Стряпчиха. Не верьте, если хотите, а оно точно так. Вы слышали, Маргарита Ильинишна?
Секретарша (с тонкою улыбкою и потупя глаза). Слышала, матушка.
Стряпчиха. Как же вы об этом думаете?
Секретарша. Верю, матушка. Почему же ей не ехать?
Казначейша. Помилуйте, почему? Да что же она за важная такая особа? Почему ей, как другим, не лечиться у Ивана Яковлевича? Знаете ли, что это просто за него обидно.
Стряпчиха. Ну, что обидно? его утешат помещицы.
Секретарша. Барыни, барыни! ох, злой язычок!
Стряпчиха (смеется). Право, не злой, Маргарита Ильинишна; сами согласитесь, если помещицы два года лечатся у него, и с таким успехом, как же Вере Яковлевне не полечиться хоть с месяц?
Казначейша. Я всегда скажу, что Иван Яковлич преискусный человек. В последний раз я как отчаянно была больна, да еще после родов, после Николиньки; а он меня спас, точно уж от смерти спас.
Стряпчиха (все смеясь). Да вы-то другое дело, Флена Николавна, вы же были в таком положении…
Секретарша. Ох вы мне, барыни! А я вам без шуток скажу: я не понимаю, для чего едет Вера Яковлевна. Спора нет, в губернском городе есть искуснейшие доктора, ученые, а ведь нынче век такой, что все ищут ученых. Право, между нами сказать, иной ученый на книгах век сидит, а принялся лечить, уморил как уморил — это я не насчет Ивана Яковлича, хотя и он ученый человек; Ивана Яковлича я не знаю, ничего не могу о нем сказать да и незнакома с ним…
Становая. Как незнакомы? Почему это?
Секретарша. Так, матушка, незнакома. Он человек молодой, модный; человек ученый; а мы люди простые, староверы, старики. Что в нас? Да, впрочем, что же до этого? У него было какое-то неудовольствие с мужем, да я ведь в это не вступаюсь и всегда готова отдать справедливость. Он человек ученый и, верно, искусный. Я не знаю этого.
Стряпчиха. Да вы уж своему Гвоздеву не измените.
Секретарша. Что же, матушка, не таюсь. Конечно, Гвоздев не ученый и запрещено ему лечить — разумеется, фершал, нельзя же, а я всегда скажу: он Вариньку мою от смерти спас, и я никому другому не поверю.
Стряпчиха. Вот беда, что он испивает-то очень, Маргарита Ильинишна.
Секретарша. Ну, уж это несчастие! А могу сказать, преусердный и искусный человек. Я век мой его не забуду. Ну, да об этом в доме городничего и говорить нельзя.
Казначейша. А я все думаю о Вере Яковлевне, что тут есть что-нибудь другое.
Становая. А что же такое?
Судейша. Я слышала от одного человека, что на Павла Яковлича был послан донос; так не уведомил ли его кто под рукой?
Становая. Так она просить за него едет?
Секретарша (значительно). Нет, не то.
Становая. А, быть может, не переводят ли его куда? Я слышала стороной, не знаю, не вздор ли только, будто губернатор обещал его в полицмейстеры.
Стряпчиха. Хорош будет полицмейстер! Куда ему! Он и здешними мещанами не справит.
Секретарша. Ох вы барыни! Все вы толкуете, а как знать, что оно на самом деле? Подумайте, у Веры Яковлевны племянница на возрасте, невеста; а она ведь женщина дальновидная.
Судейша. Очень дальновидная…
Становая (прерывая). Так вы думаете, за женихом едет?
Секретарша. Я этого не говорю; может быть, повеселить племянницу.
Стряпчиха. О, нет! Для этого она денег не бросит.
Становая. Маргарита Ильинишна! А сколько Зое лет?
Секретарша. Да ведь будет лет шестнадцать.
Стряпчиха. Что это, Маргарита Ильинишна! Уж года три я все слышу шестнадцать.
Судейша. Да не больше. Ведь еще четырех лет нет, как умерла покойная Луиза Карловна. А она осталась после нее лет двенадцати.
Стряпчиха. Четырнадцати, поверьте.
Казначейша. Нет, не будет. Луиза Карловна родила ее, когда я была беременна Анночкой. Я очень помню. Я от нее бабушку взяла.
Стряпчиха. Ах, полноте, Флена Николаевна; вы смешали; разве Катенькой? Я очень знаю, что когда нас перевели сюда, так Зоя была уже пребольшая девочка. А этому уж восемь лет.
Секретарша. Нет, ей не будет больше шестнадцати.
Становая. Да за кого же ее отдают, Маргарита Ильинишна?
Стряпчиха. Уж тотчас и отдают! Ах, Афимья Васильевна!
Казначейша. Маргарита Ильинишна! Помните ли вы, как прошедшею, зимой у Павла Яковлича были гости из губернского города? Я тогда была в таком положении и никуда не выходила…
Секретарша. Помню, матушка.
Становая. Как же! И я помню, асессор Вакуров да советник казенной палаты, как его?.. дай бог память…
Секретарша. Ильин, матушка; человек хороший и с достатком; он вдовый. Тогда они в пустынь ехали и останавливались у Павла Яковлича.
Становая. Так, верно, за него?
Секретарша. Не знаю, матушка.
Казначейша. Я тогда же подумала; я никуда не выходила; слышу: у Павла Яковлича гости…
Стряпчиха. Быть этого не может. По нему ли она невеста!
Становая. А почему же?
Стряпчиха. Помилуйте! Дрянная девчонка, бедная; хоть бы собой хороша, а то и того нет.
Секретарша. Что же! Воспитана хорошо.
Стряпчиха. Уж не то ли, что читает по-немецки Вере Яковлевне, а та ни аза в глаза не знает? Да как она и мужа вздумает зачитывать?
Секретарша. Поет хорошо.
Стряпчиха. Я так не могу ее слышать. Для меня она препротивная. И, право, старшая помещикова дочь во сто раз лучше ее поет.
Становая. Ее, говорят, танцмейстер очень исправил…
Стряпчиха (покраснев). О, нет! Он только аккомпанирует; может быть, советы… а этот Карл Адамыч! Вот антик-то…{66}
Мы оставим дам разговаривать об антике Карле Адамовиче; стряпчиха особенно занялась им, кажется, чтоб опять не заговорили ей о танцмейстере, что ей как-то не совсем нравилось. Все разъехались в полной уверенности, что Зою везут отдавать за советника, и становая в этот же день увезла эту новость с собою, чтоб распустить ее по уезду.
Впрочем, судьба, кажется, на этот раз вздумала оправдать догадки наших дам… Но оставим происшествия их течению и посмотрим, как собирается Вера Яковлевна.
Боже мой! Сколько лепешек, сдобных булок, кренделей напекли! Два пирога, один с курицей и с яйцами, другой с морковью; это очень любила сама Вера Яковлевна. Зажарили часть телятины, пару цыплят да еще кое-что сладкого приготовили. Ведь оно не близко: дорога с лишком сто верст. Вера же Яковлевна ехала на своих, в тарантасе. Она находила необыкновенную приятность останавливаться на квартире, кормить, ночевать, расположиться с самоваром в переднем углу избы, расспрашивать хозяйку о посеве, о снохах. На первом ночлеге у нее была даже знакомая, Семеновна, которая всегда присылала ей рыжичков, груздиков и сама иногда, приезжая на базар, заходила к ней. Вера Яковлевна терпеть не могла почтовых, а о дилижансах или еще о почтовых каретах слышать не могла. «Помилуйте, — говорила она. — Что же это? Разве я почтовый пакет, посылка какая, что меня запрут в карету да и везут? И как же это? Не смей я остановиться где хочу, не смей самовар спросить, не смей на ямщика закричать: как он хочет, мошенник, так и везет. Всего этого набрались в чужих краях. Право, отцы наши не знали почтовых карет, да живали еще и не хуже теперешнего».
Когда случалось Вере Яковлевне говорить об этом предмете, она всегда очень разгорячалась и становилась совсем пунцовою, как воротник ее братца, Павла Яковлича. Один раз тот же самый чиновник из губернаторской канцелярии, что кричал «брава» танцмейстеру, при ней на каком-то обеде подал голос в пользу почтовых карет; правда, он еще сказал что-то в пользу наемных слуг и прибавил, что у какого-то князя***, где он бывал с губернатором, в Петербурге (он любил очень говорить об этом князе) все наемные люди. Вера Яковлевна вся побагровела, однако ни слова не сказала и только по уходе чиновника уже облегчила сердце: «Что это? На что похоже? Наемные люди! Сравняться с какой-нибудь коллежской регистраторшей, да и та все старается как-нибудь свою кухарку завести. Наемные! Не смей им слова сказать! Не то чтоб уже щелчком тронуть. На что же я и барыня? И какое же будет ко мне уважение? Все это вольнодумство, нововведения…»
Вера Яковлевна была самый упорный тори{67}, и будь она в Англии, прямо бы сделали ее главою партии. Здесь она довольствовалась только явным изъявлением своего негодования и обыкновенно после сильных речей, возвратясь к себе, быть может, чтоб удостовериться, что еще не потеряла своего права давать щелчки своему крепостному народу, наделяла и не одними щелчками, а чем-нибудь пополновеснее свою Агашку. Впрочем, должно сказать правду, она, несмотря на свои громкие речи, на деле, как и ее противники, была не очень ревностна к своим правам и, конечно по нерадению, напоминала о них своей Агашке очень редко и только вследствие какого-нибудь слишком уже явного на них посягательства.
На этот раз также обошлось без напоминаний, не всегда приятных для Агашки, и одним утром, рано на заре, простясь не без слез с Павлом Яковличем, Вера Яковлевна, Зоя, Агашка и Даша, горничная Зои, да двое слуг, все поместились в тарантасе, наполненном пуховиками, подушками, ящиками, сундучками, узлами и узелками, и потянулись к заставе, оставя уездным дамам на долю загадку и предмет для размышлений.
Между тем Зоя действительно нашла в губернском городе искателя, и именно — в советнике. Вера Яковлевна еще по старинным связям была очень дружна с одною дамою, старушкою, вдовою покойного прокурора. Экс-прокурорша жила всегда в городе и пользовалась величайшим уважением. В светлое воскресенье, в рождество после губернатора и вице-губернатора каждый поставлял себе обязанностью явиться к экс-прокурорше, а бывали даже и такие, что заезжали к ней прямо от его превосходительства и от нее уже отправлялись к вице-губернатору. Вечером она имела всегда свою партию