о бы ни разделяло эти миры. А может быть, появятся те, другие, кто жили в этом доме и в ее памяти, и поприветствуют ее, — те, присутствие которых она всегда ощущала возле себя достаточно близко, чтобы слышать их тихое дыхание.
Об этих призраках из далекого прошлого, из времен Гражданской войны, когда Менабилли был оплотом роялистов, сплетничали, бывало, служанки. И Дафна воображала тогда, как созывает духов тех, чьи изображения висят на стене, заключенные в рамы фамильных картин деда, или запечатлены на фотографиях, тех самых, что обступали серебряный крест на камине в спальне Джеральда в Кэннон-Холле. То была семейная святыня, и он каждый вечер целовал эти фотографии, произнося краткую молитву, обращенную к каждому из дорогих умерших. Теперь эти снимки стояли на каминной доске в «длинной комнате» Менабилли, но в центре была другая фотография — Джеральда в зрелом возрасте, с сигаретой в руке и со слегка насмешливым выражением лица, с зачесанными назад волосами и пробором, тонким и острым как бритва.
Дафна ощущала на себе его глаза, даже когда стояла спиной, а когда поворачивалась, чтобы встретиться с ним взглядом, ей казалось, что он там, за стеклом, слегка движется. Одна его бровь была поднята, и ей чудилось, что он смотрит на нее внимательно, холодно, оценивающе, с легкой улыбкой на губах. Она вновь отворачивалась, испытывая покалывание в шее. А он продолжал смотреть на нее.
— Я всегда буду за тобой наблюдать, — сказал он ей незадолго до смерти, но то же он говорил и намного раньше…
В тот день он смотрел на нее с утеса, сверху вниз, и молчал, как и сейчас, но она знала, что находится в поле его зрения, что он не может оторвать от нее глаз и видит все.
Дафна закрыла глаза: она не хотела видеть отца, не желая вспоминать это, но не могла от него избавиться, не могла забыть тот летний день, когда его и ее тени перекрещивались. В тот год ей исполнилось четырнадцать, только что погиб Майкл, и его семья уехала на отдых в Тёрлестоун. Джеффри со своей второй женой тоже были там. Дафна, еще ребенок, плескалась в воде на побережье Девона, ловя креветок, но однажды подняла глаза и обнаружила, что Джеффри глядит на нее улыбаясь, и ее сердце замерло. Почему она так разволновалась? Джеффри было тридцать шесть лет, и по возрасту он скорее годился ей в отцы — актер, как и его дядя, с Джеральдом они были закадычными друзьями и так похожи друг на друга, что их можно было принять за родных братьев. И все же эта улыбка зародила тайну между Дафной и ее кузеном. Шел август, их взаимопонимание росло, и она знала, что никто не должен догадываться об этом. После обеда, когда все лежали на лужайке, накрывшись пледами и растянувшись, как мертвецы на поле боя, Джеффри приходил и ложился рядом с ней, брал ее руку в свою, но никто этого не видел все было скрыто пледом. Вечерами он танцевал с ней в отеле «Линкс», держа в своих объятьях, напевая под музыку оркестра, игравшего «Шепоты», и зал безостановочно кружился в ее глазах.
В то утро, когда Джеффри уезжал в Лондон, он сказал ей: «Надо взглянуть в последний раз на море». И они, взявшись за руки, пошли вместе с ним на побережье — больше на пляже никого не было. Они молчали, а потом он внезапно повернулся к ней и сказал:
— Я ужасно буду по тебе скучать, Даф.
Она лишь кивнула — говорить не могла, потому что Джеффри стал целовать ее, проталкивая язык между губ. Потом оторвался наконец и поднял глаза на утес. Она проследила за его взглядом и увидела стоящего там отца, который неотрывно смотрел на них с таким видом, словно собирался прыгнуть или устремиться вниз, подобно хищной птице. Дафна почувствовала, что багровая краска стыда заливает ее лицо и шею.
— Дядюшка Джеральд шпионит за нами, — сказал Джеффри с легким смешком, — нам лучше уйти, пока он не взялся за ружье.
Джеральд впоследствии ни в чем ее не обвинял, но после этого случая что-то изменилось в его отношении к ней. Театр Джеффри отправили в длительное турне по Америке, отец же оставался дома, в Лондоне, и она то и дело ощущала, что он наблюдает за ней без всякой видимой причины, и краснела, как в тот раз. Когда ей исполнилось пятнадцать или шестнадцать, Джеральд стал брать ее обедать в ресторан, по крайней мере раз в неделю, и когда они входили туда, взявшись за руки, все взоры были обращены на них.
— Мы с тобой красивая пара, — говорил он, ласково улыбаясь.
Дафна вздохнула и села в большое кресло, которое отец называл «кресло Барри», — именно его всегда выбирал дядюшка Джим во время своих визитов в Кэннон-Холл. Она садилась рядом, и он рассказывал ей о тайных похождениях Питера Пэна, и она жалела, что не родилась мальчиком, как ее кузены. О эти мальчики, как она хотела быть такой, как они! Позднее к этому стало примешиваться желание быть любимой ими.
— Не становись взрослой, моя дорогая девочка, — часто шептал ей отец, но она же не могла остановить свое взросление, чтобы не разочаровывать его.
Когда ей было двадцать, Джеффри приехал погостить в Кэннон-Холл. Его жена тогда проходила курс лечения в клинике, и ночью, когда все крепко спали, Джеффри поцеловал ее в гостиной еще более страстно, чем прежде. Дафна после этого запирала свой дневник в потайной ящик стола, и она пошла взять его оттуда, вновь опустилась в кресло Барри и стала перелистывать страницы. Ей трудно было поверить теперь, насколько беспечно она вела себя с Джеффри, но об этом неопровержимо свидетельствовал ее девический почерк, и в ее тогдашних наблюдениях сквозила какая-то странная проницательность. Она писала в дневнике сразу же после их встречи в гостиной, что ей казалось таким естественным целовать Джеффри: он был так нежен и полон любви, но целовать его было все равно что папу. «Возможно, в этой семье происходит то же, что у Борджиа, — писала она, — инцест своего рода…» Дафна вспомнила, с какой беззаботностью излагала она тогда, между поцелуями, свою теорию Джеффри: «Отец — папа Александр, ты — Цезарь, а я — Лукреция», — говорила она, а он отвечал, смеясь: «Прекрати болтать чушь, маленькая дурочка, это совсем не идет тебе…»
Бедняга Томми, каким он был благородным, хорошим и верным, когда приплыл в гавань Фоуи в поисках девушки, написавшей его любимую книгу «Дух любви», не зная о той паутине лжи, что она сплела вокруг себя. Он послал ей записку, в которой сообщил, что знает ее кузенов по Итону, и спросил, не хочет ли она совершить с ним прогулку на его лодке. Она согласилась, и они провели целый день в море, прекрасный, яркий апрельский день, когда брызги от волн летели на них, а все нечистые мысли о Джеффри и Джеральде выдул из головы холодный ветер. Впрочем, он стих, когда солнце начало заходить в тот вечер, и они наблюдали, как небо бледнело, становясь розовым, а затем жемчужно-серым, а море успокоилось, приобретя небесный цвет, и Дафна вдруг почувствовала, что ее переполняет буйная радость: она ощутила, что рядом с этим человеком любые мечты могут стать явью.
В последующие недели он часто возвращался, чтобы навестить ее в Фоуи, где она оставалась одна в Феррисайде. То было восхитительное ухаживание: казалось, все было залито солнцем, когда они встречались, — шли по тропинке от Боддиника к Понту, потом по шаткому пешеходному мостику, где сужался ручей и лебеди плавно скользили к своим гнездам.
— Давай пойдем дальше, — сказала Дафна.
Ей хотелось продолжить прогулку с ним, и они пошли лесом к Полруану, останавливаясь по пути в ее любимых местах, откуда открывался вид на серебристую воду гавани.
— Красивее этого нет ничего на свете, — говорила она ему.
— Да, пейзажи немногим уступают тебе в красоте, — соглашался он.
Влюбившись в нее, Томми одновременно влюбился и в Фоуи, и она за это любила его еще больше. Дафна сказала ему, что, когда в первый раз приехала сюда, увидев Феррисайд и морской рукав вдали, вспомнила строчку из забытой книги, где возлюбленная, едва познакомившись со своим избранником, решает: «Я для него, и он для меня». Она встретилась глазами с Томми, когда произнесла эти слова, стоя над Фоуи, у замка Святой Катерины, и он повторил их, крепко сжимая ее руки.
Томми, бывало, ехал всю ночь, чтобы быть с ней, лишь только появлялась возможность оставить свой полк. В утро ее двадцать пятой годовщины в мае он привез ей охапку роз и бутылку шампанского, которую они выпили вдвоем в саду Феррисайда, наблюдая за выходящими в море из гавани Фоуи большими кораблями на буксире у лоцманских суденышек и покачивающимися на волнах в их кильватере яликами и деревянными яхтами. Они облазили весь маленький городок, вдыхая запахи смолы, канатов, приливной воды, и, следуя вдоль береговой линии мимо мыса Святой Катерины, вышли к Кумбу, где был скрытый от посторонних глаз участок берега — бухта контрабандистов и окружающие ее утесы, покрытые зарослями поповника и морского лихниса, цветущими примулами, каким-то образом зацепившимися за расщелины в скалах. Чибисы камнем падали вниз, к краю воды. В конце концов она привела его в свое потайное место, дальше к западу, если идти вдоль отвесной скалы, тянущейся от Кумба к побережью Полридмаута, а потом перелезть через ограду одиноко стоящего дома и подняться по узкой тропинке, ведущей через лес к Менабилли. Среди мха и папоротника-орляка повсюду росла дымно пахнущая пролеска, голубизной своей соперничающая с небом. Когда они дошли до покинутого дома, она взяла Томми за руку и подвела к окну, где сквозь рваные занавески была видна запущенная комната с темными, обшитыми панелями стенами и большим камином. Забытый штопор лежал на дубовом буфете, серьезные лица смотрели с семейных портретов сквозь покров паутины и потрескавшегося лака.
— Когда-нибудь я буду жить здесь, — сказала она Томми.
— И я буду жить здесь вместе с тобой, — отозвался он, увлекая ее вниз в густую траву.
И теперь, глядя в то же окно, в зимнюю тьму, туда, где они когда-то лежали, обнявшись, укрытые, как в коконе, в гнезде из травы и солнечного света, она размышляла, куда же они пришли. Может быть, призраки этих юных влюбленных заглядывали через стекло из сада, пока они с Томми старели внутри дома? Закрыв глаза и хорошенько прислушавшись, она почти слышала его голос. «Я не хочу ничего низкопробного между нами, — говорил он ей между поцелуями, — никакой грязной интрижки. Это было бы бессмысленно: ведь ты для меня — целый мир…»