Вечером спросил Даго Господин и Пестователь у своего Головного Сборщика Налогов, Недомира, во сколько тот бы оценил богатство Гостивита.
— Один угол своей сокровищницы заполнишь золотом, — ответил ему Недомир. — Второй угол заполнишь воском и красивыми мехами.
На следующий день выехал Даго Пестователь со своей дружиной в сам Честрам, где целых три дня длился суд над Гостивитом. И столько жалоб на него услышал Даго, что Херим перестал записывать их на покрытых воском табличках. А на третий день огласил Даго приговор:
— Кто народ притесняет, тот меня притесняет. Кто вольных людей в неволю берет, сам будет взят в неволю. Кто же обогащается за счет других, умереть должен.
Страшной смертью умер Гостивит. Его задушили, запихивая ему в горло золотые солиды. После того опустошили сокровищницу Гостивита и все забрали в Гнездо, хотя бедняки считали, что все будет роздано им. Так никогда не получили свободу и три смерда, которых Гостивит сделал невольными, поскольку во второй раз пред глаза Даго их уже не допустили. Зато повсюду все говорили об этом деле, славя имя Пестователя как Дающего Справедливость, его же чиновников делая виновными за все то зло, которое претерпел народ от градодержцев и сборщиков податей.
Авданцам же Даго сказал так:
— Плох тот градодержец, который позволяет невольным сбежать до самого Гнезда, чтобы подать мне жалобу. Ибо, если подаст кто жалобу, и та будет нелживой, покараю угнетателя, как покарал я Гостивита.
С тех пор, не имея возможности по причине военных походов наполнять собственную мошну, Спицимир сносил своему повелителю восковые таблички, на которых выписывал, а кто из больших людей сделался чрезвычайно богатым, а это означало, что этим разрешается, чтобы кто-то из угнетаемых появился перед Пестователем и подал жалобу, ища справедливости. Ибо записано было в Книге Громов и Молний, что «повелитель никогда не может быть плохим и бесчувственным к страданиям подданных своих, так как плохими и несправедливыми бывают исключительно его чиновники и власть имущие». Так что карал Пестователь, то строже, то мягче, своих чиновников и власть имущих, за то, что те угнетают его народ; а еще карал за то, если те недостаточно хорошо наполняли его сокровищницу. Ибо в Книге Громов и Молний записано еще и то, что «повелитель должен держать открытыми уши к жалобам простого народа так же, как и двери в сокровищницу свою: один раз должны они быть наглухо закрытыми, а другой раз — приоткрытыми. Ибо никогда не ведомо, когда жалоба нищего способна заполнить золотом сундуков повелителя».
Время от времени любил Даго Повелитель и Пестователь посещать отдаленные грады, о которых шла молва, будто бы в сокровищницах там много всякого добра. Там он обычно садился под старым дубом или громадной сосной и с выражением милосердия на лице выслушивал жалобы простых людей. Рассказывают, что покарал он Лебедя Рыжего в Серадзе, когда тот у какого-то кметя забрал в невольницы жену и дочку. За свою вину потерял Лебедь часть имущества из собственной казны, эту часть должны были предложить тому самому обиженному кметтю. Правда, того кметя больше никто не видел, поскольку — как говорили — утонул он в реке по причине такого количества добра. Впрочем, никто и никогда не видел одаренных милостью Пестователя, поскольку, наверняка, столь щедро одаренные они предпочли спрятаться от гнева богачей. Одно только точно: по причине жалобы воина, которому не выплатили его содержания, Палке пришлось наполовину опорожнить свои сокровища. Два сундука с золотом отдали Авданцы за то, что, вроде как, без согласия Пестователя заняли они Честрам. Многие старосты и градодержцы с печалью глядели на свои пустые хранилища, ибо — кто-то там и когда-то там — предстал перед лицом Пестователя и подал на них жалобу. Тем не менее, считали его справедливым, так как редко он наказывал богатеев палками или рубил головы, а всего лишь утратой имущества. Сокровищницу ведь можно и заново заполнить, если сохранил голову на шее. Так что Пестователь был истинным отцом для народа, и не один слишком уж обремененный податями простолюдин вздыхал и шептал другим, что вот если бы удалось ему попасть к Пестователю — все его обиды были бы вознаграждены. Вот только уши повелителя какой-то раз бывают заткнутыми наглухо, в иной же раз — открытыми, и никогда не ведомо: когда оно и почему.
Рассказывают, что как-то раз, по согласию Херима и Спицимира, предстал перед троном Пестователя в Гнезде шеснадцатилетний юноша с могучим телом, с белыми волосами, в белом плаще и с золотой цепью на груди.
— Меня зовут Дабуг Авданец, господин мой и повелитель, — сказал юноша, опустившись перед Пестователем на колено и низко склонив голову. — Мне говоиили, что когда еще был я ребенком, т дал мне титул воеводы, но нет у меня воинов или же власти воеводы. Говорили мне, что когда я был совсем еще мал, ты отдал моему деду для меня град Геч и землю до самой Одры, а потом и до Барычи. Но при дворе своих дядьев, Авданцев, я кто-то вроде слуги, так как дядья мои твердят, будто бы я слмшком мало прожил еще лет, чтобы владеть всем тем, что ты мне дал. У них есть свои сыновья, и среди них желают они поделить всю землю Авданцев. Трижды кто-то пытался убить меня, то во время сна, то во время охоты. Мне говорили, что течет во мне кровь великанов, и хотя мне всего шестнадцать лет, я прибью своих дядьев, их сыновей, других их детей. Вот только не знаю, то ли тем самым обеспечу твою милость, то ли ты признаешь меня мятежником. Так что я хочу знать: дал ты мне землю Авданцев или не дал?
Долго глядел Даго Пестователь на юного Авданца и показалось ему, будто бы видит он самого себя, когда эсты убили Зелы, сам же он, без кого-либо, отправилмся до самого Друзо, мстя за причиненное ему зло. Чувствовал он, будто бы чья-то теплая рука охватила его сердце; полюбил он этого юношу с первого же взгляда, но на лице этого не показал, поскольку никто по лицу повелителя не должен угадывать его мыслей.
— Не скажу я тебке «да», как не скажу тебе и «нет», — объявил Пестователь. — Не помню я, дал ли я тебе землю до самой реки Барыч, но и вспоминать не желаю. Но если правда, что течет в тебе кровь великанов, завтра утром отправишься со мной в пущу и на моих глазах вырвешь из земли три молодые сосны. Сейчас же можешь уйти, пускай Спицимир предоставит тебе комнату, достойную великана.
Покинул тронный зал юный Дабуг Авданец, и тут-то обратилась к Пестователю его жена Любуша, сидевшая рядом, на жругом троне, и как обычно молчала, ибо не в ее обычае было вмешиваться в государственные дела. Но на сей раз сказала она:
— Это твой сын, повелитель мой и муж. Давно я уже знаю, что Авданцы желают его убить, чтобы захваить данные тобой ему грады и земли. Прими его на свой двор и окружи опекой.
Ответил ей Даго:
— Наследник мой — это Лестек, рожденный в законном ложе, то есть, от Гедании. Если и ты родишь мне великана, тогда я разделю свою страну между Лестеком и твоим сыном. Сыновей уц меня несколько, только они мне не нужны, ибо из-за них могут быть только междоусобицы. Потому-то дал я Авданцам разрешение на то, чтобы они убили Дабуга во сне или на охоте. И плохо сталось, что не сделали они этого.
Вечером Даго Господина охватило странное чувство. Не мог он есть, даже не приказал, чтобы ему привели девку, не отправился он и к собственной жене. Тихонечко, слоно какой-нибудь прислужник, пошел он в комнату, которую занимал Дабуг Авданец, открыл дверь и встал лицом к лицу со своим сыном. Даго приставил ему палец к губам, чтобы тот молчал, а потом долго гладил его белые волосы, касался его рук; заглядывал в его голубые глаза, чтобы познать их язык. И все, что он видел, к чему прикасался, говорило: перед ним молодой великан, его собственная кровь, древний спал.
— Значит, не дал ты себя убить дядьям, — заявил Даго, и в голосе его прозвучало любопытство.
— Нет, господин мой и повелитель.
— Великана убить нелегко, — сказал Пестователь. — Думаешь, что я дам тебе воинов, слуг, оружие, чтобы ты мог заявить свои права на земли до самой Барычи?
— Нет, повелитель. Я хочу иметь только лишь подтверждение собственных прав. У тебя не было большого войска, когда сам ты стал господином и повелителем этого края.
Еще какое-то время касался Даго белых волос Дабуга, ощупывал твердость его мышц, приглядывался к нему. И то, что он увидел — его поразило. Внезано он осознал, что уже два года не видел ни Лестека, ни Семовита, ни Вшехслава Палуку, в которых тоже текла кровь великанов.
Потому широким шагом покинул он Дабуга Авданца и отправился в свои комнаты, куда и вызвал Спицимира с Херимом.
Спицимир сообщил:
— Авданцам уже известно, что Дабуг сбежал в Гнездо. Они собирают воинов, и нас ждет битва, если ты окажешь Дабугу помощь. Твой невысказанный приказ говорит о том, что мне следует его убить. Но ты, господин, всего раз запятнал себя детоубийством, карая Кира, сына Зифики.
— Но, может, Дабуг Авданец вовсе не великан? — размышлял Пестователь.
— Господин, те три сосны он вырвет, — сказал Херим. — Я выбрал такие деревья, которые он вырвет с корнями.
Понял Даго Пестователь, что и Спицимир, и Херим желают оставить Дабуга Авданца в живых. Потому спросил:
— Так где же тут правота и истина?
На это ответил Спицимир:
— А хорошо ли, повелитель, если живет в стране род, столь могущественный, что готов он собрать войско против своего властителя только лишь потому, что тот принял пред лицо свое законного наследника их земель?
— Ничто так не ослабляет державу, как внутренние сражения, — отрезал Даго. — Не желаю я, чтобы при мне было так, как при Пепельноволосых. Не будет Дабуга, не будет и боев с Авданцами.
— Сегодня еще не будет. А завтра? — задал вопрос Спицимир.
Тут голом взял Херим:
— Плохое творится у франков, мой господин и повелитель. Неспособным императором оказался Карл Толстый, который надел имперскую корону вместо Карломана. Норманны атаковали все франкское побережье, грабят и растаскивают все и вся и безнаказанно поплыли в верховья Рейна. Когда же, атакованные франками, укрылись в лагере в Элсоо на Мозеле, император, вместо того, чтобы их разбить и навсегда уничтожить, пошел с ними на договоренности и отпустил свободно, принимая фальшивые заверения, что с этих пор никогда они не станут нападать на франков. Все больше богатых людей, мой господин, поглядывает на Арнульфа Каринтийского, потому что тот уже дважды громил норманнов. Твоему великану шестнадцать лет. Возраст глупости. Что способен сделать шестнадцатилетний, если не обрел, как ты, мой господин, искусства править людьми? Дай ему, господин, сотню лестков и старого Здзеха, после чего отошли к Арнульфу, ибо, вполне возможно, что наиболее значительные франки считают, будто бы, женившись на Либуше, ты забыл про них и начал ими пренебрегать.