и опять слушают. Между тем она не дремлет: и о той подумает, и о другой повыспросит; поедет к Чухиным и к Селигеневым и там посмотрит, и в другом месте. Словом, искать невесту сделалось единственною жизнью Елены Павловны, найти — целью, к которой устремилась вся ее деятельность. И вот, что утро, она в карету и из Коломны в Сергиевскую, оттуда на Васильевский остров и т. д. Как лошади только носят!
Вот один раз княгиня только что встала и в белом утреннем капоте расположилась, по обыкновению, на своем маленьком канапе, за столиком, на который только что поставили душистый кофе в фарфоровом кофейнике, вдруг — Елена Павловна. Княгиня несколько удивилась.
— А! сестра! Как это так рано?
— Здравствуйте, сестрица! Каковы вы? А я, представьте, вчера была у Белугиной и играла там до двух часов! Затянулись ремизы… Ну, что будешь делать?
— Что же ты сделала?
— Проигралась, разумеется, и еще Ивану Григорьевичу даже не сказала. Такое несчастье, что ужас! Да это бы что еще…
— Да каково с дачи-то ехать домой в два часа ночи! Ведь она на шестой версте?
— Нет, это не те, эти на островах, на Каменном. Да что до этого? Знаете ли что?
— Что такое?
— Ведь она меня сегодня везет к невестке на дачу. Вот к той-то, что живет на Петергофской дороге.
— Ну, что же из этого?
— Как что? Ведь на той же даче живет старушка Байданова. Вы знаете ее?
— Байданова? Нет.
— Ах, как же! Вы забыли. Помните, один Байданов служил в кирасирах и был убит в турецкую кампанию, а другой, — их было два брата, — другой служил в Опекунском совете в Москве; дом у них был на Никитской.
— Да, да, да! постой. Кажется, он был женат на… Сумбуровой?
— Марье Сергевне, которой брат был женат ка княжне Арнаутовой. Дом у них был на Пречистенке, большой с колоннами. Помните, бывало, тетушка Вера Михайловна еще часто езжала к ним?
— Помню, помню. У них-то я и видала Байдановых. Один из них был влюблен в покойницу сестру, Машеньку.
— Это тот, что был убит.
— Нет, кажется, другой.
— Нет, я ведь знаю. Тот так и умер холостым. А другой-то женился на Сумбуровой еще прежде нашего приезда в Москву.
— Точно. Теперь помню. Ведь у них, кажется, было двое детей?
— Как же! Дочь за князем Бацевым, а сын был женат на Лохиной.
— У которых именье в Пензе?
— И чудесное. Недалеко от дядюшки Кирилла Петровича. Если от нас ехать к дядюшке, то надобно проезжать большим селом, церковь на горе, большой пруд и плотина премерзкая… Помните, бывало, матушка-покойница, грязь ли, что ли, уж непременно выйдет из кареты. Огромное село! Как бишь его? Ялки… Ялково. Точно, Ялково. Вот видите, оно было дано в приданое за матерью Лохиной, а Лохина отдала его, по духовной, дочери, что вышла за Байданова. Тысяча пятьсот душ — незаложенные. Какие покосы, какие сады! Да ведь, я думаю, вы помните?
— Как же не помнить! Да я знаю Ялково, как наше Индриково. Ты, видно, сама-то забыла; матушка с покойной Лохиной жили, что называется, душа в душу, и нас, бывало, детьми еще, почти каждую неделю туда возили, и ночевали мы там, и они у нас иногда дня по три живали. Да, конечно, ты этого помнить не можешь, потому что была очень мала тогда, а после Лохина умерла. Он уехал, и мы с тех пор в Ялкове только и побывали, что проездом.
— Видите, сестрица: после этого Байданова, что женат был на дочери покойной Лохиной, осталась одна дочь, единственная наследница.
— Неужели же Байданов умер? Ведь он должен быть еще очень молод.
— Давно умер, и жена умерла, и осталась только одна дочь, одна-единст…
— Как все это умирает! — сказала княгиня задумчиво. — Как теперь помню: он был очень недурен собою, видный мужчина…
— Дочь, говорят, две капли воды он и, представьте, одна-единст…
— Жена его, Марья Сергевна, была очень дурна; такой огромный нос, да и глупе´нька была…
— Ах, сестрица! Да ведь вы это говорите о старике Байданове, что на Сумбуровой был женат. Да тех уже давно нет. А это сын его, что на Лохиной был женат. Вот у него-то осталась дочь, одна-единст…
— Точно, я смешала. Так неужели и он умер?
— В польскую кампанию был ранен; поехал лечиться за границу и там умер. А жена его умерла года два тому назад у себя в подмосковной; только ее отвезли в Ялково и там схоронили. А теперь вот их-то дочь и живет на даче, на Петергофской дороге, с бабушкой, Марьей Сергевной, которую вы помните.
— Как бы я хотела ее видеть! Она была предобрая. Представь себе, я ее не видела… сколько? постой. Мы тогда жили на Фонтанке.
— Это когда? Как они в Петербург-то уезжали?
— В какой Петербург! В саратовскую деревню. Они приезжали проститься. Мы никогда уж с тех пор и не видались.
— Ах, сестрица! Так вы тогда жили под Новинским, у Девяти Мучеников.
— Станешь ты меня уверять! На Сретенке, близ монастыря; уж я так это помню. Покойный князь Сергий Васильич был тогда на Кавказе, и я его ждала, а они и приехали прощаться. Я очень знаю.
— Ну, может быть. Только мне кажется, что вы жили под Новинским.
— Как это ты споришь? Мы под Новинским жили, когда князь Сергий повез Евгения в корпус.
— Точно, точно.
— Ну, да как же мне не помнить? Ведь это ты все забываешь.
— Дело не в том, сестрица. А видите ли: у Байдановой с лишком две тысячи душ, да у бабушки, после которой она одна-единственная наследница, конечно, только пятьсот душ, да денег, говорят, будет тысяч триста, если не больше.
— Так что же?
— Как что? Надобно на ней женить Евгения.
— Да, попробуй-ка, уговори его!
— Право, сестрица, я вам удивляюсь. Как это вы никакой власти не имеете над сыном? Помилуйте; да ведь это уже явная польза? Я сказала бы на вашем месте: хочу, да и все тут.
— Видно, что у тебя своих детей нет. У него, матушка, своя голова; он уж на своих ногах: так приказания тут не очень у места.
— Если и так, то можно уговорить. Что же делать, сестрица? Уж если это пропустим, так ведь уж просто погибель. Он не дурак: как же ему не понять, что надобно же как-нибудь выпутываться из беды!
— Поговори с ним, попробуй.
— Только бы мне уговорить его ехать со мною к Белугиной, — сказала превосходная женщина, в одно мгновение забыв неудовольствие, нанесенное сомнением сестры в успехе ее предприятия. — У Белугиной он увидит Мери; она очень хорошенькая и, верно, ему понравится. А там… не отказаться же от невесты, потому что она богата?
— Ты говоришь об этом, как будто все дело состояло только в том, чтоб захотел Евгений. Да там захотят ли?
— Послушайте, сестрица. Белугина знакома с старухою Байдановой и говорила уже ей обо мне. Она у нее сегодня будет и меня познакомит с нею. Я напомню старухе о вас, о старине, и, поверьте, это дело — сладится.
— Друг мой! Да невеста-то захочет ли?
— Что вы это, сестрица? Да как ей не захотеть? Князь хорош собою, молод; всегда живал в лучшем кругу. Вы согласитесь, уж там что другое, а смотрит барином. Уж я вам говорю — грансеньор… Я вам вот как скажу. Белугина мне говорит, — вы знаете, мы с нею всегда дружны и откровенны. «Алена Павловна! — говорит она вот вчера даже. — Будь у меня дочь, по рукам и по ногам бы связала, а уж отдала бы за вашего Евгения Сергеича».
Княгиня рассмеялась.
— Да Евгений-то не взял бы связанную.
— Вот то-то и беда с вашим Евгением. Но погодите: неволя его исправит.
В эту минуту в комнату вошел молодой человек высокого роста, стройный, несколько бледный, с черной бородкой, прекрасными, слегка завитыми волосами и со взором… о, это был взор, от которого сходили с ума все кузины и тетушки, особенно тетушка Елена Павловна. Вся прекрасная душа Евгения рисовалась в этом взоре, со всеми ее неземными совершенствами, которых свет не умел ни понять, ни оценить, как говорили кузины и Елена Павловна.
И в самом деле, у Евгения была прекрасная душа. Он любил добро и хотел добра. Но это желание добра было в нем, как и во многих из нас, подобно чужеземному растению, занесенному на неродную ему почву. Само-то оно и взойдет, и красиво, и нравится, но не даст семян, не укоренится, потому ли, что в почве нет силы или что непогоды вредны ему.
Зато приятно было слушать Евгения, когда он говорил. Какая чистая нравственность! Какие высокие чувства! Какие превосходные правила! Впрочем, и на деле он всегда был таков: чист, высок, благороден, неизменяемо таков… пока противный ветер не сбивал его с этого прекрасного пути.
Впрочем, можно ли его винить? Найдите мне человека, который всю жизнь постоянно был бы верен самому себе… Я не говорю, чтоб это было невозможно; если есть люди, которые всю жизнь постоянно верны эгоизму, которому жертвуют всем, никогда не останавливаясь, то, конечно, могут быть и такие, которые будут верны однажды принятому хорошему правилу. Здесь недостаток, следственно, не в твердости?
Этот молодой человек с превосходной душою, которого собирались женить на двух тысячах душ, вошел и поцеловал мать, потом тетку, закурил сигару и обратился с вопросом к Елене Павловне:
— Что так рано сегодня, тетушка?
— Дел много, — отвечала княгиня. — Племянника хочет женить…
— Вот, сестрица, все дело и испортила.
— Женить? Опять? На ком же? Я не прочь.
— Ну, уж если ты теперь не женишься, Евгений, то я тебе скажу, что это будет уже ни на что не похоже.
— Да, пожалуй, тетушка; только скажите на ком.
— Нет, я тебе не скажу; а только, если ты сколько-нибудь меня любишь, если ты имеешь ко мне хоть тень дружбы…