Нет, Гизур не знал страха. Через поля и пущи, покрывающиеся весенней зеленью, в одиночку добрался он до моста на Озере Лендицов и увидел, что над островом кружат десятки каркающих галок и ворон. Ранней весной заселили они каждое дерево на острове, даже на деревянной башне построили гнезда — а это означало, что здесь нет ни одного человека.
С обнаженным мечом в руке вступил Гизур по деревянным ступеням на самую вершину башни, обыскал каждый уголок в комнате, каждое жилое помещение у подножия башни. Единственное, что обнаружил — это конский скелет да вонючую солому в хижинах невольников. А ведь он сам, лично, привез сюда Голуба Пепельноволосого вместе с двумя наложницами, оставил на страже храбрых и воинственных норманннов, да еще с десяток слуг-рабов.
Не верил он, будто Пепельноволосого съели мыши. Не нашел он этих животных на острове, в башне, в жилищах норманннов или слуг. В исчезновении Голуба было нечто таинственное, только он, Гизур, эту тайну выявит. Не мог Пепельноволосый раствориться в воздухе, даже если помогли ему в этом ворожеи и жерцы. Навряд ли, чтобы забрал он с собой норманннов и невольников. Каждого из этих рабов Гизур выбирал тщательно и запомнил их внешне. Он прекрасно понимал, что если Голубу и удалось сбежать, благодаря чарам, то невольники прячутся в ближайшем лесу.
Потому он стащил остатки соломы из их хижин под деревянную стену башни, выкресал огня, а когда пламя начало лизать бревна, вскочил на коня, перебрался по мосту и спрятался в зарослях ольхи над озером. Дым с огнем должны были стянуть сюда людей даже из дальней округи.
Башня пылала словно факел, дым поднялся под самые облака, а треск бревен и балок слышался на целую стаю. И правда, прибежало много — Гизур следил за ними из своего укрытия, но ни единого знакомого лица не заметил. Люди боялись перейти по мосту в сторону огня; они лишь стояли на берегу озера и молча глядели, как гибнет давняя тюрьма Пепельноволосого. Они побаивались подойти ближе, поскольку наверняка судили, что как само исчезновение Голуба вызвано было чарами, так и этот огонь призвал некто невидимой силой, раз башня загорелась сам собой — ведь на острове не видели они ни единого человека.
Только на следующий день, когда пожарище едва тлело, по мосту перешел какой-то мужик в лохмотьях, а потом начал копаться палкой в смрадных останках хижин, наверняка разыскивая нечто, что там оставил. Это как раз и был один из тех невольников, которых Гизур назначил прислуживать норманннам и Пепельноволосому.
Невольник обнаружил то, ради чего пришел сюда: железную секиру с обгоревшим топорищем. Железо было для него очень ценным: убегая, он оставил свое орудие в тайнике на острове. Когда же он возвращался на большую землю по деревянному мосту, Гизур забросил ему на шею петлю из толстой веревки, а потом поволок за собою в лес, разжег костер и начал выпытывать.
— Где Голуб?
— Мыши его съели…
Гизур вложил в огонь найденную мужиком секиру, раскалил ее докрасна, а потом, пользуясь двумя палками как щипцами, приложил алое от жара железо к пяткам невольника.
Только после этого услыхал он правду:
— Был на острове Пестователь и получил Святую Андалу. Стражников убил, а невольников закрыл в их хижинах. Но люди знали, что он дал Голубу лодку, на которой тот и уплыл со своими наложницами.
— Куда?
— Вот этого никто уже не знает…
Второй раз, пользуясь двумя палками как щипцами, приложил к ногам раба раскаленную секиру и услышал правду:
— В дне пути отсюда, если ехать верхом, на горе, называемой Воронья, имеется контина, и вот там видели Голуба вместе с другими ворожеями и жерцами. А теперь, оставишь мне жизнь?
— Уходи, — приказал Гизур и начал затаптывать кострище.
Ковыляя от нанесенных ран, невольник медленно исчезал между деревьями. Гизур вынул стрелу из колчана, натянул тетиву лука и послал тому стрелу прямо между лопаток. Ибо не желал он, чтобы хоть кто-то узнал, что был он тут и узнал место пребывания Голуба.
К Вороньей Горе он добрался к вечеру следующего дня, обходя грады и вёски. Однажды лишь встретил он какого-то кметя и от него узнал, что за полдня пути, сразу за Вороньей Горой встал лагерем Пестователь со своим войском. Похоже, что Крушвиц собирается осаждать.
На Вороньей Горе лежал громадный камень, которому поклонялись еще стародавние кельты. Говаривали, что жертвами им служили молоденькие невольницы, именно их кровью поливали святой камень. Сейчас же там приносили жертвы из ягнят, кур да петухов, самое большее — ежели кто богатый желал, чтобы ему поворожили — тогда приносили в жертву молодого бычка. Так что неплохо можно было поесть на Вороньей Горе, особенно во время весеннего уравнивания дня и ночи, когда не только приход весны приветствовали, но и праздник мертвых отмечали. Достойный прием весны, доброе угощение для Сварога и Макоши, могли принести обильный урожай на полях и хороший приплод в хлеву и конюшне. Ведомо было, что в Нави, то есть Стране Умерших, души людские живут без солнца, в холоде и сырости, голодные и грязные. И в день прихода весны следовало их обогреть — для того палили хворост на перекрестьях дорог, а также на Вороньей Горе; закапывали в землю глиняные яйца с разрисованной поливой, выставляли для умерших еду и питье. А потом было уже летнее солнцестояние, и снова горели огни на Вороньей Горе, пели там и танцевали, пили мед да пиво, предавались любовным утехам. А потом приходило время окончания жатвы и осеннего уравнивания дня с ночью. Тогда благодарили за обилие зерна в амбарах и стогах, за новорожденных телят и поросят. Но даже по заметенным снегом дорогам тянулись на Воронью Гору толпы людей и праздновали там зимнее солнцестояние, конец долгих ночей и начало все более длинного дня. Хватало здесь людей и летом, в основном, бесплодных женщин в периоды новой или полной Луны, которая, сияя холодным блеском, самые странные чувства пробуждала в людях; не без причины называли ее и «месяцем» и «ксенжицем»[3], то есть «княжичем-господином», ибо, казалось всем, обладала она тайной властью над душами человеческими. Когда месяц прибывал — мог и человеку прибыток принести, если он только принес он подходящую жертву.
Людскими дарами питались духи и жерцы, то есть такие, что умели «жрець», то есть, вызывать духов и разговаривать с богами. Они же умели проводить обряды и, переодевшись в вывернутые шкуры волков и медведей, лапали бесплодных женщин, после чего многие из них рожали сильного, словно медведь, мальчишку или красивую девочку. У жерцов было несколько хат в овраге у подножия Вороньей Горы, и туда шли за ними, если желали принести жертву на самой горе, на камне кельтов или же перед деревом Макоши, напившись до одури медом, танцуя с волками и медведями. На вершине горы стояла только одна хата, в которой жили старые, бородатые ворожеи; это они по огню, по золе, по обожженным и белым палочкам, по внутренностям курицы или ягненка открывали самые тайные дела человеку, и среди них, самое главное — этого человека будущность. Жерцов любили за их веселье и склонность к игрищам; ворожеев боялись. Никто сам по себе, без жерца, не пошел бы на Воронью Гору даже днем, даже с самой большой жертвой не приблизился бы к почерневшему от крови камню или к дереву Макоши, называемой еще и Весной. Опять же, только жерцы и ворожеи знали, каким языком следовало к богам обращаться, какие при этом выполнять движения, как кланяться и как пританцовывать.
Макоша пугала даже больше, чем почерневший кельтский камень. Лет, где-то, за сотню до нынешних дней молния расщепила ствол вяза, и когда тот вырос в могучее дерево, внизу у него была крупная щель, напоминавшая женский срам. Кто-то обтесал две верхние ветви так, что останки их напоминали обвисшие груди. Верхушка вяза обломилась, а потом дерево засохло и теперь стояло множество лет, похожее на громадную женщину с огромными грудями и еще большей срамной щелью.
Костры пылали чаще всего у дерева Макоши. Поющие жерцы, переодетые в звериные шкуры, подводили к дереву богини мужчину, который нес в ладони капли собственного семени и вливал их в щель Макоши, чтобы обеспечить себе урожай на полях. Именно тут, под деревом, во время летнего солнцестояния, пьяные голые женщины забавлялись с волками и медведями. Хорошо было и тогда, когда новая семейная пара появлялась вместе с жерцами у священного дерева, и облизывала обмакиваемый в чесночный отвар вырезанный из дерева член, чтобы обеспечить себе множество детей и долгую жизнь. А кто же не желал иметь большую семью и жить долго и счастливо?
Воронья Гора заросла густым лесом, который тоже считался святым. К вершине проводила узкая и крутая, каменистая тропка. Рядом с нею лежало множество высохших звериных костей, людские черепа, а то и целые скелеты, пробуждая в идущих тревожное чувство. Страшной была не одна только тропа, но и сам густой, мрачный лес, населенный самыми разнообразными духами: кровососами-вомпежами и стригами, мамунами и убожатами, а также вечно замерзшими и голодными мертвецами, которые прибывали сюда из Нави.
Гизур был иной веры, чем местные. Его, как воина, который, если только не запятнает себя трусостью, погибнет в бою, ждала счастливая Валгалла, где он будет все время охотиться и вести великолепные бои. Только он уже слишком долго пребывал в этой стране, чтобы в его душу не проникло нечто из веры здешних людей. Богов, впрочем, могло быть много, но еще больше — самых разных злых духов. Один был владыкой на севере; а здесь могли править Макоша или Сварог. Потому пробормотал Гизур молитву Одину, несколько слов молитвы Сварогу и Макоши, объехал овраг, в котором стояли хаты жерцов, и направился к тропе на гору, которую теперь, в вечернюю пору, окружали туманы, а вершина тонула во тьме.
Туманы свивались в какие-то странные фигуры — белые и гибкие; лес по обеим сторонам тропы был совершенно непроходимым. Жалуясь будто мучимые души, звали один другого два филина. Гизур испытывал страх, тем не менее, въехал на крутой подъем. Днем он этого никогда не сделал — здесь бывало множество людей, и никто из норманннов живым отсюда не вернулся бы. Но теперь он понемногу поднимался, но каждое мгновение прищуривал глаза из опасения, как бы не увидать перед собой какой-нибудь чудовищной фигуры. Дважды споткнулся его конь, что норманнн посчитал плохим знаком. Тем не менее, он поднимался все выше, ибо, намного больше собственной жизни ценил он исполнение приказа Хельгунды и желание доказать ей, что он никогда не был трусом.