— Как, опять? Ведь ты вчера была там; что за дружба такая? Я просто тебя не вижу.
— Вот, прекрасно! Что же, мне сидеть да слушать скрип твоего пера? Очень весело!
— Я кончил. Не езди сегодня.
— Какие капризы! Что же, мне целый день глядеть на вас? Нет уж, покорно благодарю, это мне и в девушках надоело. Скажите, ради бога, я даже не могу выехать к моей приятельнице!
— Не езди, прошу тебя, — сказал он с какой-то странной настойчивостью.
— Да ты с ума сошел! — закричала Надежда Николаевна. — Помешался ты, что ли? Неужели я послушаю тебя?
— А Вольский будет там? — И голос его как будто дрожал.
— Это что значит? Уж не подозреваешь ли ты меня? Этого только недоставало! Ах ты бессовестный! Разве я подала тебе повод? Вот бы маменька послушала! Господи! Что я за несчастная такая!
Она собиралась залиться слезами, — Иван Петрович предупредил грозу.
— Ну, полно, не сердись, душа моя, я пошутил, — сказал он.
— Это что за глупые шутки! Прошу впредь не шутить так. Ты бы лучше подальше прятал свою любовную переписку… — И она швырнула ему под нос пучок писем Иды. — Какие у них были там нежности!
Она величаво вышла из комнаты.
Тихо и грустно взял он эти письма. Развернул одно и прочитал, потом другое — и так все.
— Слава богу, что хоть уцелело одно светлое воспоминание, — сказал он со вздохом — и долго бы просидел с опущенной на руки головой, если бы вошедший слуга не подал ему пакета, промолвив: «С городской почты». Не глядя на подпись, он распечатал и прочитал следующее:
«Обстоятельства непредвиденные занесли меня сюда; если в душе у вас сохранилось желание меня видеть, то завтра я целый вечер, с 8-ми часов, дома и одна. Ида (Следовало название улицы и дома».)
На другой день в восемь часов вечера он мчался по гремучей мостовой, а ему казалось, что невидимая, неодолимая сила влекла его. Наконец пролетка его остановилась у подъезда довольно угрюмого каменного дома. В прихожей встретил его знакомый слуга.
— А, здравствуй, Никифор!
— Здравствуйте, батюшка Иван Петрович! Здоровы ли вы? Как изволите поживать?
— Здоров… А где Ида Николаевна?
— А вот, сударь, извольте идти прямо: они в зеленой, я думаю, сидят.
Иван Петрович пошел по анфиладе больших, слабо освещенных комнат, в конце которых заметил стройную фигуру молодой девушки. Ида шла к нему навстречу.
— Здравствуйте, мой друг! — сказала она тихим, взволнованным голосом, подавая ему руку.
— Боже мой!.. — проговорил он.
И оба замолчали. Им было тяжело и неловко.
— Вы очень переменились… — начала она.
— А вы, напротив, нисколько — все те же! Удивительно!..
— Разница только та, что теперь мне двадцать три года, а когда мы расстались, я была очень молода.
— Каким образом вы здесь?
— Тетушка получила в наследство после своей сестры этот дом и вздумала здесь жить, а тот, что в ***, продали.
— Продали? Кому же?
— Не знаю, право, забыла фамилию, — помещик какой-то.
— Продали! — повторил он машинально.
— Да, тот дом, в котором — помните — было нам так хорошо!
Он с усилием провел рукой по лицу.
— А теперь?
— Теперь уж не будет так хорошо; теперь тяжело и грустно… по крайней мере, мне…
Она хотела улыбнуться, но слезы закапали у нее из глаз на темное платье. Он взглянул на нее с невыразимой нежностью, сел возле и судорожно прильнул губами к ее руке. Когда он поднял голову, слезы все еще катились у нее по щекам.
— О, не плачь, — сказал он, склоняясь к ее плечу, — не плачь, мой ангел! Слезы тяжелы, говорят, и мертвецам… каково же мне, живому?..
И все черты его дышали таким глубоким горем, что Ида затрепетала, взглянув на него.
— Нет, ведь это так, — сказала она кротко и нежно, — женщины плачут легко… чем тут огорчаться? — Она с улыбкой посмотрела ему в лицо. — Полно об этом! скажите лучше, как вы поживаете? Как вы здесь устроились?
— Устроился… женился… — проговорил он едва слышно.
— Что вы?..
И разгоревшееся от слез и волнения лицо ее вдруг стало бледно, как ее батистовый воротничок.
— Ну, что ж! — сказала она, помолчав и склоняя голову. — Дай вам бог счастья! Счастливы ли вы?
— Нет…
— Ну так она счастлива?
— Нет…
— Боже мой! как это грустно!
Прошло около часа в отрывистом, грустном разговоре… Вошел слуга.
— Ида Николаевна! — сказал он. — Тетенька скоро приедут.
— Пусть ее приедет, — сказала она, — мне все равно…
— Ах, нет, — сказал Иван Петрович, взявшись за шляпу, — как можно! Она рассердится… да и мне пора.
— Если так, — прощайте!
— Неужели это в последний?
— Не знаю; графиня Б. предлагает мне ехать за границу; вчера еще я медлила принять это предложение…
— А теперь?
— Теперь приму его с благодарностью.
Он стоял перед ней с полными слез глазами. Ида взяла его за руку и проводила до дверей…
Он уехал… и вся жизнь показалась ему тяжелым, безотрадным сном, от которого он не имел власти освободиться…
Прошло около двух лет. В один зимний вечер Иван Петрович лежал на диване, в своем кабинете; сигарка уже давно погасла, не догорев до половины, а он не замечал этого и продолжал втягивать из нее воздух. По всему видно было, что он задумался крепко; задумался до такой степени, что даже лицо его приняло безжизненное выражение, — точно душа оставила его, точно улетела за тридевять земель. Пробило девять; этот звук вывел его из забытья. Он сделал быстрое движение, будто желая разом прогнать безотвязные мысли.
— Иван! Одеваться!
— Все приготовлено, сударь, — отвечал голос из смежной комнаты.
Иван Петрович принялся лениво за свой туалет: надел черный фрак, натянул желтые перчатки, устроил прическу.
— Уж эти мне модные вечера! — ворчал он. — Тащись туда — вечно одно и то же… Где это мой голубой флакон с одеколоном? Иван! Где голубой флакон?
— Еще покойница барыня разбили его; рассердиться как-то изволили, схватили — да и об пол! Разве вы забыли, сударь!
— Я бы желал забыть все на свете… Поди-ка, почисти мне спину щеткой.
Иван явился, вооруженный щеткой, строгим взором оглядел своего барина, примолвив:
— Лошадь-то готова давно.
— Сейчас еду… шубу!
Через десять минут Иван Петрович всходил на высокую лестницу довольно ярко освещенного дома. На него пахнуло амброй; мелькнуло несколько темных и светлых платьев, модных фраков и желтых перчаток. Он откашлялся, поправил волосы и свободно пошел по светлым комнатам отыскивать хозяйку.
«Все те же неизбежные лица, — думал он, раскланиваясь по дороге с знакомыми, — вон Анна Петровна с дочерьми; вон Лизавета Сергеевна; вот Катерина Михайловна…»
— Здравствуйте, Катерина Михайловна!
— Здравствуйте, Иван Петрович!
«Вон… кто же это, в белом платье, стоит сюда спиной? Здешних я знаю со всех сторон; эта незнакомая турнюра{82}, и очень недурная…»
В это время дама в белом платье обернулась в профиль.
«Боже! Ида!» — чуть не закричал он и струсил, да, струсил… голос у него замер, губы побледнели.
— А, Иван Петрович! Вы нас совсем забыли, отчего это?
— Я… был болен.
— Больны? И серьезно?
— Ездил за город…
Она посмотрела на него с изумлением и отошла, не сказав ни слова. Он скоро собрался с духом, хоть сердце у него все еще билось, как у юноши. Наконец Ида заметила его. Спокойно и тихо было лицо ее. Когда гости занялись рассматриванием какой-то знаменитой картины, купленной хозяином с аукциона, она без малейшего смущения подошла к нему.
— Здравствуйте, Иван Петрович! Вот мы и опять увиделись.
— Давно ли вы возвратились из-за границы, Ида Николаевна? — сказал он наконец спокойным голосом.
— Месяца два.
— Набрались там новых дум и чувств?
— Да, я много передумала в это время; много видела нового и прекрасного. Это путешествие освежило меня.
— Я рад за вас.
— Вы еще не перестали принимать участия в моих радостях и печалях?
— А вы готовы усумниться в этом — бог с вами!
— Мой добрый друг!
Она незаметно пожала ему руку. Он вздрогнул.
— Как ваши дела? — продолжала она. — Не здесь ли ваша жена… познакомьте меня с ней.
— Она умерла.
Минутное молчание.
— О чем вы задумались? — спросил он ее.
— Как странно… Вообразите, — и голос ее задрожал, в свою очередь, — я до сих пор не сказала вам, что я замужем…
— Идочка! — сказал в это время высокий черноволосый мужчина, отделясь от толпы. — Посмотри, как хорош этот отблеск лучей заходящего солнца, как живо это море, — он указал на картину, — не правда ли, chère amie[46], это напоминает благословенный юг?
А. Я. ПанаеваСтепная барышня{83}
Усталый и голодный добрался я до уездного городка П*** и остановился у гостиницы — лучшей в городе, по словам моего ямщика. Навстречу ко мне выбежал слуга. Я потребовал комнату и прибавил:
— Смотри же, только чистую, пожалуйста.
— Уж не побрезгайте, окнами на двор, — умильно глядя на меня, сказал слуга.
Я заглянул на грязный двор, заставленный различными весьма странными экипажами. Под навесом стояли лошади, коровы, бараны. На дворе толпились мужики; шум был ужасный. Желая хорошенько выспаться после трех ночей, проведенных в телеге, я потребовал комнату непременно с окнами на улицу.
— Все занято, — отвечал слуга.
— А налево-то от нас, Архип? — раздался мужской голос над нашими головами.
В окне второго этажа покоились животами на пуховых подушках в ситцевых наволочках старик и старушка.
— Занято! — нехотя отвечал Архип на их замечание.
— Ну так пятый номер, что опорожнил сегодня купец, — подхватила старушка.