– Не буду, – легко пообещала счастливая бабка и скрестила ноги. – Спокойной ночи.
Пока Алла Викториновна «замаливала грехи», Аглая не теряла времени даром. Она как-то умудрилась разложить допотопный диван, натянуть на него огромную простыню, достать из постельного ящика две пуховые подушки и даже выложить поверх одеяла непрезентабельную «бабину ночнушку».
– Это ты сама?! – не поверила Алла Викториновна.
– Ну не ты же! – на первый взгляд хамовато ответила девочка, но это только на первый взгляд, потому что за небрежным тоном стояла детская гордость взрослых размеров. Аглая гордилась своими уникальными способностями сделать все так, «как надо», «по-взрослому».
Алла Викториновна на тон девочки никак не отреагировала и даже не сделала подобающее в данном случае замечание, потому что видела тот мощный поток радостной энергии, который излучала ее внучка.
– Давай ложись, – приказала Аглая и приготовилась смотреть за процессом облачения бабки в рубашку. Больше всего девочку интересовала грудь, скрывавшаяся не просто под перламутровой блузкой, но под «лифтоном», как говорила мама. «Лифтон» – это мечта, отсроченная в подростковое будущее. Об этом ее тоже предупредили, та же мама, например:
– Не будешь есть в борще капусту, титьки не вырастут. Будешь, как твоя тетка, безгрудая. Она тоже капусту из борща выплевывала.
Быть такой, как тетка, не хотелось. Хотелось такой, как мама. Очень уж у нее «лифтоны» красивые, как в журналах, которые папа рассматривает. У бабушки не такие красивые, но тоже ничего. И грудь больше, чем у мамы, хотя бабка утверждает, что она выросла у нее к пенсии. Интересно, она что, до пенсии капусту из борща выплевывала?
Пока Алла Викториновна снимала бюстгальтер и аккуратно вешала его на стул, Аглая переставала дышать и не сводила с той глаз.
– Чего ты? – спрашивала бабка, не оборачиваясь, чувствуя, что внучка сверлит ей взглядом спину.
– Ниче, – отвечала девочка, но безмятежный голосок абсолютно не соответствовал напряженно-сосредоточенному выражению лица. – Скоро?
– Скоро, – обещала Алла Викториновна и складывала остальную одежду.
– А трусы? – интересовалась Аглая. – Трусы снимать будешь?
– А зачем? – демонстрировала встречный интерес бабушка.
– Не знаю, – разводила руками девочка и ссылалась на надлежащую инстанцию: – Меня мама заставляет.
– И что мама говорит? – торопилась удовлетворить уже теперь свое любопытство Алла Викториновна.
– Говорит, пися дышит.
– Ну… тоже правильно, – соглашалась Алла Викториновна, но сама на столь кардинальные меры не решалась. Аглая же тактично молчала.
– А зубы? – вдруг вспоминала девочка, и Алла Викториновна спохватывалась:
– Точно! Зубы! Совсем забыла.
Когда зубы водворялись в стакан с водой, голос Аллы Викториновны немного менялся: он становился более мягким, а слова шепеляво-вкусными.
– Все? – в нетерпении трепетала Аглая. – Ложишься?
– Все, – подтверждала свою готовность Алла Викториновна и выключала свет.
– А зачем свет-то выключила? – Девочка была явно недовольна.
– А затем, – доступно объясняла Алла Викториновна. – Я тебе глазами светить буду. Смотри! Видишь?
Внучка старательно таращила в темноте глаза, но, ничего не увидев, старательно врала:
– Вижу!
– Ну и какого цвета свет? – уточняла дотошная бабка.
– Голубого! – сочиняла Аглая и на всякий случай добавляла: – Правильно?
– Правильно! – подтверждала Алла Викториновна и перебирала пальцами по краю одеяла.
– Чего ты делаешь?
– Играю…
– На одеяле?
– Ну…
– Ну чего ты врешь, баба. Кто ж так играет?!
– Я так играю. Слышишь?
Аглая минуту прислушивалась, а потом сама собой в ушах начинала играть голубая музыка… Рядом с Аллой Викториновной сами собой рождались не только свет и музыка, но и масса вопросов! Например, почему мама с папой на ключ запираются, а ее, Аглаю, оставляют в коридоре? Или почему в туалете пахнет? Или зачем ходить в школу, все равно старость наступит? Или почему тетю замуж не берут? В общем, много всяких «или» в голове возникает и про любое спросить можно. Потому что баба не кричит и не пугается, когда ее про зубы спрашивают, про какашки, про сколько лет и сколько стоит. И у нее на все ответ есть, о чем ни спроси, потому что она – колдунья. «Чуфырница», как называет ее большой поэт, когда она ему голову лечит.
«Я не чуфырница», – обижается Алла Викториновна и руки ее летают все быстрее и быстрее.
– Баба, – говорит о наболевшем Аглая. – Меня мама в туалете заперла. Сегодня.
– Да ладно, – сомневается в истинности внучкиных слов Алла Викториновна. – Не могла тебя мама в туалете запереть, спорим?
– Спорим! – бьется об заклад девочка, а потом через секунду идет на попятную: – Она только сначала меня заперла, а потом – отперла. Но я не вышла…
– Это почему же ты не вышла? – удивляется Алла Викториновна и выключает ночник.
– Не выключай! – требует Аглая и натягивает на голову одеяло.
– Я всегда выключаю, – парирует бабушка.
– Все равно не выключай, потому что темно!
– А под одеялом тебе не темно?
– Темно, – соглашается девочка и высовывает голову наружу. – Все равно не выключай, а то как в туалете.
– А ты что, в темноте сидела?
– Да, – подтверждает Аглая и снова лезет под одеяло.
– А чего не вышла тогда?
– Мама сказала извиниться, а я не извинилась. Пока не извинилась, выходить нельзя.
– А по-моему, тебе просто нравится сидеть в туалете.
– Не нравится, – отклонила бабкино предположение девочка.
– Совсем?
– Совсем! Ну, чуть-чуть только, когда можно там прятаться.
– Так темно же?! – ловит блох Алла Викториновна.
– Нет, – зевает Аглая. – Когда сама прячешься, звезду видно.
– Лампочку? – не сразу понимает внучкину логику Алла Викториновна.
– Нет, звезду. Пойдем, покажу. – Девочка слезает с дивана и тащит бабку к двери. – Ложись, – приказывает Аглая и укладывается на пол первая. Алле Викториновне не остается ничего другого, как бухнуться рядом.
– Смотри, – внучка указывает на пробивающуюся под дверью полоску света.
– Ну… – по-прежнему не понимает бабушка.
– Вот так смотри, – жмурится девочка и прищуривает глаза: полоска света растягивается в тонкий луч, который при сильном зажмуривании то двоится, то троится, то вообще сияет звездой. – Поняла?
– Поняла, – признается Алла Викториновна и поднимается с пола. – Я тоже так умею.
– Ты? – сомневается Аглая.
– Я, – убеждает ее Алла Викториновна и направляется в постель. – Давай спать.
Девочка вскакивает, подбегает к дивану, плюхается на бабкино место и встает на лопатки:
– «Березка». Можешь?
– Нет, – отказывается Алла Викториновна изображать акробатический номер и снова тянется к лампе, чтобы наконец ликвидировать источник света.
– Не выключай! – снова останавливает бабку девочка и щурит глаза. – Делай так же. Смотри!
Алла Викториновна послушно таращит на свет сощуренные глаза и неожиданно догадывается до смысла фразы – «и звездочки в глазах». В глазах были уже не только рождественские звездочки, а неоновые пятна флуоресцентного желто-зелено-голубого оттенка.
– А теперь так, – командует Аглая и накрывает себя и бабку одеялом с головой. – Видишь?
«Еще бы не видишь!» Под одеялом плыли разноцветные круги.
– А мои видишь?
– Вижу, – поддакивает Алла Викториновна.
– Твои какого цвета?
– Мои желтые.
– Это мои желтые, – не соглашается девочка. – А твои голубые…
– И зеленые…
– У меня тоже зеленые. И желтые тоже есть. Два.
Лежат молча. Под одеялом становится душно. Алла Викториновна откидывает край и с шумом втягивает в себя воздух просторного зала:
– Это ты поэтому из туалета не выходила?
– Нет.
– А почему? – продолжает выспрашивать Алла Викториновна.
– Не хотела, – признается Аглая.
– А-а-а… – с пониманием мычит Алла Викториновна и устало выдыхает: – Давай спать.
– Нет, – отказывается девочка и сладко зевает. – Меня мама не любит.
– Глупости какие! – начинает сердиться Алла Викториновна. – С чего ты взяла?
– Она папе все время говорит: «Не надо было рожать».
– А он? – автоматически переспрашивает Алла Викториновна.
– А он говорит: «Поздно, Джонни, пить боржоми».
– А она?
– Она плачет и говорит, что ты заставила.
– Я-а-а?! – подскакивает в кровати Алла Викториновна, но не успевает разразиться гневной тирадой, как внучка требует ответа на еще один вопрос:
– А зачем я тебе нужна?
– Потому что я тебя люблю, – открывает секрет Алла Викториновна.
– И все?
– И не все! Интересно же: у меня раньше никогда не было внучки, а ведь я уже бабушка.
– Какая же ты бабушка? – в самое ухо шепчет Аглая и обнимает бабку за шею.
– Здрасьте! – хмыкает Алла Викториновна. – А кто же я?
– Ты? Ты не бабушка никакая. Ты – Алла. Ты ведь Алла?
– Алла, – растроганно соглашается та и гладит девочку по голове. – Ни дать ни взять самая настоящая Алла, как ни крути.
Прильнув к уютному телу Аллы Викториновны, насытившись не только его теплом, но и абсолютной любовью, Аглая погружается в сон и, борясь с ним, задает еще один сакраментальный вопрос:
– Ты когда умрешь, Алла?
– А надо? – пугается Алла Викториновна.
– Не надо, – успокаивает ее Аглая и, не разжимая рук, просит: – Когда я вырасту, ты мне свои сережки отдашь?
– Отдам. – Алла Викториновна целует внучку во влажный лоб.
– Хорошо, – успокаивается девочка и засыпает на бабкиной подушке.
– Спокойной ночи, – шамкает беззубым ртом Алла Викториновна, но свет не выключает и, крепко зажмурившись, еще раз повторяет внучкин опыт. Пятна снова плывут перед глазами разомлевшей женщины, шея которой становится влажной от жаркого дыхания крепко спящей Аглаи.
«Конечно, отдам, – думает Алла Викториновна про серьги и представляет волнительный акт передачи шкатулки с сокровищами. – А вовнутрь положу записку: «Любимой внучке от бабушки». Ну, это вообще-то как сказать, может, лучше так и написать: «Аглае от Аллы». Пусть помнит».