— В общем так, прозаек, — деловито сообщил тот, что ставил бутылку на стол. — У нас не особо много времени. Давай быренько потолкуем и разбегаемся. Короче, номер твоей ячейки в банке и код от нее.
Николай вздрогнул. Горячая волна прокатилась по телу, жарко ударила в голову.
"Они все знают… Но отдавать нельзя…"
— Так ведь…
Из кармана бритоголового появился нож с выкидным лезвием. Рука Николая оказалась прижатой к столу, лезвие ловко и аккуратно скользнуло по пальцам.
— Слышь, прозаек, — деловито сообщил тот, что работал с ножом. — Отрежем пальцы — писать не сможешь…
— Я… отдам… отдам… попозже… — сгорбившись, глупо пробормотал Николай.
— Ааа!
Во второй раз нажим лезвия был гораздо сильнее. Кровь залила стол.
— Это левая рука, братуха, — печально сообщил "отморозок". — И мы только начали. Не зли меня…
— Да погодите вы! — в отчаянии закричал Николай. — Через несколько лет я смогу отдать гораздо больше, чем у меня есть сейчас! Я смогу отдать!!! Это все — мелочь…
Такого смеха он еще никогда не видел. Николай смотрел на открытые рты, морщился от дурной смеси табака и алкоголя. "Гости" кудахтали, глядя на него, как на последнего придурка.
— Про-за-ииик! — почти ласково, картавя, выдавил один из "качков". - нам жрать сисяс хоцца, а не через три года. Давай номер и пароль, притомились мы…
— Ну постойте, давайте же поговорим, как разумные люди!
— Так, Дрон! Этот урод не сечет фишку. Объясним…
Николай попытался вырваться, но силы были неравны. Гудящее нутро открытой печи вдруг оказалось прямо перед его лицом.
Кажется, он кричал. Бился в руках троих амбалов, но ничего не мог сделать.
Через несколько секунд (или целую вечность?) его бросили на пол. Один из мучителей подцепил страницу с распечатанным текстом, на оборотной, чистой стороне, записывая комбинацию цифр.
Николай судорожно хватал губами раскаленный воздух, мечтая о том, чтобы потерять сознание и не чувствовать боли…
— Молоток, прозаек! — его подняли с пола, поддерживая с двух сторон. Ноги не слушались Николая. Неожиданно перед глазами оказалась бутылка водки, та самая.
Руки в перчатках скручивали пробку…
— Слышал грустную сказку, братуха? Один чмошный писатель, такой как ты, поругался с женой, забыл про супружеский долг, даже про раздолбая сына…
Короче, ваще на все забил этот чмырь. Ушел из дома, жил на даче. Жрал, что придется, грустил и надирался чуть ли не каждый день. Случайно купил в ларьке паленую водку. Перепился и сжег свою хату…. Какая мораль, прозаек? Думаешь, в том, что нехорошо уходить из дома? Неееет, братуха. Нехорошо пить водку, паленую. А ты пей! Пей!
За волосы — голову назад. Больно… В лицо ткнулось горлышко. Николай попробовал сжать зубы, но удар в солнечное сплетение заставил открыть рот.
Он пил, давясь и задыхаясь. Кашлял, отплевывался, но его снова заставляли пить. А потом пустая емкость полетела к печке… Николая бросили на пол. Он не мог двигаться. Лишь уголок гаснущего сознания успел отметить, как вновь открылась дверца печки, и огромная кочерга, размером с Млечный Путь, вывернула на пол обжигающие звезды…
Тепло, хорошо. Искрящиеся нити дрогнули, побежали по всему нутру, пронизывая существо. Он уже отвык от этого, давно забыл, а сейчас с наслаждением потянулся, сладко разминая затекшее тело. И лишь тогда понял, что тела нет. Удивленно огляделся: слева и справа росли стены огня. Вокруг бушевало пламя, жаркие, трепещущие языки вздымались до небес. В первый момент он испугался, оттолкнулся от горящего пола, скользнул вверх, сквозь крышу, инстинктивно огибая стонущие балки объятого пламенем дома. "Роман!" — ворвалась в сознание странная мысль.
Какой роман? Он недоуменно смотрел по сторонам, надеясь понять, откуда пришло к нему непонятное слово… Вокруг было почти темно, солнце уже прощально подмигивало из-за горизонта, и покрывало ночи укутало землю. Лишь здесь, прямо под ним, яркое пламя огненным фонтаном вспарывало кусочек черной зимы…
Странно, он совсем не ощущал холода. Или боли…
Что-то дрогнуло внутри, он лишь почувствовал, как свились в тугие спирали прозрачные дрожащие нити. Голос. Внутри звучал голос, ни одного слова понятно не было, но мелодия тянула обратно, вниз. Там полыхал дом. "Тело, там осталось мое тело", — пришла еще одна мысль. И тогда он вспомнил. Тот, кто недавно был Светловым, метнулся обратно, прямо в огненный шквал, но горячая стена отбросила вверх. А голос, незнакомый, чужой голос умолял вернуться… Николай снова рванулся в полыхающий дом, за своим телом, но стена огня не пустила. Он был там чужим, и теперь голос пел на незнакомом языке об этом, хотя Николай пытался не верить. Неведомая сила потянула его вверх, по светящемуся коридору, возникшему из пустоты. Он пытался противиться, но скользил все быстрее и быстрее, потом коридор опрокинулся набок, а незнакомый певучий язык с каждым мигом звучал в сознании все громче и громче…
— Патрррон! — рявкнул над ухом командир танка Александр Осипов. Еще недавно — просто Сашка, весельчак и балагур, обожавший подкалывать экипаж. Как только молодому литехе доверили танк? Сашка, Сашка, когда все закончилось? Пару дней назад, после короткого письма, от которого почернело твое лицо, или за три года до того, когда война пришла к нам? Николай вдруг вспомнил, как Сашка аккуратно сложил маленький тетрадный листочек вчетверо, непослушными руками втолкнул конверт во внутренний карман, зачем-то погладил… И на негнущихся ногах пошел в сторону от позиций.
— Сашка! — крикнул вслед кто-то. Но командир не слышал. Он шел по огромному полю, спотыкаясь, как пьяный, а трава волнами ложилась ему под ноги. Он шел в сторону, подальше от людей. А потом едва различимая маленькая фигурка рухнула на землю.
Сашка так и не сказал никому, что было в письме, на половинке тетрадного листка, сложенного вчетверо. Но сегодня его тридцатьчетверка с бортовым номером "семьдесят семь" неистово, яростно рвалась навстречу немецким "тиграм". И эта слепая, животная ненависть передалась экипажу!
— "Семь-семь", держать строй! — ворвался в наушники голос связиста.
Грохот, от которого лопаются мозги. Страшный рев Сашки:
— "Патрррон!"
Руки заряжающего работают как часовой механизм. Двадцать секунд — и танк снова готов к стрельбе. Отличный показатель, сколько пота они пролили, пока экипаж довел все действия до полного автоматизма…
— Осипов! Твою разэтак! Дерржать строй! — даже окрик командира батальона не дает результата. Сашка рвется вперед, тридцатьчетверка с бортовым "семь-семь" ломает строй, словно вызывая огонь на себя. В триплексе хорошо видны растущие коробки немецких танков. Экипаж сливается с бронированным чудовищем, превращаясь в безумное существо, несущее смерть… Грохот, рывок, гашение ствола, звенит в ушах, пороховая гарь, чертовы круги в глазах… Не пропустить бы яму… Николай крутит головой, жадно хватая ртом воздух…
— Патрррон! — ревет над ухом Осипов. Грохот… Двадцать секунд… Руки… как часы…
Черные коробки с крестами растут, приобретая все более четкие очертания.
Язычки пламени пляшут на стволах, то там, то тут… Танки ведут огонь. Но почему-то совсем не страшно. Сегодня не страшно. Так бывает? Снова грохот, звон гильзы или звон в лопнувших перепонках? Черт возьми, как этот звон может быть слышен в аду? Руки на автомате, левый фрикцион — стоп! Оба — вперед! Пороховая гарь — выдохнуть. Ничего не видно. Еще маневр…
"Тридцатьчетверка" выскакивает из плотного дыма, ныряет в балку, сбоку обходя линию движущихся вперед немецких танков. Что-то кричит командир батальона…
— Патрррон! — этот вопль заглушает все звуки. Он будет приходить потом во сне… Точно. Грохот. По колену. Больно. Гильза со звоном скачет по металлу. Не прокашляться… Дайте выдохнуть. Николай перегибается в поясе…
Из дыма выползает черная тень, вся размалеванная серыми и зелеными полосами.
Время останавливается. Николай тянет на себя рычаги, но машина замерла, как в вязком желе. Он успевает разглядеть "Пантеру" во всех деталях: медленно, очень медленно вращающиеся гусеницы, невероятно длинный ствол, огромный зрачок коробки дульного тормоза. Черный тоннель, из которого растет огненный цветок…
"Правый фрикцион — стоп!" — командует Николай Светлов себе, как на тренировках в школе механиков-водителей. И ему хочется верить, что все получится. Так было всегда. Но время оживает.
— Патрр… — и барабанные перепонки лопаются. Кажется, вместе с мозгом. Что-то липкое на лице, на руках, на глазах — под веками. Внутри. Не вздохнуть. Не посмотреть. Не закричать… Двигатель еще работает. Руки на приводах.
"Тридцатьчетверка" с бортовым "семь-семь" прорывает пелену черной копоти, тяжелый немецкий танк где-то впереди… Николай раздирает веки, ищет "Пантеру".
Но уже некому крикнуть "Патрон!" Сашка-Сашка? Чья же эта кровь на лице? Твоя ли?
Или всех, кто не доживет до конца? Руки работают на автомате, отдельно от умирающего мозга, которому уже открылся сияющий тоннель в небо. Правый фрикцион — стоп! Оба — вперед, до упора!!! Пылающий танк с мертвым экипажем врезается в борт с зелено-серыми разводами, как раз рядом с черным крестом. Пламя! Кажется, это был взрыв. Кажется, его не слышно…
Николай все быстрее и быстрее скользит по светящемуся коридору, подчиняясь голосу. Он вслушивается в мелодию незнакомого языка, бессильно пытаясь угадать слова. Их по-прежнему не разобрать, хотя он знает — еще немного и смысл станет понятен…
"Бог мой! — приходит запоздалая мысль. — Так это было на самом деле… Со мной". Он не успевает удивиться. Далеко внизу остается серая от пепла, горящая земля, коробки танков, яркие бутоны разрывов. Омут. Черный омут.
И — сразу — ослепительное солнце над головой. Совсем рядом, кажется, стоит лишь высунуть за окно руку — и можно ухватить его за тонкий луч. Жарко, как жарко… Башня огромного замка вознеслась над землей, почти доставая небо. Так высоко, что ее видно издалека и в обычные дни. А сейчас столб черного дыма заметен даже от моря, на котором так и не успела побывать девочка Села, слишком рано повзрослевшая и ставшая королевой. Черная тень башни перечеркнула пополам горящий внизу город. Оттуда уже не слышно криков. Когда-то прадедушка Селы держал маленькую девочку на руках и гордо рассказывал, что крепость — символ могущества — сохранит город от беды. Прадедушка верил, что род Селы просуществует тысячи лет. Она так любила эту сказку. Здесь, в башне, прикасающейся к солнцу, все земное теряет смысл… Ах, как давно это было. Уже нет в живых ни прадедушки, ни дедушки, ни даже отца. А Тулон не успеет вернуться… Ему останется лишь черный, залитый кровью город. И остатки сгоревшего замка.