По приказу Пестователя Ярота принес письмо своего отца, в котором на пергаменте было зафиксировано, что Порай получил от Херима на воспитание двух детей королевы Зифики.
— Что с ними сталось? Что он с ними сделал? — побледнев лицом расспрашивал Пестователь как Яроту, так и Петронаса, который тоже знал письменность ромеев.
— Херим этого не записал, — сообщил Ярота.
— Не записал, — согласился с ним Петронас.
— Дайте мне эти записки, — потребовал Пестователь. — Я тоже могу читать письмо ромеев.
Подали ему записки Херима, он же, ознакомившись с их содержанием, подтвердил:
— Не исполнил моего приказа Херим и не удушил детей Зифики, но отдал их на воспитание Пораю в Плоцк. Что сталось с ними потом, не ведомо.
Даго Господин приказал Петронасу привести Порая в сознание, после чего доставить его в комнаты Пестователя. Так что пошел Петронас в комнату, где уложили бессознательного Порая, вошел один в нее, приказывая своим согдам хорошенько охранять дверь.
Порай уже очнулся из обморока, свесив голову, он сидел на краю ложа, сердце его было переполнено отчаянием.
— И что ты скажешь Даго Господину? — спросил его Петронас.
— Скажу ему, что дети умерли…
— А если тебя станут пытать?
— Не знаю я, как оно на пытках, поскольку никого на них не посылал.
— Зато я знаю, как разговаривают на пытках, — сказал Петронас, вытащил короткий меч из-за пояса и вонзил его в живот Пораю. — Прости меня, — прошептал он.
Когда же Порай скончался, Петронас вытер лезвие своего меча, вставив в рану короткий меч Порая. После того приказал согдам отнести тело в комнаты Пестователя, а вместе с ним и его залитый кровью меч.
— Он покончил с собой, господин, чтобы ты не знал правды, — заявил Петронас Пестователю.
— Да будет он проклят! — воскликнул Даго. — Так я не узнаю, какова была судьба моего карлика.
А потом, неожиданно рассерженный, стал он кричать на согдов, держащих на руках тело мертвого Порая, а так же на Петронаса с Яротой:
— Уходите! Немедленно! Хочу быть один. Да, один, — повторял он, пока все не ушли.
Вроде как, той же ночью исчезли все записки Херима. И те, которые рассказывали о деяниях Пестователя, и те, что говорили о судьбе его сына, рожденного Зификой. Три дня Ярота был в немилости у Пестователя, так как никаким образом не мог он объяснить исчезновения столь ценных записей. Но через три дня Даго Господин приказал торжественно сжечь останки Порая, его же последоателем, то есть повелителем Мазовии, назначил он Желислава, который отличался только лишь тем, что замечательно охотился в компании Пестователя. Судил Даго Повелитель, что власть над Мазовией с этих пор станет исполнять никакой человек, думающий исключительно об охотах; но оказалось, что едва лишь Желислав въехал в Плоцк, тут же изменился. Он приказал сделать выше защитные валы и окружил себя исключительно воинами-савроматами.
Странно вел себя и Пестователь. Со дня смерти Порая очень редко покидал он свои комнаты, где целыми часами был погружен в странной, всепоглощающей печали. Прекратились созывы к его трону давних лестков, перестали опасаться за свою жизнь те, что когда-то так верно ему служили. Рассказывали, что в это время начал он сильно пить, а в мгновения, когда сытный мед или вину туманили ему разум, он вызывал к себе Петронаса и, ходя кругами по комнате, бормотал:
— А если он жив? А если этот карлик появится как-нибудь при моем дворе и упомнит о троне, оставшемся от Зифики? Разве возможно такое, чтобы карлик мог победить великанов?
Петронас молчал, поскольку понимал, что Даго Пестователь желает говорить и быть выслушанным, только не желает слышать чьего-либо голоса. И вот через десяток с лишним дней из окна своей комнаты Даго вновь увидел Зоэ, и радость вернулась в его сердце. Уже на следующий день отправился он вместе с Петронасом и Зоэ на охоту, а вскоре приказал новому Великому Концлеру, Яроте, известить народ и своих сыновей, что через месяц женится на Зоэ. И по этому случаю в Гнезде состоится огромный свадебный пир.
Рядом с Зоэ Пестователь позабыл про карлика, которому Херим и Порай спасли жизнь, и который теперь, уже взрослый человек, таится где-то, чтобы отомстить собственному отцу. Как и раньше, вид Зоэ ошеломлял Пестователя, звал из памяти какие-то туманные образы и неосознанные томления. Переполненным любовью взглядом мог он глядеть на лицо Зоэ, восхищаться ее стройной и ловкой фигурой, робко касаться пальцами ее черных длинных волос, охваченных золотой лентой на голове и рассыпавшихся по плечам, словно пелерина из какой-то странной ткани. С восхищением глядел он, когда девушка мчалась на коне и метко стреляла из лука, саживался он с нею на стволе поваленного дерева и многократно спрашивал об одном и том же:
— Радует ли тебя мысль, что вскоре ты станешь моей женой?
Она же постоянно отвечала одно и то же, с тем же самым безразличием.
— Я радуюсь тому, что сяду рядом с тобой на троне, господин мой.
Как-то раз Даго сказал прямо:
— В твоих словах, Зоэ, я ничего не слышу о занятиях любовью.
— Не знаю я, что значит заниматься любовью, повелитель. Мне известна лишь ненависть. Меня здесь считают чужой. Это меня обвиняют в смерти Любуши, хотя не я выслала Микору в Руду.
— Тебя полюбят, — убеждал ее Пестователь. — Полюбят, хотя бы из чувства страха.
А в другой раз признал:
— Я полюбил тебя с первого же взгляда, только не испытывал к тебе телесного желания. Но вот теперь, когда думаю, что уже вскоре ты станешь моей женой, желаю тебя так сильно, как до сих пор не желал никакой женщины.
— Я тоже желаю тебя, господин. Еще не люблю тебя, но уже желаю, — заявила Зоэ, сама удивленная своими словами.
Ибо она ненавидела его и желала отомстить ему за собственную и брата недолю. За то, что когда-то он приказал их убить, ибо они были детьми королевы Зифики. Но иногда бывает и так — о чем Зоэ не знала — что не только любовь, но и ненависть способна возбуждать в женщине телесное желание. Ведь оно рождается из самых сильных чувств, а разве существуют чувства, более сильные, чем любовь и ненависть? Так бывало с Дикими Женщинами, которые с наслаждением совокуплялись с мужчинами, ненавидя их и порабощая или убивая. И она тоже верила, что когда испытает женское наслаждение с Пестователем, сумеет сделать его рабским, послушным исполнителем ее желаний и капризов. Именно эта мысль пробуждала в ней возбуждение и телесное желание, хотя и не уменьшала ее ненависти.
А он все так же был, словно слепец и не мог заметить правдивого языка ее глаз и тела. Быть может, на самом деле полюбил он не ее, но лишь то, что она напоминала, ту самую Зифику, которую когда-то полюбил первой любовью, а потом отверг, изгнал и, в конце концов, вынудил умереть. Кто знает, не чувствовал ли он теперь виноватым за это, и теперь, завоевывая Зоэ, так сильно похожую на ту, подсознательно пытался избавиться от своего чувства вины. Быть может, ему казалось, что когда овладеет Зоэ, он тут же воскресит Зифику и забудет о собственном сыне, карлике, который все чаще снился ему в виде черной фигуры без лица, вырастающей в большего, чем он сам и его остальных сыновей, великана.
Она же, как будто осознавая мучавшее его чувство вины, иногда спрашивала, нанося тем самым жестокие раны:
— Ты говоришь, повелитель, будто бы любишь меня. Но когда я рожу тебе сына и не умру при родах, прикажешь ли меня изгнать или убить? Так чего же стоит твоя любовь ко мне?
— Нет, Зоэ. Так не станется, — заверял ее Даго. — Самое большее, прикажу убить сына-карлика, только не тебя.
Зоэ буквально вздрагивала от подобных обещаний. И даже если бывали мгновения, когда она вынуждала себя пробудить какую-то малость любви к этому мужчине, поскольку должна была стать его женой, слыша подобные угрозы, вдвойне отзывалась в ней ненависть. Мыслями она тут же обращалась к Петронасу, которого когда-то Пестователь приказал задушить только лишь потому, что Зифика не скончалась родами. А ведь Петронас не вырос карликом. Он стал очень красивым, рослым мужчиной с белыми, как у Пестователя, волосами, с большим умом и немалой храбростью. И не сжималось ее сердце от страха за своего еще не рожденного, да что там, еще не зачатого сына, но ей хотелось чуть ли не кричать от боли, представляя, что Петронас был бы задушен, если бы не милость Херима и Порая.
Ибо на самом деле только лишь Петронаса любила она какой-то странной и совершенно не сестринской любовью, чувством, которое пожирало ее душу, словно негаснущее пламя костра, в который кто-то постоянно подбрасывал новые и новые дрова. С самого раннего детства этих двоих соединяло не только то, что они были родными братом с сестрой, но и то, что оба они были осуждены на смерть. И пока не отослали их к ромеям, до тех пор они могли погибнуть в любой миг, преданные кем-нибудь из двора Порая. А потом, уже у ромеев, они все так же могли полагаться только лишь друг на друга. После того дозревали, осознавая, что их объединяет общая тайна. Порай объяснил им, чьи они дети, какова их история. Зоэ была на два года моложе Петронаса. Но, как и все девушки, созрела она раньше брата. И вместе с созреванием в ней рождались новые чувства к Петронасу — Зо чувствовала себя его матерью, сестрой, всем.
При дворе ромеев царил разврат, так что юной девушке было легко узнать от императорских наложниц в чем заключается искусство приманивания мужчины и возбуждения в нем телесного желания. Это Петронас сделался для Зоэ тем, на котором она испытывала свои знания об искусстве любви. Он созревал рядом со все более осознающей собственную красоту девушкой, хотя, как раньше, они купались вместе, а иногда даже спали в одном ложе. Это она когда-то сделала его мужчиной и сделалась первой женщиной, поскольку желала, чтобы он принадлежал только лишь ей, как это и было до сей поры. Когда же до нее дошло, что они делают плохо, живя совместно плотской жизнью, делала все возможное, чтобы его не добыла для себя и не отобрала у нее какая-нибудь другая женщина. И страшно отчаивалась, когда ему пришлось на два года ее оставить, чтобы в особенной императорской школе обучаться военному искусству. А потом никогда уже не вернулся он к ней как муж и любовник — а только лишь как брат.