Вера Яковлевна объявила Зое, что запрещает ей не только танцевать, но и видаться с князем и даже думать о нем.
И он как будто угадывал волю Веры Яковлевны. Напрасно Зоя ждет у окна: много проезжают саней, его нет как нет; поедет к экс-прокурорше — советник там, его — нет как нет.
Зоя плачет тихонько; не спит ночи. Она ошиблась; он не любит ее.
— Нынче девицы стали чересчур легковерны, — говорит Вера Яковлевна, между прочим, без намерения, так, к слову, — молодые повесы наговорят им турусов на колесах, притворятся влюбленными, а они-то и верят. Нет, в наше время были поумнее; нас, бывало, так не проведут.
Притворяется? Разве так притворяются? Нет! Сама душа говорила его глазами; Зоя это видела; она сама читала любовь во взорах его. Нет, он не обманывал ее; но — он разлюбил ее.
Между тем срок приближался. Надобно было дать ответ советнику; отец пишет к Зое и ясно выражает свое желание…
В тот же день печальную Зою повезли к экс-прокурорше обедать. Его там не было, но был советник и много еще других. Скучно проведен день. Вечером все сели за карты, Вера Яковлевна и даже советник. Остались Зоя и две молоденькие внучки прокурорши. Они пошли в залу к фортепьяно. Девочки болтали, смеялись; Зоя играла. Все в этой комнате напоминало ей короткий сон любви ее. Здесь она была счастлива; вот здесь он так много говорил с нею… Вдруг… Зоя вздрогнула: он стоял за нею.
Зоя не покраснела; но две крупные слезы вдруг выкатились из глаз ее. Она вскочила.
— Вы испугали меня, князь.
Он взял ее за руку и посадил опять на стул. Глаза их встретились, и Зоя опять верила в сердце его: он любит ее.
Как это случилось, не знаю, только понадобились ноты, которые были в учебной комнате. Девочки побежали их искать. Князь сидел возле Зои, положа руку на спинку ее стула. Зоя, наклонясь к клавишам, играла вальс такой быстрый, что, кажется, все земные и подземные духи должны были закружиться в неуловимом вихре; князь слушал внимательно, и вдруг рука его очутилась на белом плечике Зои… вальс тише, тише… замолк, и когда девочки вбежали в комнату, Зоя, алая, как роза, принялась играть последний такт секстуора из «Лучии Ламермур»{74}, а князь шел навстречу девушкам, как будто бы на губах его и не горел еще только что сорванный поцелуй.
На другой день Зоя, проснувшись, вскочила с постели и подбежала к фортепьяно. Между нотами лежала искусственная ветка фуксии, но так хорошо сделанная, что обманывала глаз.
Зоя объявила Вере Яковлевне, что ни за что в мире не пойдет за советника. Та в отчаянье поскакала к экс-прокурорше, и обе решились вечером же поговорить вместе с Зоей и образумить ее.
Ее привезли к экс-прокурорше. Никого не было, и даже сказано под рукою, чтоб никого не принимать — разве уж по необходимости, то есть если б кто поважнее приехал: люди в хороших домах на это примётаны.
Начались рассуждения; Зоя сидит ни жива ни мертва; она чувствует, что это решительная минута, что ей станут говорить о князе и что теперь или никогда она должна собрать все силы и сказать, что не может принадлежать другому. Она была уже связана с князем неразрывными узами; он сказал ей, что ее любит; прежде она боялась знатных родных князя; теперь она о них не думает; она сильна любовью князя: не обязался ли он с нею торжественно? Да, торжественно: поцелуем жениха!
Вдруг в самом начале разговора, когда Зоя, как преступница, сидела потупя глаза перед своими судьями, двери отворились настежь, и человек доложил о приезде губернской предводительши. Такой гостьи нельзя уже не принять. Губернская предводительша вошла. Она была в том же самом синем бархатном платье, в котором была и в собрании; только теперь на ней была желтая шаль и шляпа с страусовыми перьями. Лицо оживлено обыкновенною улыбкою светской дамы.
Сначала разговор как-то не вязался. Хозяйка и Вера Яковлевна были заняты только что прерванным поучением; губернская предводительша начинала и то, и другое; казалось, и у нее было что-то на сердце, что было очень нужно, но не могло высказаться.
Подали варенья и для каждого особенное блюдечко, маленькое и очень красивое, с маленькою чайною ложечкою; разумеется, прежде предводительше; та взяла ложкою, кажется, малины; Вера Яковлевна также, говоря притом, что у Авдотьи Васильевны необыкновенно хорошо варят малину. Зоя отказалась, несмотря на знаки тетушки, которая находила неприличным и странным такой поступок.
— Зоя Павловна не любит сладкого, — заметила экс-прокурорша с приятною улыбкою и сильнее обыкновенного потрясая головою.
— Зоюшка нездорова, — поспешила сказать в извинение племяннице сметливая Вера Яковлевна. — Со вчерашнего дня что-то жалуется, и я советовала ей диэту.
— Странное дело! — сказала экс-прокурорша, обращаясь к предводительше. — Нынешние молодые люди стали очень слабы, не то что в наше время. Право, я даже и не помню, чтоб, бывало, нам когда предписывали диэту да осторожность. А нынче только и слышишь, что то вредно да другое.
— Уж очень измодничались, матушка, — заметила Вера Яковлевна. — Другое воспитание, все на иностранный манер; а ведь в наше время было попросту. Мы не знали ни корсетов, ни бульонов, ни мазурок; зато и были покрепче.
— И не только в здоровье… — сказала предводительша.
— Ваша правда, Надежда Сергеевна, не в одном здоровье, а в вере, в нравах — вот в чем люди были покрепче. Теперь и родство, и дружеские связи все меньше уважаются. Живем мы, не думая о завтра; есть отцовское наследство — мы торопимся в столицу, за границу, как будто бы оно тяготит нас. Давай все мотать. Нет у нас, как бывало прежде, привязанности ни к своему дому, ни к деревне, где жили отцы и деды. Точно как будто бы мы все на час и ни за нами, ни перед нами никого у нас нет.
— Легкомысленны, легкомысленны стали все, матушка! — сказала со вздохом Вера Яковлевна. — Уж чего тут дом или деревня, покоем своим не дорожат; окружают себя наемными людьми. А какой уж покой с наемными?
— Это бы еще ничего, — сказала предводительша, ставя блюдечко и утираясь шитым батистовым платком с кружевами. — Я сама готова была бы окружить себя наемными. Крепостные — это наши оковы. — (Вера Яковлевна поставила свое блюдечко на стол. Краска вступила ей в лицо; однако она смолчала.) Предводительша продолжала: — Я нахожу то дурным, что в самых важнейших поступках наших видно легкомыслие, а особенно в молодых людях. У них совершенно нет ничего святого. Они играют чувствами, спокойствием, счастьем целой жизни, как ребенок своею игрушкою. Я вам расскажу, какой случай был у нас, в нашем семействе. У меня есть племянник… брат того, которого вы знаете. Мы жили в… в Москве. Он приехал к нам, в отпуск, и, разумеется, я представила его во всех домах, где была сама знакома. Он очень недурен собою, ловок, знаете, как человек, который всегда живал в лучшем обществе; ну, хорошей фамилии, в связях и, конечно, с хорошею будущностью. Он был принят как нельзя лучше, а особенно матушками. Невозможно представить себе, что ни выдумывали они, чтоб заманить такого женишка. Просто на руках его носили. У нас были одни знакомые, у которых в доме было всегда множество молодых девиц. Племянник мой часто бывал там и, разумеется, как молодой человек, находил там удовольствие.
— Конечно, с молодыми девицами, очень натурально, — заметила экс-прокурорша, покачав головою.
— Ничего не может быть натуральнее. Между этими девицами была одна прехорошенькая небогатая девушка и сирота. Мы все знали, что она уже помолвлена. Вот один раз повесе-племяннику моему вздумалось побиться об заклад с приятелями, что он влюбит в себя эту девочку.
— Возможно ли это?
— Посудите. И что ж вы думаете? Ведь он успел!
— Очень верю. Эти молодые головы, как рыбка на удочку.
— Да странно-то то, что девочка в самом деле была страстно влюблена в своего жениха.
— Что ж тут странного? Помилуйте? Вечная любовь в одних романах. Одни эти дурочки думают, что уж если им кто понравился, то это и ах, и увы, и навек… А все это вздор.
— Да такой вздор, что не прошло и двух недель, как она точно так же была страстна к моему племяннику. Право, даже жалко было ее видеть.
— А ему смешно, я думаю?
— Нет; знаете, девочка была точно хорошенькая. Сперва, быть может, он и притворялся влюбленным, а после, право, кажется, влюбился от души. По крайней мере, мы все смеялись над ним.
— Ну да, влюбился; это может быть; только такая любовь никому не делает чести. Влюбился, как влюбляются в каждый фартучек. (Здесь качанье головы сделалось очень сильно.)
— Разумеется, не больше; только девочка приняла это иначе.
— Глупенькая! Глупенькая!
— Посудите сами. Ни воспитание, ни состояние, ничто здесь не соответствовало. Да, я думаю, что и сам племянник мой не мог почитать этого серьезным. Он очень знал, чем был обязан и свету и себе; знал, что всегда мог иметь одну из лучших невест: как же было ему жениться на неизвестной девочке? Этого и быть никогда не могло. Но вот была беда. У племянника моего прекраснейшее, предобрейшее сердце. Представьте же себе его положение, когда он узнал, что девочка влюблена в него не на шутку и из его проказ отказала хорошему жениху, который, верно, составил бы ее счастие…
— Неужели же у этой дурочки никого не было, кто бы ее образумил?
— Бог их знает. Только я наконец, видя все эти глупости, говорю: «Mon cher, что ты это делаешь? Помилуй! Да уезжай ты бога ради. Ведь ты ее уморишь. Ну, наделал глупостей, так и поправляй же сам».
— Что же он?
— Послушался, слава богу, и — уехал. — Она взглянула на Зою.
— А что же девочка?
— Сперва, верно, сердилась на меня, а потом сама же будет благодарна.
Этот рассказ оставил тягостное впечатление во всех присутствовавших. Все замолчали. Наконец экс-прокурорша, спохватясь и вспомнив, что невежливо молчать, тряхнула головою и спросила:
— А что наше сокровище, князь? Ведь я также влюблена в него, вы это знаете. Скажите, долго ли он еще меня порадует, пробудет с нами?