I
В те дни прибыл из Митилены раб, посланный к Ламону господином его, с вестью, что он намерен приехать незадолго до виноградного сбора, чтобы видеть, не причинило ли какого-нибудь вреда нападение метимнийцев. Уже летний зной сменила прекрасная осень. Ламон готовил все к приему господина и заботился, чтобы взоров его ничто не оскорбило: очистил родники, чтобы вода их была прозрачна, очистил двор от навоза, чтобы дурной запах не потревожил господ, привел в порядок сад, чтобы он услаждал их взоры.
II
Этот сад был красоты чудесной, великолепия царственного. Расположенный на высоком месте, имел он одну стадию в длину, четыре плетра в ширину, образуя продолговатый четырехугольник. Здесь виднелись деревья всевозможных родов – яблони, мирты, груши, гранаты, фиги, маслины. Рядом вились лозы, свешиваясь гирляндами с яблонь и груш, и гроздья, уже янтарные, соперничали с другими плодами. Кроме плодовых деревьев, были кипарисы, лавры, платаны и сосны. По ветвям их, вместо лоз, извивались побеги плюща, и гроздья его, уже черные, напоминали виноград. Плодовый сад находился внутри и был защищен отовсюду деревьями, не приносящими плодов, которые окружали и покрывали его, образуя непроницаемую стену. И все обнесено было невысокою каменною оградой. Каждое дерево росло на свободе, не мешая соседям, так как стволы расположены были правильно, на некотором расстоянии друг от друга; и только вверху ветви соединялись, смешивая листву. Все сделала природа, и все в то же время казалось совершенным произведением искусства. Здесь были и цветники: одни из цветов выросли сами, другие были посажены. Садовник заботился о розах, гиацинтах, лилиях; а фиалки, нарциссы, маргаритки росли, никем не посеянные. Здесь летом была тень, весной цветы, осенью плоды и во всякое время года неизъяснимое очарование.
III
Между деревьями открывался далекий вид на равнину, где можно было отличить пастухов, пасущих стада. Взоры отрадно покоились на море и кораблях, стоявших у берега – новое наслаждение, которое увеличивало прелесть этого места. В самой середине сада, на перекрестке двух аллей, пересекавших его вдоль и поперек, возвышался храм бога Вакха с жертвенником. Побеги плюща обвивали мрамор алтаря; колонны были затканы виноградными лозами. На внутренних стенах художник изобразил подвиги Вакха – рождающую Семелу, уснувшую Ариадну, закованного Ликурга, растерзанного Пентея. Здесь можно было видеть и поражение Индийцев, и превращение Тирренских мореходов. Всюду – сатиры, попирающие гроздья, всюду – вакханки, пляшущие хороводами. Художник не забыл и Пана: козлоногий сидел на скале, играя на флейте, и под мерную песню его сатиры скакали в точилах, вакханки плясали.
IV
Таков был сад Ламона. Он заботился о нем усердно, очищал от сухих ветвей, подымал поникшие лозы, украшал изваяние Вакха цветами. Ключ, найденный Дафнисом, питал цветники. То был в самом деле «ключ цветов», хотя его и назвали ключом Дафниса. Ламон велел сыну получше откормить коз, думая, что хозяин, после долгого отсутствия, пожелает видеть стадо. Но Дафнису нечего было бояться: он знал, что достоин похвалы, так как удвоил стадо: волк не похитил ни одной козы, и они были толще овец. Тем не менее, желая снискать особое благоволение господина, от которого зависела женитьба его на Хлое, он посвящал стаду все свои труды и все свое внимание. Раньше обычного времени выходил с ними в поле, домой возвращался позже. Два раза в день водил на водопой; отыскивал жирные пастбища. Наделал также новых подойников, больших кадок для молока, свежих плетенок для сыру. Так заботился он о красоте своих коз, что маслом натирал им рога, гребнем расчесывал шерсть. И стадо казалось священным стадом бога Пана. Хлоя делила с Дафнисом труды и заботы о козах, не жалея времени, пренебрегая собственным стадом. И ему казалось, что, благодаря лишь ей, козы сделались такими красивыми.
V
Среди этих трудов застал их второй вестник из города с приказанием, как можно скорее окончить сбор винограда. Он говорил, что должен остаться, пока не выдавят сладкого вина, потом ехать в город и вернуться с господином ко времени сбора последних плодов. Этому вестнику, которого звали Евдром (Быстроногий), – ибо обязанность его состояла в быстром беге, – оказали радушный прием. Тотчас приступили к делу: собрали виноград, выдавили, слили вино в бочки. Но лучшие гроздья оставили на ветках, чтобы городские жители могли насладиться как бы некоторым видом и подобием виноградного сбора.
VI
Когда Евдрому пришла пора вернуться в город, Дафнис сделал ему много подарков, предложил все, что может дать козий пастух: прекрасные сыры, молодого козленка, белую овечью шкуру с длинною шерстью, чтобы укрываться зимою в дороге. Евдром, восхищенный, поцеловал Дафниса, обещал похлопотать за него у господина и ушел в дружеском расположении. Дафнис же остался, погруженный в беспокойное раздумье, вместе с Хлоей. Бедный мальчик, до сей поры привыкший видеть только овец, коз, поселян и Хлою, первый раз должен был предстать пред лицо господина, которого знал лишь по имени. Она была тоже в немалой тревоге за Дафниса: чем-то еще, думала, кончится свидание с хозяином? И свадьба их пробуждала в ней опасения: боялась она, чтобы все не рассеялось, как дым, как сон. Теперь, целуясь, они так прижимались друг к другу, как будто хотели слиться в одно существо. Но поцелуи были печальны, объятья тревожны, словно хозяин уже приехал, и, страшась, желали они укрыться от взоров его. Скоро новая беда увеличила их тревогу.
VII
По соседству жил волопас, именем Лампис, который также сватал Хлою и поднес Дриасу множество подарков, чтобы склонить его к согласию. Догадываясь, что Дафнис женится на Хлое, если получит согласие, искал он средства лишить их милости хозяина. Зная, что господин в особенности любит сад, Лампис решил осквернить и опустошить его. Рубить деревьев не смел, – стук топора мог бы его выдать. Лампис предпочел уничтожить цветы. Однажды ночью перелез через ограду и начал их рвать, ломать, топтать ногами, как дикий вепрь. Потом скрылся, никем не замеченный. Утром Ламой пошел в сад полить цветы ключевой водой.
Когда увидел он обезображенный цветник, отчаяние и запустение – злое дело врага, а не вора, то разодрал свою одежду и стал призывать богов на помощь, испуская громкие вопли. Миртала бросила то, что у нее было в руках, и прибежала к нему. Дафнис, который уже выводил коз на пастбище, вернулся, и все, при виде этого несчастия, начали стонать и плакать.
VIII
Конечно, по поводу цветов такое горе было бы чрезмерным: причиной их слез был страх перед господином. Впрочем, даже постороннего человека огорчило бы это зрелище: все было разрушено – виднелись только черные, влажные комья разрытой земли, да цветы, случайно спасшиеся от гибели, все еще блестели яркими красками, все еще были прекрасны, хотя лежали на земле, умирающие. И пчелы реяли над ними, с непрерывным жужжанием, как будто оплакивая злое дело. Ламон стонал в отчаянии:
– Горе, горе мне! О, мои бедные розы – как они сломаны! Мои грядки фиалок – как они растоптаны! Мои гиацинты и нарциссы вырваны с корнем! Придет весна, а они уже не будут зеленеть, придет лето – а они не распустятся; и осенью никто не наплетет из них венков. О, Вакх, покровитель наш, ужель тебе не было жаль этих бедных цветов, твоих милых соседей, которыми так часто мы украшали голову твою? Как мог ты допустить, чтобы на глазах у тебя ломали их, топтали ногами? Что теперь делать? Как показать господину обезображенный сад? Что подумает он, увидев это запустение? Повесит бедного старика на сосну, как Марсия! Может быть, повесит и Дафниса, подумав, что это козы растоптали цветник.
IX
Так воскликнул он, и слезы полились у него градом. Теперь все уже горевали не о цветах, а о собственной доле. Хлоя была в отчаянии, думая, что Дафниса могут повесить. Она молила богов, чтобы хозяин не приезжал вовсе, проводила дни в тревоге, и ей иногда казалось, что она уже видит, как Дафниса бичуют. Однажды вечером скороход Евдром прибежал с известием, что хозяин будет через три дня, а сын его, молодой господин, – завтра утром. Они решили подумать сообща о том, что делать, и попросили у Евдрома совета. Дружески расположенный к Дафнису, посоветовал он сперва сообщить обо всем молодому господину, обещая, с своей стороны, похлопотать, так как пользовался у него некоторым благоволением, в качестве молочного брата. На следующий день они сделали так, как он им сказал.
X
Астил приехал на коне, в сопровождении некоего шута-нахлебника, тоже ехавшего верхом. Астил был юноша, с подбородком, едва опушенным бородой. Гнафон же (так звали его спутника – блюдолиза) имел щеки, давно знакомые с бритвой. Ламон, сопровождаемый Мирталой и Дафнисом, вышел навстречу, упал к ногам Астила и стал молить, чтобы он сжалился над ним и спас от гнева отца старого бедного раба, ни в чем не виновного. Он поведал ему все. Астил был тронут; пошел в сад, увидел опустошенный цветник, обещал умолить отца и смягчить его гнев, сказав, что во всем виноваты его, Астиловы кони, так как он привязал их близ этого места, а они, играя, оборвали привязь, поломали и растоптали цветы. Ламон и Миртала пожелали ему благополучия за услугу. Дафнис поднес козлят, сыры, красивых птиц с птенцами, виноградные гроздья на лозе, яблоки на ветке, прибавив ко всему душистое лесбосское вино, лучшее из всех вин, какие есть в мире.
XI
Астил, поблагодарив его, пошел охотиться на зайцев, как богатый юноша, который думает о развлечениях и приехал в деревню в поисках новых забав. Гнафон же, умевший только есть, пить, напиваться и, напившись, развратничать, – увидев Дафниса, подносившего подарки, разжегся похотью. От природы любитель красивых отроков, восхищенный такой прелестью, какой и в городе не легко найти, решил он, приступив к Дафнису, достигнуть своих целей, уверенный, что с козьим пастухом дело будет ему стоить малого труда. Утвердившись в этом намерении, – вместо того, чтобы сопровождать Астила на охоту, спустился он на пастбище, к Дафнису, говоря, что желает взглянуть на коз, а в действительности он смотрел только на Дафниса. Чтобы задобрить пастуха, похвалил коз и попросил его сыграть на флейте какую-нибудь сельскую песенку. Потом сказал, что имеет большую власть у господ и не преминет сделать так, чтобы они отпустили Дафниса на волю.
XII
Думая, что мальчик приручен, он подстерег его однажды вечером на перекрестке, подбежал и начал обнимать……………………Дафнис долго не понимал; когда же понял, изо всей силы оттолкнул Гнафона, и блюдолиз, пьяный, без того едва державшийся на ногах, упал и покатился. Тем временем пастух убежал, проворный, как ланенок, покинув нахлебника в положении беспомощном и плачевном. С того дня Дафнис к нему не приближался. Переходя со стадом с одного пастбища на другое, избегал он его так же старательно, как искал Хлои. Гнафон не решался более преследовать отрока, увидев, что Дафнис столь же силен, как прекрасен. Он выжидал удобного случая, чтобы поговорить с Астилом, надеясь, что молодой господин подарит ему мальчика в полное владение, так как знал, что покровитель ни в чем ему не отказывает.
XIII
Пока нельзя было ничего сделать, так как Дионисофан только что приехал с Клеаристой, и по всему дому слышался стук лошадиных копыт, голоса рабов, мужчин и женщин. Гнафон воспользовался этим временем, чтобы приготовить длинную речь, которою намерен был потешить господина при первом удобном случае. Дионисофан, человек высокого роста, с проседью в волосах, по красоте и здоровью мог бы еще поспорить с молодыми людьми; к тому же был он богат, как немногие, любезен, как никто. В день приезда хозяин принес жертвы богам пастушеских и полевых работ – Деметре, Вакху, Пану, Нимфам – и задал пир всему дому. В следующие дни ходил осматривать полевые работы вместе с Ламоном; видя земли хорошо возделанными, виноградники в добром порядке, сад благоустроенным (так как Астил принял на себя вину в опустошении цветника), он был очень доволен, поздравил Ламона и обещал ему свободу. Затем пошел на пастбище, чтобы взглянуть на коз и козьего пастуха.
XIV
Хлоя убежала в лес, смущенная и напуганная шумной толпой. Дафнис остался, с длинношерстым козьим мехом на плече, с новым мешком у бедра, держа в одной руке свежие сыры, в другой – молочных козлят. Если это правда, что Аполлон хранил стада Лаомедона, то бог Солнца был конечно таким, каким тогда явился Дафнис. Он не молвил ни слова, только щеки зарумянились, склонился и поднес подарки.
– Господин, – произнес Ламон, – этот юноша пасет твоих коз. Ты дал мне пятьдесят маток и двух козлов; теперь у него сто коз и десять козлов. Посмотри, какие они жирные, какая у них длинная шерсть, и нет ни одного сломанного рога. Он приучил их к музыке: они все умеют делать по звуку свирели.
XV
Клеариста пожелала видеть, как они слушаются музыки. Она велела Дафнису поиграть козам на флейте, как он это обыкновенно делает, и обещала за труд новую тунику и сандалии. Дафнис усадил присутствовавших, как зрителей в театре, и, стоя под ясенем, вынул из мешка свирель и сперва заиграл слабо, чуть слышно. Козы насторожили уши, подняли головы. Потом – сильнее, как бы приказывая им пастись, и они начали щипать траву, склонив головы к земле. Затянул сладкую, нежную песню, и они сразу улеглись на траве. Извлек из флейты несколько острых пронзительных звуков, и они шарахнулись, побежали к лесу, как будто увидели волка. Но только что послышалась призывная песня, – вышли из рощи и радостно вернулись к его ногам. Слуги с большею точностью не исполняют приказаний господина. Все удивлялись, но в особенности Клеариста, которая поклялась, что не забудет подарков, обещанных красивому пастуху, так хорошо играющему на флейте. Потом вернулись домой обедать, и после трапезы господа послали Дафнису лакомых кусков.
XVI
Дафнис разделил угощение с Хлоей, радуясь неведомому вкусу городских блюд и думая теперь уже с большею надеждою о том, как бы получить согласие господина на свадьбу с Хлоей. Гнафон, после всего, что видел и слышал, решил, что жизнь потеряет для него цену, если он не будет обладать Дафнисом, улучил удобную минуту, когда Астил гулял в саду, повел его к жертвеннику Вакха, облобызал ему руки и обнял ноги. Молодой господин спросил, что это значит, и велел открыть все, поклявшись исполнить его желание. Тогда нахлебник воскликнул горестно:
– О господин, погиб, погиб твой бедный Гнафон! До сих пор всю жизнь я любил только есть и пить, клялся, что в мире нет ничего лучше доброго старого вина, предпочитал твоих поваров всем милетским отрокам, – и что же? Меня уже ничто не радует, кроме Дафниса. Я не могу прикоснуться ни к одному из тонких блюд, которых ныне каждый день готовят такое множество – мясов, рыб, медового пирожного. Мне хотелось бы сделаться козою, щипать траву и листья, чтобы слышать его флейту и чтобы он водил меня на пастбище. Спаси твоего Гнафона, сжалься над ним! А не то, – клянусь великими богами, – в последний раз наполнив себе чрево яствами, возьму я нож и зарежусь у двери Дафниса! И ты больше никогда не будешь звать меня своим любезным, маленьким Гнафоном, как всегда зовешь меня, лаская.
XVII
Блюдолиз заплакал и обнял ему ноги. Увидев это, Астил не мог победить жалости, тем более, что знал, по собственному опыту, страдания любви. Обещал выпросить Дафниса у отца и увести его в город, в качестве собственного слуги, для того, чтобы отдать его Гнафону. Потом, желая подразнить шута, спросил, как ему не стыдно вздыхать о козьем пастухе, сыне простого земледельца. И нарочно притворившись брезгливым, выражал свое отвращение к дурному запаху козлов. Гнафон, как человек, изучивший все басни за обеденными столами, – не без некоторого остроумия, ответил ему за себя и за Дафниса:
– Где бы ни была красота, человек ею пленен. Сохранились рассказы о том, как люди любили деревья, цветы, хищных зверей, хотя и достоин великой жалости любящий, который принужден бояться того, что любит. Конечно, Дафнис телом раб, но красота его свободна. О, только взгляни на эти кудри, подобные гиацинту, на эти глаза, блестящие из-под бровей, подобно драгоценному камню из-под золотой оправы! Посмотри на щеки его бледно-розовые и пурпурные, на уста, украшенные зубами, белыми, как слоновая кость. Кто не пожелал бы сорвать с этих уст благоуханный поцелуй? Что же касается дружбы к простому поселянину, пример богов оправдает меня: Анхиз был волопас, и Афродита им обладала; Бранхий водил коз на пастбище, и Аполлон любил его; Ганимед был пастух, и сам Громовержец похитил его на Олимп. Не побрезгуем же и мы отроком, которого слушаются козы, как будто они влюблены в него. Возблагодарим Зевесовых орлов за то, что они не похитили его на небо, не лишили землю такой неземной красоты!
XVIII
Астил, которого весьма развеселила эта защитительная речь, посмеялся и сказал, что любовь делает из людей риторов. Тем не менее он стал выжидать удобного случая, чтобы поговорить с отцом о Дафнисе. Но Евдром, незамеченный, услышал весь разговор. Расположение к Дафнису, которого он считал умным и добрым юношей, сожаление о цветущей красоте, предаваемой на поругание пьяному, развратному нахлебнику, побудили его, не медля, пойти к Дафнису и Ламону и открыть им все. Дафнис, вне себя, сперва думал бежать в сопровождении Хлои или умереть. Но Ламон, вызвав Мирталу за ворота, сказал ей:
– Жена, погибли мы: вот, когда откроется, что мы так долго скрывали. Теперь, может быть, Дафнису придется покинуть наш дом, коз и пастушескую жизнь. Но будь что будет! Клянусь Паном и Нимфами, даже если бы я должен был, как говорится, стать волом в стойло, не умолчу о судьбе Дафниса. Расскажу, где нашел его, как воспитал, покажу и памятные знаки, найденные при нем, – пусть узнает подлый блюдолиз, кого он осмелился любить, негодяй! Вынь и приготовь памятные знаки, чтобы они были у меня под рукою.
XIX
Порешив на том, вернулись они к Дафнису. А в это время Астил, улучив свободную минуту, приступил к отцу с просьбой, чтобы он отдал ему и позволил увезти Дафниса в город: этот пастух, по словам его, такой красивый юноша, что жалко оставлять его в деревне; Гнафон отлично может приучить его к полезной городской службе. Отец охотно согласился, велел позвать Ламона и Мирталу, чтобы сообщить им радостную весть, и объявил, что отныне Дафнис будет служить Астилу, вместо того чтобы пасти коз и козлов. Взамен обещал дать им двух пастухов. Рабы сбежались взглянуть на своего нового товарища и полюбоваться его красотой, когда Ламон, попросив позволения говорить, молвил так:
– Господин, послушай, что скажет тебе слуга твой старый и верный. Клянусь богом Паном и Нимфами, не солгу ни единым словом. Не я – отец Дафниса, и Миртале не дано было счастье иметь такого сына. Родители покинули его младенцем на произвол судьбы, быть может, потому, что у них было много других детей. Когда я нашел его, он лежал покинутый, и мальчика кормила одна из моих коз. Я похоронил эту козу в ограде нашего сада, в благодарность за то, что она была ему матерью. При нем нашел я памятные знаки. О господин мой, знай, что я сохранил их, и по ним можешь ты убедиться, что Дафнис не нам чета по крови. Пусть будет он рабом Астила, я против этого ничего не скажу. Но не могу допустить, чтобы сделался он игрушкою Гнафона, который хочет увезти его в город.
XX
Молвив так, старик замолчал и горько заплакал. Гнафон в ярости грозил ему побоями. Но Дионисофан, пораженный тем, что услышал, приказал Гнафону замолчать, бросив на него гневный взор. Затем начал расспрашивать Дамона, велел открыть всю правду и не сплетать басней, так как хозяин полагал, что старик все это выдумал с тою целью, чтобы у него не отнимали сына. Ламон продолжал упорствовать, клялся богами, выражал готовность подвергнуться жестокой казни, если бы оказалось, что слова его ложь. Тогда Дионисофан, желая посоветоваться с Клеаристой, которая здесь же присутствовала, подошел к ней и произнес вполголоса:
– Зачем Ламону лгать? Я же сказал, что даю ему двух пастухов взамен Дафниса. Да простому поселянину и не выдумать столь хитрой басни. К тому же с первого взгляда видно, что такой красивый мальчик не может быть сыном старого Ламона и Мирталы.
XXI
И они пришли к тому заключению, что лучше всего, не тратя времени на пустые догадки, рассмотреть памятные знаки, дабы убедиться, нет ли в них указаний на более высокое и благородное происхождение мальчика. Тем временем Миртала успела сходить домой за драгоценными приметами, которые тщательно хранила в старой сумке. Когда она принесла их, Дионисофан начал рассматривать, первый. Только что увидел он пурпурные пелены, золотую пряжку, ножик с ручкой из слоновой кости, – воскликнул:
– О, боже милостивый!
И поскорее позвал Клеаристу, чтобы она, в свою очередь, взглянула на приметы. Увидев их, она воскликнула:
– Что я вижу! Да ведь это те самые вещи, которые мы оставили с нашим бедным мальчиком! Не в это ли место велели мы Софрозине отнести его и положить? Нет! Нет! Не может быть никакого сомнения: это мои приметы, – я узнаю их. Дитя – наше. О Дионисофан! Дафнис – твой сын, и он водил на пастбище коз отца своего!
XXII
Между тем, как она еще говорила, и Дионисофан, целуя памятные знаки, плакал от радости, Астил, узнав, что Дафнис – его брат, сбросил хламиду и пустился бежать через сад, чтобы первому обнять его и поздравить. Дафнис, завидев, как он бежал к нему с целою толпою, услышав, как все кричали: «Дафнис! Даф
нис!» – подумал, что они сейчас схватят и увезут его в город, кинул на землю сумку, флейту и стремглав побежал к морю, в твердой решимости броситься в пучину с высокого берега. И легко могло бы статься, что чудесным образом только что найденного сына родители снова и навеки утратили бы, если бы Астил, догадавшись о его намерении, не закричал:
– Подожди, Дафнис! Не бойся! Я – твой брат! Те, кого ты звал господами, – твои родители. Ламон рассказал нам обо всем – о козе и о прочем. Он показал приметы. Обернись, посмотри, какие мы радостные, как смеемся! Ну, обними же меня первого, – клянусь тебе Нимфами, что я не лгу.
XXIII
Дафнис остановился после этой клятвы и подождал Астила. Тот подбежал и обнял его. Тем временем все вышли из дому и поспешили к нему – слуги, служанки, отец, мать. Все обнимали его, целовали, с восторгом и слезами. Дафнис выказывал особенную нежность к отцу и матери. Он прижимал их к своей груди, как будто знал давно, и не мог оторваться от них, – так могуществен голос природы. Он на одно мгновение забыл даже Хлою. Когда вернулся домой, его облекли в богатые одежды, отец посадил его рядом с собой и сказал:
XXIV
– Дети мои, я женился в ранней молодости. Скоро родился у меня сын, и я был счастлив. Потом родилась дочь, и наконец, второй сын – Астил. Полагая, что трех детей довольно, я велел покинуть на произвол судьбы четвертого, который родился последним, и приказал, чтобы с ним положили эти вещи, не как памятные знаки, а скорее, как могильные украшения. Судьба решила иначе: болезнь в один и тот же день похитила у нас и первенца, и дочь. Тебя же, Дафнис, боги сохранили, чтобы мы имели опору на склоне лет. О, не суди меня, сын мой, за то, что я покинул тебя: знай, что я сделал это против собственной воли, побуждаемый волей богов. Ты же, Астил, не сокрушайся, что должен уступить половину имения Дафнису, ибо для сердца благородного нет ничего драгоценнее брата. Любите же друг друга, дети мои, а что касается богатства, можете считать себя равными царям; я оставлю вам большие земли, множество искусных рабов, золото, серебро и все, что делает людей счастливыми. Только одного желаю, и об этом будет упомянуто в моем завещании, – чтобы в долю наследства, которую получит Дафнис, вошли этот дом и земля, вместе с Ламоном, Мирталой и козами.
XXV
Едва успел он кончить, как Дафнис вскочил и молвил:
– Хорошо, что ты мне напомнил, отец. Я ведь еще не поил коз, а между тем давно пора. Они, наверное, томятся жаждою и ждут звука моей свирели. А я сижу здесь в праздности!
Все улыбнулись, видя, как, сделавшись господином, он все еще не перестал быть козьим пастухом, и послали другого позаботиться о козах. Потом принесли жертву Зевсу-Спаси-телю и устроили большой пир. Один Гнафон не участвовал в празднике и дрожа просидел весь день, всю ночь во храме Вакха, как преступник, умоляющий именем бога о помиловании. Когда распространилась молва, что Дионисофан нашел потерянного сына, что Дафнис – пастух – сделался владельцем имения, отовсюду прибежали соседи поздравить счастливца, поднести подарки отцу. Дриас, воспитатель Хлои, пришел первый.
XXVI
Дионисофан просил всех принять участие в празднике, которым должен был ознаменоваться радостный день. Приготовили множество вин, пшеничного хлеба, дичи, молочных поросят, всякого пирожного. Совершили заклание бесчисленных жертв сельским богам. Дафнис собрал свою пастушескую снасть и, разделив ее на несколько частей, посвятил Вакху олений мешок и ланью шкуру, Пану – свирель и многоствольную флейту, Нимфам – посох и самодельные подойники. Но, расставаясь с этими предметами, не мог удержаться от слез: до такой степени привычка сладостнее нежданного счастья. Он не имел духу проститься с подойниками, не выдоив коз на прощание, ни с ланьей кожей, не одевшись в нее, ни с милой флейтой, не сыграв на ней. Осыпал их поцелуями, приветствовал коз на прощание, назвал каждого из козлов по имени. Пошел также напиться в том роднике, куда часто хаживал с Хлоей. Что касается любви, то он не смел еще говорить о ней, выжидая удобного случая.
XXVII
В то время как Дафнис занят был жертвоприношениями, вот что происходило с Хлоей. Одна, в полях, сидела она, всеми покинутая, вздыхала и жаловалась:
– Дафнис забыл меня. Он думает о богатой невесте. И зачем только я заставила его поклясться козами, а не сельскими Нимфами! Он забыл своих коз, так же как Хлою. Принося жертвы Нимфам и Пану, не вспомнил обо мне, не пожелал меня видеть. Верно, нашел в доме матери своей рабынь более прекрасных, чем я.
Ну, что же, будь счастлив, Дафнис! Но Хлоя не будет жить без тебя!
XXVIII
Пока она так вздыхала и предавалась горю, коровий пастух Лампис пришел с толпой поселян, схватил и унес ее, вполне уверенный, что Дафнис более не помышляет о женитьбе на Хлое и что теперь Дриасу нет причины отказывать ему, Лампису. Кто-то из соседей увидел похищение, услышал пронзительные крики и побежал известить Напэ; Напэ сказала об этом Дриасу, Дриас – Дафнису. Дафнис не имел силы ни открыть свою любовь отцу, ни покориться несчастию. Он бегал по саду, ломая руки и жалуясь:
– Зачем, на беду, нашел я отца моего! Зачем не остался в полях по-прежнему пасти моих коз! Насколько был я счастливее в рабстве и бедности! Тогда я видел Хлою, тогда мы любили друг друга. А теперь Лампис схватил ее, унес; ночь наступит, и он ляжет с нею на ложе. Напрасно клялся я Паном, козами и Нимфами!
XXIX
Жалобы Дафниса услышал Гнафон из своего убежища во храме Вакха. Подумав, что наступило время помириться с новым господином, пригласил он нескольких молодых людей, товарищей Астила, отыскал Дриаса, велел ему указать путь к дому Ламписа, и все побежали туда. Они застали пастуха в ту минуту, когда он входил в свой дом с Хлоей, вырвали из рук его девушку и нещадно избили всех помогавших ему в насилии. Гнафон хотел связать Ламписа и увести его, как военнопленника с поля сражения, но Лампис убежал и скрылся. Совершив этот подвиг, Гнафон, с наступлением ночи, вернулся домой. Дионисофан почивал, но Дафнис бодрствовал и продолжал плакать в саду. Блюдолиз привел к нему Хлою, рассказал все, что случилось, умолял простить его, считать отныне преданным, верным рабом своим и не лишать стола, чтобы не умереть ему, бедному нахлебнику, с голоду. Дафнис, увидев Хлою и обняв ее, забыл, простил все и начал умолять девушку, чтобы и она простила его беспечность.
XXX
Посоветовавшись, решили пока никому не говорить о свадьбе. Дафнис тайно будет приходить на свидания с Хлоей и откроет любовь свою только матери. Но Дриас не одобрил этого решения, хотел сказать отцу обо всем и обещал получить его согласие на свадьбу. Ранним утром положил он в сумку памятные знаки, пошел к Дионисофану и Клеаристе и увидел их сидящими в саду. Там же были Астил и Дафнис. Когда все умолкли, он повел речь свою так:
– Необходимость, заставившая говорить Ламона, теперь побуждает и меня открыть тайну, которую хранил я доныне. Хлоя – не дочь мне, и не жена моя кормила ее своей грудью. Кто родители, не знаю. Она была покинута в пещере Нимф и вскормлена овцой. Я сам это видел, – удивленный, взял к себе в дом и воспитал ее. Что слова мои не лживы, – можете убедиться по ее красоте, ибо она не имеет ничего общего с нами. Об истине свидетельствуют и памятные знаки: для пастухов они слишком богаты. Рассмотрите же их, постарайтесь найти родителей и решите, достойна ли Хлоя сделаться супругой Дафниса.
XXXI
Не без тайного намерения намекнул он в последних словах на эту свадьбу, и Дионисофан не пропустил намека мимо ушей. Взглянув на Дафниса, увидел он, как щеки его вспыхнули, как юноша удерживает слезы, и тотчас догадался о его любви. Вот почему решил он как можно внимательнее проверить слова Дриаса, правда, более из любви к сыну, чем из участия к незнакомой девушке. Но, взглянув на принесенные Дриасом памятные знаки – золоченые сандалии, полусапожки, сетку для волос, велел позвать Хлою и обнадежил ее, сказав, что муж у нее уже есть, а скоро отыщутся и родители. Клеариста взяла ее к себе и позаботилась, чтобы Хлоя была одета, как приличествовало жене ее сына. Дионисофан, в свою очередь, отвел Дафниса в сторону и спросил, сохранила ли Хлоя девственность, на что Дафнис ответил, что между ними не было ничего, кроме поцелуев и объятий. Отец улыбнулся, услышав об их взаимных клятвах, и усадил их за стол.
XXXII
И тогда все увидели, что значит прекрасная одежда для прекрасного тела: Хлоя в великолепном наряде, с кудрями, красиво заплетенными, с умытым лицом, показалась такою прекрасной, что сам Дафнис едва узнал ее. Если бы вовсе не было памятных знаков, и то можно бы побиться об заклад, что она – не дочь Дриаса. Со своею женой он участвовал в пире, оба возлежали на одном ложе. Ламон и Миртала – против них. В следующие дни повторились жертвоприношения Хлои, и столы снова были накрыты. Хлоя, в свою очередь, посвятила божествам все, что имела, – свирель, мешок, козий мех, подойники. Пролила вино в ручей, струившийся в глубине грота, потому что здесь была она вскормлена овцой и здесь же часто совершала омовения. Затем увенчала цветами могилу овцы – своей кормилицы. Дриас указал ей место. Она захотела также в последний раз поиграть на флейте своему стаду и, сыграв, помолилась Нимфам и попросила их, чтобы ее родители, если они когда-нибудь найдутся, оказались достойными ее союза с Дафнисом.
XXXIII
Насладившись сельскими праздниками, решили они вернуться в город, отыскать родителей Хлои и не откладывать свадьбы. Однажды утром, окончив приготовления, сделали Дриасу новый подарок в три тысячи драхм; назначили Ламону плоды и жатву с половины земель, козье стадо с пастухами, четыре пары волов, зимнюю одежду, волю ему и жене. Потом направились в Митилены, в сопровождении множества коней и колесниц. Граждане не могли узнать об их прибытии в тот же день, так как они приехали ночью. Но на следующее утро перед воротами собралась толпа мужчин и женщин. Мужчины поздравляли Дионисофана с возвращением потерянного сына, и приветствия их сделались еще радостнее, когда они увидели красоту Дафниса. Женщины делили радость Клеаристы, нашедшей сына и невесту. И они не могли надивиться несравненной красоте Хлои. Весь город был в движении, все только и говорили, что об этом юноше и девушке, громко хвалили прекрасный союз. Высказывали пожелания, чтобы рождение Хлои соответствовало ее красоте. Многие из богатых женщин молили богов и думали: о, если бы оказалось, что мать этой прекрасной девушки – я!
XXXIV
Между тем Дионисофан, после долгого раздумья о судьбе Дафниса и Хлои, уснув глубоким сном, имел видение: приснилось ему, что Нимфы умоляют Эроса, чтобы он согласился на этот союз. Эрос, ослабив тетиву на луке, кладет его рядом с колчаном и повелевает Дионисофану пригласить на пир именитых граждан митиленских, – потом, когда последний кубок будет наполнен, обнести, показать всем памятные знаки и пропеть свадебный гимн. Пораженный вещим сном и велением бога, он встал на рассвете, приказал готовить великолепную трапезу, где соединил все изысканное, что производят море, земля, озера, реки, и пригласил на торжество знаменитейших граждан митиленских. Вечером, когда чаша, из которой творят возлияния богу Гермесу, была наполнена, один из рабов принес на серебряном блюде памятные знаки и стал обходить стол, показывая их, поочередно, каждому из возлежавших.
XXXV
Все объявили, что не знают их, за исключением Мегакла, который, по причине своей почтенной старости, возлежал на верхнем конце стола. Только что увидел он памятные знаки, как узнал их и воскликнул голосом громким и мужественным:
– Что это? Где ты, дитя мое? Неужели ты жива еще? Или от тебя остались только памятные знаки, сохраненные пастухом? Дионисофан, откуда у тебя приметы моей дочери? Не лишай меня радости найти ее, так же как ты нашел Дафниса!
Дионисофан попросил сначала рассказать, где и как она была покинута. Тогда он произнес голосом не менее твердым:
– В то время, когда я был очень беден, – так как истратил все, что имел на устройство народных игр и на военные галеры, – родилась у меня дочь. Боясь, что придется воспитать ее в нищете, я украсил ее этими памятными знаками и покинул на произвол судьбы, ибо знал, что есть немало людей, которые, не имея собственных детей, охотно берут чужих на воспитание и заменяют им родителей. Я велел положить ее в пещеру Нимф, доверив покровительству богинь. Впоследствии счастье вернулось ко мне, богатства мои возрастали, а наследников не было, так как боги уже не посылали мне не только сына, но и второй дочери. Между тем, как будто смеясь надо мной, то и дело они посылают мне сновидения и возвещают, что овца возвратит мне дочь.
XXXVI
Услышав это, Дионисофан воскликнул еще громче, чем Мегакл, вскочил, велел позвать
Хлою, облеченную в богатые одежды, и сказал:
– Вот дитя, которое ты покинул на произвол судьбы. Овца вскормила ее, благодаря попечениям богов, так же как Дафниса – коза. Прими же эти памятные знаки и дитя твое, прими и отдай ее сыну моему. Мы оба покинули их, оба нашли; мой сын и дочь твоя спасены покровительством Пана, Нимф и бога Любви.
Мегакл согласился, велел позвать жену свою Родэ и долго держал Хлою в объятиях. Когда наступил час отдыха, все остались переночевать в доме Дионисофана, ибо Дафнис поклялся, что теперь уже никому не доверит Хлою, ни даже ее собственному отцу.
XXXVII
На следующий день порешили вернуться в деревню, по настоянию Дафниса и Хлои, которые не могли привыкнуть к городской жизни. Кроме того, хотели устроить свадьбу по сельскому обычаю. И так вернулись к Ламону, где
Дриас был представлен Мегаклу, Родэ познакомилась с Напэ, и все вместе начали приготовления к блистательному пиру. Мегакл посвятил Хлою Нимфам, принес им в дар, среди множества других жертв, памятные знаки и увеличил казну Дриаса до десяти тысяч драхм.
XXXVIII
Дионисофан, пользуясь прекрасною погодою, велел устроить лиственные ложа для трапезы, перед самою пещерою Нимф. Он пригласил на роскошный свадебный пир всех окрестных поселян. Здесь присутствовали: Ламон и Миртала, Дриас и Напэ, отец и мать Даркона, Филетас и сыновья его, Хромис и Ликенион. Даже Лампису простили и позволили участвовать в пире. Все в этом празднике было устроено нарочно так, как водится у поселян и пастухов. Один пел жатвенную песню, другой представлял что-нибудь забавное, как это делается вокруг точил виноградных; Филетас играл на свирели, Лампис на флейте, Дафнис и Хлоя обнимались. Рядом паслись козы, как будто принимали участие в празднике. Молвить правду, это было не совсем по вкусу горожанам; но Дафнис звал то одну, то другую по имени, угощал их свежими листьями, брал за рога и целовал.
XXXIX
На этом не кончилась пастушеская жизнь Дафниса и Хлои: до конца дней посвящали они стадам большую часть времени и забот. С особенным усердием чтили Пана, Нимф и бога любви, приобрели множество козьих и овечьих стад и всегда предпочитали тонким блюдам плоды и молоко. Когда родился у них сын, пожелали они, чтобы коза была ему кормилицей, а дочери, родившейся потом, – овца. Сына назвали Филопеменом, дочь Аглеей. Так провели они долгие дни в полях, украсили пещеру Нимф, воздвигли в ней изваяния и устроили жертвенник пастушескому богу любви. Пан также не был забыт: вместо сосны, которая осеняла его некогда, воздвигли храм и назвали его храмом Пана-Воителя.
XL
Но все это случилось впоследствии. А теперь, с наступлением ночи, проводили они жениха и невесту в брачный покой, одни возглашая гимны на свирели, другие – на флейте, третьи сопровождали их с большими горящими факелами. Остановившись перед дверями дома, голосом грубым и диким, грянули песнь, более похожую на грохот Посейдонова трезубца, рассекающего землю, чем на гимн Гименея. Дафнис и Хлоя возлегли, голые, на брачное ложе, обняли друг друга, стали целоваться и провели ночь более бессонную, чем совы. Дафнис показал на деле, что понял урок Ликенион, и Хлоя теперь только постигла, что все их прежние ласки были детскими играми.
Конец