— Да не валить же вашу милость в канаву! Проезжай! — сказал сердито мой ямщик.
Тогда сам барин крикнул:
— Держи левей!
Беговые дрожки едва могли проехать шагом мимо меня. Я имел время рассмотреть господина, правившего чуть ли не столетним рысаком. Рост его был средний, но полнота скрадывала его. Полная его фигура была облечена в белый парусиновый балахон в виде пальто-сак и из той же материи широкие панталоны. На голове пестрый картуз затейливого фасона. Полные его щеки и двойной подбородок слегка обросли бурыми иглами, а усы были желтовато-пепельные. Господин в балахоне, страшась, верно, очутиться в канаве, все внимание свое обратил на вожжи.
— Уткинский барин! — сказал мне ямщик.
— Как? Не может быть! Иван Андреич?! — воскликнул я.
— Да-с, они-с! Я не признал их сначала.
— Стой, стой! — закричал я, повернувшись назад и махая руками к дрожкам.
Чему я так обрадовался, сам не знаю. Впрочем, в юности дружба так пылка и снисходительна, так проста и горяча, что нет места в уме для анализа. Любишь человека сам не знаешь за что; иногда по привычке. Как часто я видел ужасно суровых стариков, делавшихся мягкими и веселыми при одном воспоминании молодости!..
Подбежав к дрожкам и взглянув на толстого господина с красным лицом, смотревшего на меня вопросительно, я сконфузился. Хоть бы одна черта прежнего моего приятеля; даже ноги, висевшие на воздухе, имели вид копыт, так они были толсты. Я попросил извинения, сказав, что ошибся.
— Вы к кому едете? — спросил меня господин в балахоне.
— В село Уткино, — отвечал я.
— Значит, вы желаете видеть Ивана Андреича? — спросил господин в балахоне.
— Да.
— Позвольте узнать вашу фамилию? Я потому спрашиваю, что я сам Иван Андреич, — улыбаясь и приподнимая картуз, сказал господин в балахоне.
В ответ на это я назвал мою фамилию.
Крик радости вырвался из груди господина в балахоне, и он кинулся меня обнимать. Только в эту минуту по звуку голоса я окончательно убедился, что это точно мой приятель. Как бы ни изменился человек в зрелые годы, но голос у него в минуты сильного волнения является прежний.
Мы поцеловались и, надо сознаться, слегка прослезились: потом стали разглядывать друг друга, делая обоюдно не слишком лестные комплименты, чего, впрочем, не замечали.
— Возможно ли так растолстеть, измениться? — говорил я.
— А ты как состарился! Я тебя, право, чуть не за старика принял: сколько морщин на лбу! — вторил мой приятель.
— Право, ни одной морщинки нет путной. Понабрал я их от пустоты жизни, — сказал я.
— Полно, полно! Ведь ты все над книгами коптел.
— Право, не от книг.
— Так небось от жизни! Я помню хорошо тебя. Ты, брат, имел счастливейший характер, все тебе казались добрыми и честными людьми.
Я рассмеялся и ужасно обрадовался, что хоть взгляд на людей не изменился в моем друге.
— А тебе по-прежнему добрые люди кажутся злыми? — сказал я.
— Бог с ними! — оставим их. Садись ко мне на дрожки, я тебя довезу домой, — отвечал мой приятель.
Долго бился кучер, чтоб поворотить лошадь, не опрокинув дрожки. Я невольно сказал:
— Какой дурак придумал сделать такую дорожку?
— Я, — ответил мне мой приятель.
— Извини! Но по старой дружбе я повторю, что глупее ничего нельзя было придумать.
Иван Андреич с жаром принялся доказывать пользу такой дороги. Поместившись за его спиной, я прервал его неожиданным голосом:
— Ты женат? Дети есть?
— Что ты, с ума сошел? Кто это тебе наврал? Я не одурел еще! — возразил он, разгорячась.
— Чем же ты обиделся? Как будто я спросил тебя, не обокрал ли ты кого? И что это значит? Уж ты не влюблен ли безнадежно, а?
— Это что за глупости! — так строго вскрикнул мой приятель, что столетний конь его вздрогнул и прибавил рыси.
Я и сам, глядя на жирный затылок моего приятеля, едва не расхохотался при мысли, что он влюблен. А впрочем, почему мы привыкли думать, что только худощавые имеют право быть влюбленными?
Я кротко сказал:
— Отчего же ты рассердился, когда я коснулся любви и женщин?
— Ты очень хорошо знаешь, что я никогда не любил говорить об этом пустом предмете.
— Ты мог измениться.
— Ошибся, я тверд, если раз в чем убедился.
— Неужели ты стал даже ненавистником женщин?
— Не сделаться же мне селадоном{85}. А ты почему не женат? Я живу в глуши, не вижу никого, а ты в обществе. Почему ты не женат?? а?? — пристал ко мне мой приятель.
— Потому, братец, что еще не нашел женщины.
— И не найдешь, пока не одуреешь или, лучше сказать, если не наскочишь на ловкую. Как раз обвенчаешься, так все скоро сделается, что только будешь дивиться своей глупости!
— Неужели нет женщин, достойных нас? Что мы за перлы такие между мужчинами, — сказал я, смеясь.
— Перлы? Да, мы перлы! — горячо возразил он.
— Однако ты таки высокого мнения о себе!
— Ничуть. Я знаю одно, что, если мы будем мужьями, нас славно и ловко будут обманывать.
— Почему непременно нас будут обманывать? Я убежден, что девушка, сколько-нибудь умная и порядочная, замужем за хорошим человеком не станет обманывать его, если сам не доведет ее до этого.
— Что я спорю с тобою! Я ведь помню твои идеальные взгляды на женщин… я, признаюсь, думал, что ты давно с рогами!..
Приезд к дому прекратил наш разговор; хозяин ввел меня к себе. Описывать комнаты и меблировку, право, не стоит. Я заметил во всем большой беспорядок; а пыль, лежавшая повсюду слоями, ясно говорила о нетребовательности моего приятеля. Он суетился, бранил прислугу, ворчал себе под нос и расспрашивал в то же время о Петербурге и наших общих знакомых. Обед не замедлил явиться и был составлен если не очень тонко, зато сытно. Иван Андреич ни одним блюдом не остался доволен; однако каждое кушал с большим аппетитом. После обеда, закурив трубку, он повел меня в сад свой, в котором ровно также ничего не было замечательного, кроме разве большого количества ноготков. Но как ни был плох сад и его цветы, это не мешало моему приятелю гордиться обширными познаниями в ботанике.
Разостлали ковер в тени под деревом, и мы улеглись. Вид с этого места был очень хорош; сад и дом были расположены на самом высоком месте, которое господствовало над несколькими верстами в окружности. Поля, овраги, леса, деревушки ясно были видны отсюда при ярком освещении полуденного солнца. Я залюбовался видом и сказал:
— Право, весело жить в деревне, я бы сейчас переселился из Петербурга.
— А я хочу уехать из деревни, — заметил он.
— Я думал, что ты полюбил деревенскую жизнь.
— За что ее любить? Я живу здесь не для удовольствия. Хозяйство, столько хлопот и неприятностей! Ты думаешь, здесь не найдется дурных людей, как в городах? Право, они всюду одинаковы, везде ими руководит один расчет.
— Ты по-прежнему, если еще не более, ожесточен против людей, особенно против женщин.
— Ну, оставь их в покое. Я решился, брат, никогда не жениться, значит, мне все равно, бог с ними, с этими фуриями.
Эти слова были произнесены грустно и так решительно, что я пристально посмотрел на лицо моего приятеля. Оно, несмотря на свой красный цвет и полноту, было печально. Посидев молча несколько минут, он вдруг уткнул его в подушку. Я не беспокоил его и не возобновлял разговора. Через пять минут приятель мой дышал очень покойно. Я последовал его примеру и, закрыв лицо носовым платком, сладко заснул. Очнулся я от богатырского храпения: возле меня, сняв платок с лица, приятель мой лежал навзничь и на разные тоны варьировал свое храпение. Мальчишка лет двенадцати, одетый в длинный сюртук из домашнего серого сукна, сидел в головах барина, сложив ноги по-турецки и держа в руках ветку березы, листья которой покоились на лице и груди спящего Ивана Андреича, потому что мальчишка, свеся голову на грудь, слегка вторил носовым храпением барину. Я взял травку и пощекотал мальчику ухо. Мальчик, зачесав ухо и открыв глаза, торопливо начал хлестать веткою по лицу своего господина, который, вероятно привыкнув к такого рода ощущениям, даже и не поморщился.
— Как ты это очутился здесь? — спросил я мальчишку, у которого лицо было довольно лукаво.
— Мне приказано сидеть всегда после обеда за кустами, и как они-с изволят заснуть, я и должен обмахивать ихнее лицо, — отвечал он тихо.
— Как же ты узнаешь, что он заснул?
— Они кажинный раз изволят захрапеть. Я и сажусь.
— А близко деревня Зябликовых от вас? — спросил я мальчишку, который пугливо поглядел на спящего своего барина и едва слышно произнес:
— Пять верст, вон за лесом ихняя крыша.
— А налево чей барский дом?
— Щеткиных! — шепотом отвечал мальчишка.
— Бывают у вас?
Мальчишка кивнул головой и заботливо начал обмахивать своего барина, храпение которого сделалось отрывисто и грозно… Налитые кровью глаза моего приятеля вдруг открылись; он ими обвел кругом и не без удивления сказал мне:
— Ты уж проснулся!
— Кажется, пора, смотри-ка, солнце за лес ушло, — отвечал я и, указывая по направлению крыши Зябликовых, спросил:
— Что это за крыша, чей это дом?
Иван Андреич ничего на это не отвечал, а начал читать мораль своему негру по поводу волдыря, вскочившего на его барской руке от укушения комара. Потом пригласил меня идти в комнаты пить чай и привел в свой кабинет, который, как и другие комнаты, отличался топорной, домашнего изделия, меблировкой, которую покрывал слой пыли. Письменный стол был такой величины, что за ним, право, свободно мог бы поместиться целый департамент. Бумаги, планы лежали на нем грудами, а главный беспорядок делали «Московские ведомости», валявшиеся как попало, чуть ли не за десяток лет. Других книг не было и признака. Я невольно спросил моего приятеля, суетившегося около стола:
— Неужели ты никаких журналов не выписываешь?
— Когда читать? — жалобно возразил он и, стуча по кипе счетов, прибавил не без самодовольства: — Вот чтение нашего брата помещика, глаза заболят, как начитаешься их. Везде надо самому взглянуть, если не хочешь быть обкраденным.