— Ты родишь мне великана? — спросил он.
— Да тебе, видимо, хватит сыновей-великанов, — засмеялась женщина. — Зачем тебе больше? Они же могут подраться между собой, чтобы повелевать после тебя. Не подумал ли ты, что страна нуждается лишь в одном великане, в тебе?
Не было времени у Даго, чтобы обдумать эти слова. Резким движением Любуша сняла с головы венок невесты и бросила его в огонь, после того схватила руки мужчины, подняла его с земли и затянула между валунов, туда, куда едва-едва доходил отсвет костров и факелов. В то время, как вокруг них звучали радостные, наполненные любовным томлением окрики и призывы, женщина сняла с себя тяжелую одежду из парчи, расстегнула своему мужчине рубаху на груди. Склонившись над ним, своими крупными и тяжелыми грудями начала она передвигать по его мужской груди, то осторожно касаясь ее, то вновь придавливая весом всего своего тела, словно бы через миг желала прильнуть к мужчине и соединиться с ним. Воистину, правду говорили Даго, что если кто желает краткого наслаждения, пускай пьет молодое вино, но если кто желает долго вкушать наслаждение — пускай пьет вино постарше. Любуша не была красавицей, но годы сделали ее формы полными и округлыми, научили любовному искусству дарения мужчине наслаждения, возбуждения его движениями тела, прикосновения ладонями и пальцами; любовным нашептываниям. Даго очутился под весом женщины зрелой и осознающей то, что способно дать любовь. Он и сам не понял, когда его член очутился в ее влагалище, исторг из себя семя и подарил удовлетворение. А женщина не позволила ему вынуть член из нее, но неспешными движениями тела — такая, вроде как, большая и грузная, когда была на нем — сейчас, казалось, ничего не весящая и ничем не давящая — довела Даго до того, что вновь охватило его огромное телесное желание, и поддался он ее ласкам. В какой-то миг почувствовал он, как ее тело твердеет, а шепот у него в ухе превратился в стон завершения. Словно мертвый, с расстегнутой на груди рубахе и расстегнутыми штанами лежал Даго меж валунов, а она, нагая и теплая, все еще покрывала его собственным телом, шепча на каком-то непонятном языке непонятные, странные слова, которые — несомненно — сама выдумала для него и для себя.
Вот только, какое значение имел даже самый прекрасный язык любви для человека, единственной любовью которого была власть над другими людьми? Той странной ночью на Лысой Горе не влюбила в себя Пестователя Любуша, но как будто бы немного поразила его. Испугался Пестователь того, что пожелает углубить тайну ее любовного языка, а через то она над ним, а не он над нею — обретет власть. И хотя до того иногда буквально стонал от желания, но не шел в комнаты Любуши и не призывал к себе так часто, как того жаждал. Женщина поняла это и перестала нашептывать любовные заклятия, не навязывалась ему и даже несколько отодвинулась от него, хотя и не перестала его любить. Он же, чем реже сожительствовал с нею, тем чувствовал себя безопасным и спокойным. Имелось у него осознание того, что отодвигаясь от нее и редко соединяясь с ней, сам теряет нечто необыкновенно ценное, возможно, даже более дорогое, чем власть. Тем не менее, просыпалась в нем память детства и молодости, просыпался в нем страх, что раз перестает он мыслить о власти — это пробуждается в нем кровь измельчавшего люда. Не любовью, но только лишь великими деяниями мог он доказать, что зачал его Божа. Был он его сыном, когда смог отодвинуть от себя княжну Хельгунду; и был он мелким карлом, когда позволил ей уехать живой. Теперь же вновь проявит себя великаном…
Не знал он — да и кто мог ему подобное предсказать — что и его самого когда-то охватит любовь, настолько большая, что, вместо того, чтобы окрылять и делать более сильным, придавит его наподобие гигантского валуна, лишит воли и Жажды Деяний. Не будет тогда думать он о власти, но только лишь о том, чтобы застыть в этом чувстве до бесконечности, словно в прекраснейшем сне. Бо сказано в Книге Громов и Молний, что «не станет великим повелителем тот, кто поддастся любви. Но и не станет хорошим повелителем тот, кто не познает любовного страдания».
Пустая сокровищница заставила Даго Господина и его приближенных устроить неожиданный поход на Поморье. Ибо так, по правде, дружба со Сватоплуком, если и должна была продолжаться дальше, не приносила Пестователю никакой другой возможности. Н юге власть над всеми народами осуществляла Великая Морава, то же самое было на юго-западе. Восток же, лендзяне и Червень, платя Сватоплуку все большую дань, под его плащом прятались, так что война с ними означала войну со Сватоплуком. На запад же опасался Даго ударить, так как в это время случилась договоренность князей пырысян с велетами, называемыми еще волками, сидящими на западной стороне Вядуи, которую в последнее время стали называть еще и Одрой. Про храбрость и боевые способности волков, равно как и про их огромную численность Даго хорошо знал еще со времен своего пребывания у Людовика Тевтонского. Так же и знаменитый город Юмно, хотя и чрезвычайно богатый, тоже невозможно было захватить, тем более, что после смерти князя Хока сын его имел чрезвычайно храбрые отряды мореплавателей-пиратов.
Так что единственное, на что мог обратить свой взор и сое оружие Даго, было княжество Болебута II, который распространял свою власть над всем народом от устья реки Висулы до самого града Коло Бжега и устья Одры, черпая богатство от торговли солью и пиратства. Потому-то в один прекрасный день Пестователь перешел землю, названную Краиной, отделявшую народ полян от народа кашебе, прошел сквозь огромные леса и пустоши, пока не добрался до берега моря, где его ожидала армия Болебута. Только битвы не случилось. Болебут пообещал Даго выплатить выкуп в виде янтаря, золота и оружия, добытого в морских сражениях. Еще обязался он укрепить против великолепного Юмно град на правом берегу Одры, задание которого было затруднить пиратам из Юмно походы вверх по течению реки и грабеж любушан, которые уже два года платили дань Пестователю, но сохранявших свою независимость как Страна Вольных Людей. Град тот, который обязался укрепить Болебут, назывался Щецина, поскольку имелось в нем языческое святилище — контина с весьма почитаемым божеством, покрытым щетиной, якобы, рожденным от священного кабана-секача.
Так что мало чего добыл Даго в ходе своего северного похода на Поморье. По этой причине хотел он в последующие годы ударить на эстов, только вот это Херим и другие близкие военачальники отсоветовали, поскольку у эстов имелись сотни племенных вождей, и сидели они среди непроходимых лесов, озер и болот. Никто из них не был настолько могущественным, чтобы выплатить дань в золоте, самое же большее — дать немного шкур, воска или янтаря, называемого гинтарасом. Поход против эстов гораздо больше стоил бы, чем принес выгоды. Потому разгневавшийся Даго чуть ли не каждый день, нервно меряя шагами свою комнату в Гнезде, кричал на Херима: «Золота, золота, золота»…
И действительно, Даго нуждался в золоте, равно как и в хорошем оружии. Его «младшая» дружина насчитывала уже две тысячи человек, которых он должен был прокормить, дать им оружие и лошадей. Вместе с армиями собратьев-богачей, имелось у него для сражений целых пять тысяч человек. Вот только против кого следовало повернуться, где искать добычи, раз по причине дружбы со Сватоплуком до всех богатых стран невозможно было дотянуться?
Не оставалось ничего другого, как только наложить на народ большие подати с каждого дыма, с каждого коня, с каждой коровы и каждого невольника. Народ ворчал на вымогательства Пестователя, но ведь народ полян уже много лет не знал войны и жил в достатке. Потому-то, хотя ропот в народе и был слышен, но подати выплачивались. Чтобы облегчить сбор податей, Даго приказал вырубить новые дороги через леса, строил грады, назначал градодержцев, а еще призвал к работе большое число сборщиков подати.
То были годы, когда тысячи свободных людей были превращены в невольников, и ручьи крови стекали по спинам тех, которым было приказано свозить громадные деревянные колоды для строительства новых градов, для укрепления Гнезда, Крушвицы или Познании. Только тех дел не мог охватить своим умишком ни обычный кметь, ни даже малый градодержец. Ибо, какое дело было тому же кметю или градодержцу, что обязан он был держать по два, а то и по три коня, готовых в люьой миг для посланцев Пестователя, которые с различными сообщениями и данями пересекали всю страну туда и назад. Им и в голову не приходило, что, благодаря этим вот лошадям, на которых могли пересесть посланцы, Даго Пестователь знал обо всем, что творится в любом уголке его страны. Скорее уж, думали они, глядя на то, как растут армии богачей, их дворища и грады, что Даго Пестователь — Дающий Волю и Дающий Справедливость — не знает о том, как обогащаются его приближенные, и как страдает простой народ под их владычеством. Даго осознавал это и потому назначил такой день в каждом месяце, когда каждый, пускай даже и самый простой кметь, мог попасть к нему с жалобой или просьбой. И бывало такое, что этого человека выслушивали и проявляли ему справедливость.
Рассказывают, что как-то раз перед троном Пестователя предстали трое смердов, то есть тех, кто занимался работой на поле.
— О Господин наш и Пестователь, — говорили плющащиеся перед ним на земле в знак наивысшего послушания. — Еще этой осенью были мы вольными и платили дань, как другие. Но весной Барыч-река залила наши поля, и вода с них не сходила до самого лета. Голод в наших домах был такой большой, что мы ели лебеду. Повелитель в Честраме, Гостивит, не пожелал видеть нашей нужды и наложил на нас такие же дани, как на остальных. Когда же не смогли мы их выплатить, нас превратил в невольников, наших жен и наших дочерей продал, а еще забрал нашу землю.
С мрачным лицом выслушал их Даго Господин и Пестователь, а сидевшая рядом с его троном Любуша даже слезку уронила над страшной судьбой трех смердов. Даго отложил свой приговор до следующего дня, а когда прибыли воины Гостивита, чтобы упомнить о невольниках, он запретил их впустить в Гнездо.